Уши Каренина

Много лет назад в каком-то романе меня поразила одна сцена. Там герой приходит навестить больную героиню и разговаривает с нею, стараясь не дышать, по­тому что ему неприятен кислый запах, который он связывает с болезненным состоянием девушки; однако потом он понимает, что это пахнет блюдечко с ломтиками лимона, стоящее на тумбочке у кровати больной, – и с наслаж­дением вдыхает этот самый запах.

Так происходит и со словами: часто нам симпатичны те, которые мы привыкли слышать от каких-то нравящихся нам людей или в приятных ситуациях. А если слово мы узнаем от людей совсем нам не милых, если оно для нас связано с обстоятель­ствами не вполне приятными – оно вряд ли имеет шанс нам особенно полюбиться

В газете «Московские новости» есть рубрика «Слово и антислово». Недавно в ней было интервью с Борисом Акуниным. И вот он там сказал: – Есть много слов, которые меня раздражают, но ни одно из них на антислово не тянет. Я терпеть не могу, когда в ответ на «доброе утро» отвечают «доброе». Хватаюсь за пистолет, когда говорят «озвучил» в смысле «сказал». Терпеть ненавижу, когда слово «достаточно» используют не по назначению. И еще – это уже интеллигентская аффектация – не люблю, когда говорят «ровно» в смысле «именно». http://mn.ru/society_edu/20120629/321696021.html

Я про ровно хочу сказать. В норме ровно связывается с указаниями на количе­ство: ровно столько, ровно 5 кг. А Акунин говорит о специфическом, более широком употреблении этого слова: Ровно так мы и говорим; Я имею в виду ровно это; Это ровно такая ситуация и т. п. Стандартным здесь было бы точно или в точности –или, как предлагает Акунин, именно. Мне такое ровно очень хорошо знакомо – бо­лее того, я и сама так говорю, правда, стараюсь не злоупотреблять.

Всё дело в том, что у такого употребления слова ровно своя история. Полвека на­зад на филологическом факультете МГУ открылось Отделение теоретической и при­кладной лингвистики (сейчас оно снова так называется, а основную часть времени назвалось ОСиПЛ – Отделение структурной и прикладной лингвистики). И вот там пышным цветом расцвела молодая лингвистическая поросль. Это были студенты, ко­торых учили совершенно особой лингвистике, почти никому дотоле у нас неведомой, – и которых, в отличие от остальных филологов, учили математике. Они чувствовали себя элитой, обладающей сакральным знанием, да к тому же студенты и препода­ватели маленького ОСиПЛа существовали во враждебном окружении – злые силы всё время пытались закрыть Отделение. Тем временем эта самая структурная линг­вистика сулила так много и так скоро. Казалось, рукой подать и до машинного пе­ревода, и до искусственного интеллекта. Золотой век был на пороге, одним словом.

И стоит ли удивляться, что новые структурные лингвисты с восторгом подхваты­вали словечки, услышанные от В. А. Успенского или А. А. Зализняка, – как знак при­надлежности к высшей касте. Вот ровно отсюда и возникло это нестандартное ров­но. Лингвисты ухватили его у математиков. Это было важно – ведь было представ­ление, что вот лингвистика наконец становится настоящей наукой, заключив союз с математикой.

Как-то всё это сливалось – и упоение наукой, и ощущение избранности и братства, и характерный смех всеми обожаемого Зализняка – и любимое им (до сих пор любимое) ровно. У Зализняка, кстати, и я это слово позаимствовала, хоть на ОСиПЛе и не училась.

Удивительным образом словцо вот так и существует в речи лингвистов уже несколь­ко десятилетий: и не исчезает никуда, и не теряет свою специфическую окраску. Конечно, за это время его несколько захватали, и молодежь повадилась использовать его уж совсем не по делу. Наверно, через бывших осипловцев это самое ровно места­ми распространилось и среди каких-нибудь людей, от всей этой проблематики дале­ких, – мы, конечно, досадуем, как когда маляр негодный нам пачкает Мадонну Рафаэля.

Интересно, где подслушал такое ровно Григорий Шалвович? Я понимаю, что, если он услышал его просто так, без всей этой истории, без всего контекста, оно, есте­ственно, показалось ему пустым жеманством. Мы же сентиментально дорожим им и бережно храним в своем лексиконе.

Да, кстати о ровно. Несколько лет назад у него появилось еще одно – и довольно вульгарное – употребление: А у меня всё ровно! Я ваще ровный пацан. Круто всё, то есть.

Так вот. Если слово связано для нас с несимпатичным персонажем, мы его, ско­рее всего, невзлюбим. Это как с ушами Каренина: В Петербурге, только что оста­новился поезд и она вышла, первое лицо, обратившее ее внимание, было лицо мужа. «Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?» – подумала она, глядя на его холод­ную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы.

Яркий пример – история, которая произошла со словом сосуля. Большинство граж­дан впервые узнали его от В. И. Матвиенко, предложившей бороться с сосулями при помощи лазера. И тут как-то сошлось всё: и сугробы по колено прямо у Дворцовой площади, и убитые глыбами льда и взбесившимися снегоочистителями люди, и веч­но самодовольный вид Матвиенко с ее шубами и цацками, и маниловские рассу­ждения про лазер. Сосули были встречены гомерическим хохотом и многочислен­ными пародиями. Самая известная – стихотворение Павла Шапчица:

Срезают лазером сосули,
В лицо впиваются снежины.
До остановы добегу ли,
В снегу не утопив ботины?
А дома ждет меня тарела,
Тарела гречи с белой булой;
В ногах – резиновая грела,
И тапы мягкие под стулом… —

ну и т.д. www.online812.ru/2010/04/16/014/pda.html.

Греча, между прочим, – так это в Питере так и говорят. Как и кура. Да и всякие там снежины вполне в русле разговорного тренда: запара, проба на трёхе, подтяги в поряде, о которых я уже писала, и т. д. Меня вот дочка сегодня с утра спрашивает: А где моя флеша? Флешку, значит, где-то потеряла.

Сосуля — нормальное старое слово, в диалектах его полно, можно найти в текстах Василия Белова, Бориса Шергина. Конечно, Валентина Ивановна в шубе и с при­ческой, и со своим важным видом его надежно – или безнадежно – скомпромети­ровала. А вот если бы мы его узнали, скажем, от Набокова? Вот: Песком, будто ры­жей корицей, усыпан был ледок, облепивший ступени крыльца, а с выступа крыши, остриями вниз, свисали толстые сосули, сквозящие зеленоватой синевой. Сугробы подступали к самым окнам флигеля, плотно держали в морозных тисках оглушен­ное деревянное строеньице (Рождество, 1925). Не знаю, стоит ли упоминать Андрея Белого, это сильно на любителя. Но всё же – это вам не Матвиенко с лазером: И не шел снежный лепень; отаи – подмерзли; сосули не таяли; великомученица Катери­на прошла снеговой заволокой; за нею, кряхтя, прониколил мороз; он – повел к Рож­деству, вспыхнул елками, треснул Крещеньем, раскутался инеем весь беспощадный январь (Москва. Часть 1. Московский чудак, 1926).