Мне посчастливилось долго жить и работать. Я далеко оставил за собой тот предел, когда среднестатистическому гражданину нашей страны (мужчине) полагается умереть. Обязанность эта нигде не записана, но соблюдается почти неукоснительно: люди делают всё, что положено, для того чтобы не задерживать очередь, — выпивают положенные литры алкоголя, выкуривают нужную дозу никотина, нарываются на задуманное число стрессов, аварий, рискованных упражнений с оружием, толпятся в наших поликлиниках, словом, делают всё, чтобы дожить только до пятидесяти девяти, и то в среднем. А я, несмотря на тяжелые болезни, выкрутился. Родился в третьем десятилетии ХХ века, а сейчас второе десятилетие XXI-го. И продолжаю работать.
Избрав специальность, связанную с писательством, я обрек себя на прохождение целого ряда эпох. В самом деле, в любом другом занятии мы застаем какую-то из очень поздних эпох. Возьмем транспорт. Колесо было изобретено примерно пять тысяч лет назад, чуть позже запрягли лошадь, паровой тяге уже более полутораста лет, самолеты летают более ста лет. Или взять самую быстроразвивающуюся отрасль — военное дело. Порох использовался уже в VII веке в Китае, позже его применяли арабы, а в XIV веке его вторично открыл монах Бертольд Шварц. В конце XVII века пушечные ядра сменились разрывными снарядами. Нарезное оружие появилось в середине XIX века. В Первой мировой войне уже действовали танки и пулеметы, во Второй — ракетное и ядерное оружие.
А вот письменные принадлежности сменялись гораздо позже, так сказать, с оттяжкой. Гусиными перьями писали вплоть до середины XIX века. Я эту романтику уже не застал. В школе мы пользовались стальными перьями. Стеклянные чернильницы имели стандартную форму баночки с конусом, ведшим сверху внутрь. Непременной принадлежностью набора для письма были промокашки — это уже был прогресс: старшие помнили песок для просушки чернил в тетради. Нередко тетради и выпускались с промокашкой внутри. Кто обладал дома письменным прибором на столе, помнит тяжелые пресс-папье с полукруглым низом, укутанным промокательной тканью или бумагой. Его прокатывали по листу.
На рубеже веков появились авторучки (сначала такую звали «вечным пером»), первое время весьма несовершенные — выпускали чернила в самое неподходящее время, сажали кляксы, пачкали пальцы. Нас они настигли в университете. Носили их в кармашке пиджака, невзирая на ехидное замечание Ахматовой насчет зубной щетки, которой можно было бы пополнить «джентльменский набор».
Разумеется, мечтой было обзавестись собственной пишущей машинкой, а занимающимся наукой требовалось две — русская и латинская. Пока машинки своей не было, нужно было завести себе знакомую машинистку, работающую с нужными тебе языками — по крайней мере английским, а то и с немецким и французским. У меня постоянных машинисток было две: Анжелика Перикловна, русифицированная гречанка (работала вместе с двумя дочерьми) и Инга Мойсеевна, дочь профессора, моего коллеги. Инга Мойсеевна даже редактировала немного рукопись.
Уже после окончания университета я приобрел машинки и стал печатать сам. Пять-шесть копий, несколько страниц в день — такая была производительность. Правку очень желательно было проводить до печатанья. Но так редко получалось. Чаще приходилось вклеивать вставки, вырезать какие-то места, переставлять их — переклеивать.
Рукопись приобретала неприглядный вид — в редакциях такую не принимали. Перепечатывай. Но и перепечатывать больше пяти-шести страниц в день не получалось. У машинисток, конечно, выходило гораздо больше.
Когда появились компьютеры, я сразу ухватился за это усовершенствование пишмашинки — поначалу мне приглянулась именно эта сторона изобретения. В 1990 году я ездил в Западный Берлин читать лекции и привез оттуда свой первый компьютер. В Германии тогда были популярны не IBM, а «Атари», и я привез «Атари». Через несколько лет купил ноутбук, но это был уже IBM. Поначалу было трудно их совмещать, но тут произошло ограбление моей квартиры, и у меня унесли оба. Далее приобретал уже IBM, всё более усовершенствованные модели. Потом появился плазменный экран и разные вспомогательные программы. Вот уже четверть века я — с компьютером.
Думаю, ни одно усовершенствование писательского ремесла не изменило так производительность и возможности, как обзаведение компьютером, и я совершенно не понимаю тех старых ученых, которые до сих пор не освоили этот изумительный инструмент (а ведь вокруг меня такие есть!). Не понимаю я и тех молодых, которые используют компьютер в основном как игровую приставку, застряв на младенческом уровне. В моем компьютере изначально выброшены все игры. Мешают (возможно, я скучный человек, но уж какой есть).
Совершенно точно моя производительность увеличилась минимум втрое. Текст появляется на экране теми сгустками, которые возникают у меня в уме. Я свободно переставляю его куски, делаю вставки, вычеркивания, исправления, использую любые знаки и языки. Словом, любой черновой набросок постепенно превращается в чистовик. Всё это со страшной быстротой, если сравнивать с недавним прошлым.
Я хуже владею составлением таблиц и рисунков, мне легче это сначала сделать от руки. О возможностях расчетов, ранее необычайно трудоемких, я уж не говорю. Когда я делал свою диссертацию, у меня была там антропологическая часть, подразумевавшая десятки тысяч расчетов по ряду формул. Месяцами я сидел с калькулятором «Феликс» и считал, считал, считал. Такие же подсчеты я делал, работая в 80-х годах над «Анатомией Илиады», составляя статистические таблицы. А теперь это можно сделать за несколько дней.
Но это лишь один огромный шаг, который мне позволил сделать компьютер. Второй шаг позволяет сделать его детище – Интернет. Всё больше и больше он позволяет мне оторваться от библиотек и справочников, находить нужные книги, нужные цитаты, нужные факты. Служит подпоркой памяти (слабеющей с возрастом), добавкой к эрудиции, источником для анализа. Всё больше новых исследований появляется в Интернете. Всё решительнее Интернет по оснащенности, богатству и возможностям начинает превосходить любую библиотеку. Только начинает, но развивается именно в этом направлении.
Для моих коллег-археологов компьютер изменил и полевую фиксацию находок – это происходило уже без меня (поскольку я в экспедиции давно уже не езжу).
Мне представляется, что в эволюции писательской составляющей научного творчества перевороты сгустились и укладываются в жизнь одного поколения – моего. Вдобавок компьютер, появившийся практически только что, произвел в нашем творческом производстве революцию, какую не производило ни одно усовершенствование до него. Эволюция по гиперболе выливается в то, что выглядит как взрыв.
Мы не можем к этому привыкнуть и не осмысливаем всего величия происходящего. Занимаемся по-прежнему мелкими интригами, живем локальными интересами, заботимся о сугубо временных победах, ссоримся из-за места в истории, а ведь всё это вот-вот отойдет на десятый план. И Крым, и Донбасс, и разрушение Академии наук, и падение рубля, и санкции, и антисанкции. А выйдет на первый план культурный взрыв, потрясающие успехи мировой науки. С нами или без нас.