Ровно 35 лет тому назад (в демографии это больше, чем расстояние между поколениями), в 1979 году, издательство «Наука» выпустило тиражом в 4 тыс. экземпляров установочный том «Методологические проблемы общественных наук».
Ответственным редактором значился академик Леонид Федорович Ильичёв, известный идеолог, побывавший и главным редактором газеты «Правда», и членом ЦК, и секретарем ЦК, словом, тот еще академик (окончил Северо-Кавказский коммунистический университет и Институт красной профессуры). Наукой он занимался с цековских высот.
Это было глухое время. Напугавшие советскую власть события были далеко позади: со времени Новочеркасского расстрела прошло 17 лет, с «Пражской весны» и советских танков в Праге-11. Грядущее было темным. Стабильность казалась незыблемой, хотя до смерти Брежнева оставалось 3 года, до смерти Андропова — 5 лет, до падения Берлинской стены — 10 лет, до крушения советской власти и развала Советского Союза — 12. А вот до интервенции ограниченного контингента советских войск в Афганистан и начала 10-летней Афганской войны оставалось всего несколько месяцев (вой-на завершилась в год падения Берлинской стены). Словом, перед самым началом афганских событий, сорвавших разрядку международной напряженности, вышел том.
В главе, открывающей том, из сносок 12 — на классиков марксизма-ленинизма плюс 2 на самого Ильичёва и Плеханова (итого 14), 5 — на коллективные труды и монографии типа «Ленинской теории отражения», 5 — на других русскоязычных авторов, 2 — на партийные журналы, одна — на англоязычного автора. В этой главе содержится любопытная и весьма враждебная нацеленность на «одну тенденцию, с которой приходится встречаться чаще других. Речь идет о намерениях некоторых ученых обосновать автономность, а нередко и полную независимость методов специальных общественных наук по отношению к общефилософской методологии, а еще конкретнее — к историческому материализму» (с. 19). Признаюсь, я четко ощущал, что копье товарища Ильичева нацелено прямехонько на меня. Ведь именно эта тенденция, ему враждебная, составляла суть моих занятий теорией археологии в то время.
Том представлял собой материалы Всесоюзной конференции 1977 года. Над томом работал многолюдный авторский коллектив, большей частью имена, ныне в науке неизвестные. Но есть и выдающиеся личности. Главу вторую раздела V, названную «Методологические проблемы археологии» (с. 338–346), писал академик Борис Александрович Рыбаков, возглавлявший много лет советскую археологию.
Сейчас интересно взглянуть на те методологические принципы, которые он сформулировал для советской археологии в столь ответственном томе. Как они выглядят чуть больше чем поколение спустя.
(1902–1978) — советский историк,
первооткрыватель и комментатор берестяных грамот
Прежде всего, Рыбаков декларирует: «…Дореволюционная отечественная археология оставалась в рамках вспомогательной исторической дисциплины», тогда как восприятие археологами марксистско-ленинского мировоззрения создало «по существу, новую науку, занявшую почетное место в системе исторического знания. Она перестала быть вспомогательной дисциплиной, “довеском” истории, а стала рассматриваться как одна из исторических наук» (с. 338). Эта идея была введена в обиход не Рыбаковым, а его ментором и конкурентом Артемием Владимировичем Арциховским в развитие старой, еще дореволюционной традиции. Арциховскому принадлежит девиз: «Археология — это история, вооруженная лопатой». Такой дубликат истории отвергал источниковедческий статус археологии и открывал путь к безудержному политическому конструированию в археологии взамен разработки вещественных источников истории. Действовал принцип: выносить на публику не голые факты, а факты с интерпретациями. Но разработка фактов требует много усилий и места. Поэтому на деле публиковались не интерпретации вдобавок к фактам, а интерпретации вместо фактов.
Ущерб от этой установки был слишком велик, Рыбаков не мог этого не почувствовать. В конце главы он внес предложение, подготовленное его замом Юрием Николаевичем Захаруком: учредить «археологическое источниковедение» (с. 340). А что еще есть в археологии, кроме источниковедения? Ныне источниковедческий характер археологии признан в российской науке. Общие исторические проблемы решать не ей, это дело синтеза дисциплин и задача истории, хотя археология и вносит существенный, иногда важнейший вклад в такие решения, и чем древнее эпоха, тем больше.
В конце главы академик возвращается к этой теме, чтобы отметить «некоторые тенденции ущербного понимания предметной области, задач археологии» (с. 341). Он не называет фамилии археологов, от которых исходят «ущербные тенденции», — то ли не хочет позорить их перед широкой публикой, то ли не хочет популяризировать их, называя их «ущербные» имена в столь важном обсуждении. Первая «ущербная» тенденция компромиссна: она рассматривает в качестве самостоятельной науки только первобытную археологию, а античную и средневековую — как вспомогательные дисциплины. Я понимаю, что филиппика по этому поводу была направлена против специалиста по палеолиту (очень яростного коммуниста, про-исходящего из крестьян-бедняков) Александра Николаевича Рогачёва, известного существенным вкладом в российскую школу палеолитоведения. Вторая тенденция проявилась, естественно, «в стремлении ограничить задачи археологической науки только ее источниковедческими исследованиями» (с. 341). Ну, тут камешек был в мой огород, а со мною были согласны другие исследователи (умерший недавно Михаил Васильевич Аникович и другие), а сейчас это получило общее признание, по крайней мере по факту.
(1908–2001) — советский историк, специалист по Древней Руси, директор института археологии АН СССР
(1956–1987)
На этом методологические соображения, собственно, у Рыбакова оканчиваются. Теоретическая часть заняла всего полстраницы, критика «ущербных тенденций» — еще полстраницы. Дальше идет изложение достижений советской археологии, которыми она обязана марксизму-ленинизму.
Академик превозносит марксистско-ленинское учение, но делает это крайне неловко. Он заявляет, что учение о социально-экономических формациях «само было в известной части своей основано на изучении археологии» (с. 339). Ни в какой части оно основано на археологии не было, поскольку Маркс и Энгельс в известной мере опирались на Льюиса Генри Моргана, а Морган — это не археолог, а культурный антрополог или этнограф. В рассуждении о прогрессе Маркс попытался опереться на археологию, имея в виду идею о трех веках (каменном, бронзовом и железном). Он утверждал, что эта идея родилась как признание смены материала орудий. Но это признание было у древних римлян (Тит Лукреций Кар), вовсе не археологов; археолог же Кристиан Юргенсен Томсен в первых десятилетиях XIX века строил свои выводы о трех веках не на смене материала, а на смене комплексов для орудий с режущим краем. Смена материала — это не принцип, а вывод. Так что Маркс ошибся: судил об археологических исследованиях издалека.
Что же внес марксизм-ленинизм в отечественную археологию, если верить Рыбакову?
По красноречивому выражению академика, «самым серьезным несчастьем историков была огромная многовековая “пустота”, предшествовавшая Киевской Руси. <…> Археология же заполняет эту пустоту и раздвигает на целое тысячелетие хронологические рамки проблемы». Теперь эту пустоту заполняет «подробный показ быта славян, носителей так называемой зарубинецкой культуры», а за ней следует «богатейший археологический материал о славянской черняховской культуре II-V веков» (с. 339). А что, эти культуры Украины и Молдавии не были известны до внедрения марксизма-ленинизма в археологию? Да нет, были открыты и известны за полвека до Рыбакова. Но археологи спорили об их этнической принадлежности. А сейчас, особенно усилиями Марка Борисовича Щукина, доказана принадлежность черняховской культуры германской народности готов, а зарубинецкие остаются спорными. Подлинно же славянские культуры пражского типа VI-VII веков Рыбаков в 1979 году в своей тяге заполнить тысячелетнюю брешь не замечал, хотя они уже были открыты.
Говоря о славянских верованиях, Рыбаков пишет: «Особенно интересен четырехгранный идол, далекий предшественник знаменитого Збручского Святовита…» (с. 340). «Збручского Святовита» он десятилетие спустя будет трактовать как изображение бога Рода — главного бога восточных славян в языческое время. Между тем Святовитом Збручский идол не был (тот в Польше и выглядел не так), Родом — и того меньше: Род в словесных источниках славян почти не упоминается, это ошибка древних переводчиков с греческого. А Збручский идол, по всем данным, которые я мог собрать, никак не укладывается в систему русских памятников, да и вообще вызывает у современных археологов обоснованные подозрения в том, что это изделие романтиков XIX века.
Очень красноречиво замечание академика о происхождении русской государственности: «Вся проблема подготовки и рождения первого государства восточных славян со столицей в Киеве решается сейчас на основании археологических данных, позволяющих проследить тысячелетний процесс вызревания государственности в разных исторических условиях» (с. 339). И всё. Далее речь о татарском нашествии. Вам ничего не бросается в глаза? Мне бросается. Ведь тут полностью отсутствуют эскапады по поводу зловредной «норманской теории» и осуждение скрытых и явных «норманистов», подрывающих устои русской науки. И это у такого ярого антинорманиста, как Рыбаков! А дело в том, что под давлением новооткрывающихся фактов Рыбаков ближе к 1980-м годам смягчил свой прежний антинорманизм, стал писать о захвате варягами власти в Киеве, о «варяжском периоде» в русской истории. Некоторое воздействие произвела на него, возможно, и «варяжская дискуссия» 1965 года в Ленинграде, и первая сводка (1970 года) скандинавских древностей на территории Древней Руси.
В числе достижений советской археологии, конечно, упомянуты (с. 341) две величественные затеи академика, обе в развитие идеи археологического источниковедения. Первая — это издание «Свода археологических источников СССР», над которым он заставил трудиться всех археологов страны. Предполагалось выпустить за 15 лет 150 томов, в которых систематически описать и иллюстрировать всё археологическое наследие, открытое за два века полевой работы. Это грандиозное и, несомненно, нужное дело, но Формозов и другие указывали: а) в 150 томов никак не уложиться, б) сил института и издательских мощностей страны и на 150 томов не хватит. Так и получилось. За 15 лет вышла малая толика, за 30 лет -83 тома, а дальше застопорилось. Рыбаков выдвинул еще одну идею: издать полный коллективный обобщающий труд по археологии СССР, со всеми интерпретациями. Было предложено 16 томов, позже число увеличили до 20. Авторы работали параллельно. За 10 лет вышли 12 томов, но многие устарели еще до своего выхода. Всё накрылось в 1990-е годы. И всё же это было реальное организационное достижение академика Рыбакова, но оно никак не было связано с его методологическими установками, скорее противоречило им: ведь оно подчеркивало источниковедческий характер археологии.
Когда я слышу новости о всероссийской затее единого учебника российской истории, в котором будут на государственном уровне решены все ее проблемы, даны все нужные установки по воспитанию и т.п., одобрены на высочайшем уровне, то я возвращаюсь к методологическим установкам талантливейшего и полного энергии академика Рыбакова в весьма начальственном томе (солиднее по тем временам некуда) и смотрю, какой из этого всего получился пшик.