В нашей стране, которую еще не так давно с гордостью называли «самой читающей в мире», снижение интереса к чтению, читательской активности воспринимается драматически, особенно когда речь идет о молодежи. Не важно, была ли страна действительно самой читающей — никто это не измерял, — но на символическом уровне это воспринималось как торжество русской культуры. Такие представления активно поддерживались советским государством, так как характеризовали торжество социалистического строя и образа жизни в сфере духовной. Эти нормы задавались авторитетным в то время социальным слоем — интеллигенцией, для которой литературная основа отечественной культуры была безусловной. Но уже в начале 1990-х годов ситуация начала очень быстро меняться, что проницательно подметили и описали социологи Лев Гудков и Борис Дубин в книге «Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях»1. Они показали, что потеря интеллигенцией своей авторитетной для социума и задающей нормы роли неизбежно сказывается и на положении с книгой и чтением в стране.
Было бы неправильно утверждать, что в новых условиях чтение утратило ценность в нашем обществе; она остается высокой, во многом благодаря работе такого института, как школа. Но вот к категории сверхценного чтение уже не относится, и это воспринимается очень болезненно. Весьма редко приходится сталкиваться с мнением, что это процесс закономерный, естественный. Даже те, кто объясняет снижение интереса к чтению ростом конкуренции со стороны других видов досуговой деятельности, не говоря уже об Интернете и соцсетях, по-прежнему уверены, что чтение лучше, полезнее, важнее и нужнее всего остального. В качестве утешения или самоутешения нередко говорят о том, что современные люди, особенно молодые, благодаря Интернету читают гораздо больше, чем прежде, только читают не то, что раньше, — не художественную литературу, а блоги, посты в соцсетях, а также нонфикшн. И в сумме всё это дает гораздо больше прочитанных слов, чем в эпоху до Интернета. Но это воспринимается как очень слабое утешение, поскольку культурными кодами такое чтение не помечено, а потому незначимо. По-прежнему чтение для общественного сознания — это чтение литературы художественной, причем далеко не всякой. Но таких относительно утешительных высказываний немного, а в большинстве случаев повторяются идеи о том, что снижение интереса к чтению — это путь к духовно-нравственной катастрофе или катастрофа уже наступившая.
Очень много пишут о том, что виновником этой беды, культурной деградации, является современная школа, которая формирует не читателей, а потребителей, что ей не удается привить школьникам интерес к самому святому в русской культуре — русской классике, — хотя она обязана это делать. Школьники и выпускники школ вместо Толстого и Достоевского читают всякую ерунду вроде фэнтези или вообще не читают. И пусть читать классику тяжело, зато дети приникают к чистому источнику великого пушкинского языка; знакомясь с метаниями героев Достоевского, они понимают жизнь и человеческую душу так глубоко, как им не удалось бы это сделать никакими иными способами, и пр., и пр. И не важно, что для современных школьников язык русской классики во многом непонятен — все-таки за 200 лет язык сильно изменился, — пусть пользуются словарями, расширяют свой лексикон. И не важно, что современные пятнадцатилетние в большинстве своем не способны проникнуть в такие глубины, как не могли и их ровесники в прежние времена. Всё это не важно, поскольку речь идет не просто о чтении, а о символической коммуникации с базовыми основами русской культуры, или, как это принято говорить, культурными кодами. А сами эти единые коды формируются за счет того, что школьная программа едина, а потому все эти произведения прочитаны всеми школьниками, то есть всеми жителями страны. Всё было бы хорошо, только вот не читают школьники эти произведения, а если читают, то в большинстве случаев плохо понимают. И что с этим делать? Лучше преподавать, — предлагают сторонники сохранения культурных кодов и русской классики как основного их носителя.
(Не)правильный читатель — (не)правильное чтение: советское и современное
Чем выше ценность литературы, тем чаще в обществе ставятся и обсуждаются одни и те же вопросы, хотя акценты, конечно, меняются. В «самой читающей стране» постоянно возникали дискуссии о том, кто такой «правильный читатель» и что такое «правильное чтение». В других формулировках, с иными типичными ответами эта проблематика поднимается в общественном дискурсе и сегодня. В советское время в СМИ регулярно клеймили тех, кто покупает книги не для глубокого чтения, а для престижа — в комнате с ковром на стене должны быть чешские книжные полки с изданиями, расставленными в соответствии с цветом корешков. Это считалось признаком мещанства и бездуховности, а таких людей (не знаю, насколько их было много) символически отлучали от высокого звания «настоящего читателя». Сейчас это выглядит анахронизмом, поскольку от книг массово избавляются. Согласно последнему опросу Левада-Центра, три четверти российских семей не имеют дома книг вообще или этих книг не больше ста, то есть домашняя библиотека отсутствует.
В Интернете идут бесконечные обсуждения, куда девать книги: выбросить жалко, но и дома держать не хочется — много места занимают, а при желании всё можно скачать. Идея, что книга — это обычный предмет быта, почти как миксер или пылесос, что она не является ценностью сама по себе, а служит одним из нескольких носителей ценностей, то есть текста, — явление относительно новое. При этом массовый процесс избавления от бумажных книг не вызывает общественного протеста. К тем, кто так поступает, относятся с пониманием. Не важно, что люди делают с книгами — даже если выносят их на помойку, а это случается часто, — важно только, чтобы они «правильно», то есть глубоко, знакомились с «правильными» текстами. В какой-то степени десакрализация книги как культурного носителя все-таки свидетельствует и о некоторой десакрализации литературы и чтения в социальной жизни. Дело в том, что для коммуникации со сверхценностями не характерен прагматический подход. А отказ от бумажной книги в доме, чтение с ридера или компьютера — это выбор чисто прагматический. Невозможно представить (по крайней мере сегодня), чтобы кто-то написал, что выбросил Библию, поскольку она тяжелая, читать ее поэтому неудобно, лучше это делать, закачав текст в электронную книгу. Здесь сакральность распространяется как на текст, так и на его носитель, в отличие от литературы светской. Разумеется, сохраняются группы, для которых домашняя библиотека остается ценностью, но их становится всё меньше. Соответственно, из года в год сокращаются размеры домашних библиотек. Кроме тех, кто книгами, то есть предметами, помеченными особой ценностью, украшал интерьер квартиры (а книга в рамках парадигмы советского времени не должна была выполнять декоративную функцию, слишком для нее «низкую»), недовольны были теми, кто читал не то, что считалось правильным и важным. Читать классику — хорошо, развлекательное чтиво — плохо, это не чтение в высоком понимании этого слова, а развлечение; приобщение к высоким ценностям не может быть легким и приятным, это тяжелый труд, который формирует и возвышает личность. При этом неудовлетворенный спрос на жанровую литературу был огромным. Издавалось ее мало, а желающих было очень много. Впрочем, не только классика считалась важной для образованного и духовного человека — серьезную современную отечественную литературу, переводы, которые публиковались в журналах, тоже полагали достойными чтения, они пользовались большим спросом.
А что теперь? Классика и современность
Школьная программа по литературе слабо изменилась с 1930-х годов. Как и тогда, ее основой остается русская классика, причем даже набор произведений сохранился почти в неизменном виде. После длительного перерыва полвека назад вернулось «Преступление и наказание»; больше существенных перемен не произошло. Значительные корректировки коснулись русской литературы ХХ века: в ней появились «Мастер и Маргарита» (культовый для современной молодежи роман), Солженицын, нет больше «Поднятой целины» и некоторых других произведений советских писателей. Но сути это не изменило, поскольку в абсолютном большинстве случаев изучение литературы заканчивается на первой половине ХХ века; всё остальное изучить не успевают, да и не до литературы большинству одиннадцатиклассников — они готовятся к ЕГЭ, а по литературе этот экзамен сдают около 5% выпускников. Серьезная работа в основном заканчивается в 10-м классе или в первом полугодии 11-го. В течение всех школьных лет дети изучают классику, и им внушают, что настоящая литература — это она и практически только она. Внушают достаточно успешно. По данным моего опроса, 700 старшеклассников из Москвы и 10 других городов России — ровно половина респондентов — согласились с мнением, что русская классика вечно современна (57% девушек и 44% юношей), а в том, что она устарела, уверены лишь 9% опрошенных (1,8% и 16,2% соответственно). Как мы видим, девушки гораздо охотнее принимают те ценности, которые транслирует школа, да и другие институты тоже.
Другое дело, что принятие ценности русской классики не приводит к тому, что дети ее активно читают. О том, что читают все произведения школьной программы, сообщили только 16% подростков. Остальные знакомятся со многими произведениями другими способами — читают краткое их изложение на пользующихся огромным спросом интернет-ресурсах, смотрят фильмы и пр. Новое тут то, что сегодня перестало быть четким само понятия читателя. Для значительной части молодежи прочесть — это совсем не обязательно взять книгу (бумажную или на электронном носителе) и прочитать текст. Другие формы знакомства с произведением уже стали равнозначны чтению, и это существенное изменение по сравнению с советским и ранним постсоветским периодом. Неслучайно очень многие подростки, называя любимые произведения школьной программы, сообщают, что знакомились не с текстом, а с пересказом, и еще чаще — что посмотрели экранизацию. Особенно это характерно для романа И. А. Гончарова «Обломов», который обычно называют среди непонравившихся те, кто его прочитали хотя бы частично, и среди полюбившихся — зрители фильма Никиты Михалкова. То же относится к пьесе «Бесприданница», которую любят те, кто смотрел фильм Эльдара Рязанова, и не любят те, кто ее читал; отчасти — к «Войне и миру» и ряду других произведений русской классики. И это совсем не означает, что подростки лгут, когда уверяют, что нет литературы лучше и важнее, чем русская классика. На ценностном уровне они действительно это усваивают, но поскольку большинство произведений им читать не хочется (многие и не в состоянии это сделать), а школа этого требует, то одинаково ценностно окрашенным оказывается любое приобщение к произведениям. Чтение текста становится только одним из них. Зато почти вся остальная отечественная литература на ценностном уровне поверяется русской классикой и воспринимается как заведомо ей проигрывающая. Это касается и отечественной литературы ХХ века (за редкими исключениями, вроде «Двух капитанов»), особенно литературы современной, которую молодежь практически не знает и не читает.
А вот зарубежная литература оказывается в лучшем положении. Поскольку в школе ее почти не изучают и нет необходимости в ценностном отношении сопроставлять ее с классикой, то молодежь чувствует себя свободной в выборе. Здесь уже не стыдно читать всё, что нравится, причем именно читать, а не вступать в какие-то другие формы взаимодействия. И вот тут оказывается, что читать интересно, увлекательно, что это захватывающее занятие. Не важно, читаешь ли ты «правильную» литературу, вроде Ремарка и Сэлинджера, или «неправильную», жанровую, — но с удовольствием, а не ориентируясь на представление, что это тяжелый, но полезный труд. Отвечая на вопрос, как бы подростки изменили школьную программу, они предлагали дополнить ее именно зарубежной литературой, потому что это хочется читать. Лидерами здесь оказались «Гарри Поттер» для детей помладше, Ремарк и Брэдбери — для старшеклассников. Может быть, когда мы так упорно держимся за старые ценности и старые представления о «правильном» чтении, мы гасим любовь к этому такому важному занятию?
1 1995, 2009 год. Издательство Ивана Лимбаха.