Публикуем авторскую редакцию автобиографического эссе математика Александра Александровича Бейлинсона, считая данный текст важным историческим и психологическим документом. Изначально очерк «A donkey hoof» был написан для публикации, связанной с премией Шао.
Ире
Ноябрь в Карсте. Мы стоим с несколькими ослами и смотрим на работу коваля. Когда-то ослиные копыта стирались сами собой о каменистую землю пустыни, а здесь почва мягкая, и их нужно время от времени подрезать. Снаружи копыто черное, но когда нож срезает его подошву, видно, что внутри оно белоснежное с чуть сиреневым отливом.
* * *
Я родился в 1957 году в Москве; семья моя жила тогда в старом доме на Якиманке. Спустя год мы перебрались в квартиру около метро «Аэропорт»; мои родители до сих пор там живут. Вокруг стояли деревянные домики. Под окнами был маленький рынок, покрытый снегом; там можно было погладить лошадь. В его конце лавка с елочными игрушками, а еще дальше, за железной дорогой, — громадный темный парк 1. Летом мы жили на даче в Малаховке; там был пруд с лягушками и тритонами, жуки-бронзовки на цветах шиповника и сирени, ящерки, греющиеся под солнцем на дощатом заборе, и даже ежики.
Мы, дети, были жестоки к животным. Привязать бронзовку ниткой, чтоб она летала вокруг тебя, было обычным развлечением.
Зрение мое становилось всё хуже; каждый раз, получая более сильные очки, я ложился на спину под старую березу: видеть каждый лист было как падать вверх в ее крону.
Детство, привязанное к школе, сошло на нет. Бабушка, мамина мама, умерла от рака. Через год дедушка, папин папа, который жил вместе с нами и так меня любил, тоже умер, и мне было страшно подойти к его постели.
В паре километров от нашей дачи, за сосновой пустошью, была звероферма. Ее окружал высоченный забор, за которым были видны лишь мертвые стволы сосен. Тявканье, визги и страшный запах, когда оттуда потянет ветер. Понимал ли я, что там было острие людской жестокости? Я не помню. Когда по всем улицам Москвы громадные тополя были урезаны в страшные обрубки, я спросил нашу учительницу биологии, как такое возможно, и не получил ответа.
Однажды по чьему-то наущению я пришел на занятия вечерней матшколы. Их вели студенты с мехмата МГУ; мы встречались раз в неделю в здании Второй школы у универмага «Москва». Всё было новым и удивительно интересным. Весной, после небольшого собеседования, меня приняли в 8-й класс Второй школы.
На собеседовании соседнего со мной мальчика попросили написать слово «интеллигенция»; он сделал ошибку и убежал в слезах. Я не сдвинулся с места и ощутил во рту мерзкий вкус медной дверной ручки.
Школа была совершенно замечательная. Лекции по математике читали мехматские профессора (так я выучил основы ТФКП до того, как услышал про производную и интеграл). Полным счастьем были уроки литературы. Наш учитель Виктор Исаакович Камянов, маленький жилистый человек с лицом Конька-горбунка, ценил необычность взгляда куда выше величия идей и, подобно Пушкину или стрекозе, мог смотреть на вещи одновременно с разных точек зрения. Я обязан ему верой в то, что поэзия лежит в основе человеческой возможности понимать.
Эпизод: книга Чернышевского «Что делать?» была включена в программу не потому, что была выдающимся произведением литературы, но поскольку автор был знаменитый революционер. В. И. сказал: «Я хочу, чтоб вы ее прочли. Уроки будут начинаться так: я пойду по журналу и задам каждому вопрос по содержанию; ответите — пять, нет — два». Оставшееся время урока не имело отношения к книге: В. И. рассказывал о жизни Чернышевского. Это было чудо артистического исполнения. Никому не пришло в голову спросить, где всё это написано. Через год я прочел «Дар» Набокова 2 и увидел, что В. И. пересказывал четвертую главу, смакуя набоковские словечки и пикантные детали. (Имя Набокова, как и прочих эмигрантских писателей, претило начальству; возможно, то были единственные лекции такого рода в Советском Союзе того времени 3.)
Сама Вторая школа, ее яркость и независимость, тоже претила начальству. Ее директор Владимир Фёдорович Овчинников, который вел школу уже пятнадцать лет, был уволен в конце моего первого года там. Наши учителя все остались еще на один год (занятия были столь же хороши, как и раньше); потом многие, и В. И. в их числе, ушли и были заменены новыми. Одна из них, розововолосая преподавательница истории КПСС, пообещала мне плохую окончательную оценку (что мнилось препятствием для поступления на мехмат). Я ушел из Второй школы перед последним семестром; это было совсем неправильно. Куда позже я узнал, что некоторые старые учителя подделывали аттестаты учеников, заменяя плохие оценки на хорошие.
В девятом классе я стал самостоятельно учить новую математику (дело шло крайне медленно). Нашим дачным соседом был Алёша Паршин; мама отвела меня к нему, и он стал моим неофициальным научным руководителем. На столе Алёшиной дачи, маленького деревянного дома на заросшем участке, всегда была стопка замечательных книг — сколько из них я перечел за последующие годы! — «Physics and beyond» Гейзенберга, «Исповедь» Августина, «Исторические корни волшебной сказки» Проппа… Алёша интересовался анимизмом, в особенности шаманским камланием. Недалеко от дачи, за Казанской железной дорогой, был большой лес, на опушке стояла громадная сосна с несколькими скрученными стволами, похожая на дракона. Мы ехали на велосипедах через березовые и сосновые перелески до белокаменной церкви в Полтеве и дальше, за Владимирскую железную дорогу. В начале моего десятого класса Алёша отвел меня на семинар Израиля Моисеевича Гельфанда 4. Я подружился с Борей Фейгиным; его мама Марина Борисовна сразу дала мне много новых книг; одними из первых — ксерокопию «Дара» и проповеди Антония Блюма, переписанные от руки ее приятельницей.
Провалив вступительные экзамены на мехмат 5, я поступил на математический факультет Педагогического института. Это был дар судьбы. По утрам я ходил на занятия в институт, по вечерам — на мехматские лекции и семинары 6, а днем гулял по городу или по пригородным лесам. Были замечательные друзья и непрерывный поток книг. В первый день занятий мы шли с Олей Герасименко от метро к институту, болтая о лете, и она сказала, что выучила все стихи Мандельштама наизусть.
Земля тогда не была чьей-то собственностью, и можно было бродить где вздумается. Москва была куда меньше нынешней, вокруг нее были леса, пересеченные тропинками, деревни с бревенчатыми избами, садиками вокруг них и колодцами на немощеных улицах, поля и небольшие городки. В мой первый год после школы я бывал в лесу почти каждый день.
Посещать занятия было не столь обязательно, как в школе, и я любил прогуливать. Со второго курса я бросил ходить на все идеологические занятия. Позже, когда я уже был на мехмате, меня вызвали в деканат и, назвав число «сэкономленных» мной часов, сообщили, что я чемпион прогульщиков.
Эпизод: книга Шафаревича «Социализм» вышла на Западе, и Паршин дал мне ее почитать. (Игорь Ростиславович был тогда весьма уважаем за свое открытое противостояние властям.) Идея книги была в том, что социализм — это стремление человечества к смерти; автор иллюстрировал ее многочисленными историческими примерами. Книга была толстенная, и я прочел лишь самые завлекательные главы, например про историю альбигойцев (это были очень плохие люди; Папа прекратил их социализм, объявив против них крестовый поход). Я дал книгу Ромику Дименштейну; возвращая ее, он поинтересовался, не католик ли И. Р. На мой вопрос, как он пришел к этому выводу, Ромик ответил: «Эти альбигойцы, их же всех убили. И всё, что мы о них знаем, известно со слов убийц. И как здоровый человек может принимать эти истории всерьез, если он не католик?» Я понял тогда, что для проверки текста на адекватность бывает достаточно взглянуть на него со стороны 7.
В 1977 году мне удалось перевестись на мехмат, и я стал студентом Юрия Ивановича Манина. Он стал для меня тем, кем был le Hyéneux для Le Chien из «Cabot-Caboche» Даниэля Пеннака 8.
В 1968 году Манин подписал письмо в поддержку Есенина-Вольпина — логика и диссидента, которого в тот момент власти посадили на короткое время в психушку (говорят, чтоб помешать ему отпраздновать пятнадцатилетие смерти Сталина). Те, кто не выразил сожаления о своем поступке, были наказаны. Манину запретили читать основные курсы и ездить за границу, тем самым освободив его время для собственных спецкурсов, семинаров и студентов. Я принадлежал этому солнечному миру до его исчезновения в начале 1990-х.
Манин обучал студентов, погружая их в живой поток математической мысли. В своих спецкурсах он объяснял новые сюжеты, которые сам в то время учил и находил исключительно интересными. Он не предлагал готовых задач; вместо этого ты был окружен облаком вот-вот возникших идей. Если какая-нибудь была тебе близка, можно было дать ей поиграть с тем, что ты уже знал, и при удаче она начинала раскрываться.
Первая моя заметка была написана в конце 1977 года по следам работы Дринфельда и Манина о конструкции инстантонов. Ключевую роль там играет классификация Барта некоторых расслоений на проективном пространстве, и я заметил, что она легко приводит к простому описанию всей производной категории пучков. Одним утром я приехал к Манину домой и рассказал об этом. Ю. И. распорядился: «Саша, отправляйтесь домой, напечатайте заметку и отнесите ее в редакцию „Функционального анализа“ 9: аллюр три креста». Оказалось, что Израиль Моисеевич вместе со своим сыном Серёжей и Осей Бернштейном нашли похожий, но несколько иной результат, однако написание их текста отложилось, поскольку Ося уехал на Кавказ. В следующем выпуске журнала были напечатаны обе заметки; даты поступления в журнал под ними были одинаковы, и заметка Б. Г. Г. шла первой, несмотря на принятый алфавитный порядок; я ощутил, что такое «avoir l’oreille tirée par l’Empereur» 10.
Ося и его жена Лена познакомили меня с круговоротом тогдашней неформальной жизни. Я подружился с замечательной певицей Мариной Романовой 11; ее муж стал учить меня французскому. Я зачастил в Ленинград. Мы ходили на курс Натана Эйдельмана по истории России; он читал его в чьей-то квартире, на полу едва хватало места для слушателей. Эйдельман писал тогда книгу о Павле I, рыцарственном монархе, предложившем покончить с войнами, заменив их поединками властителей, и вскоре убитом заговорщиками 12. Рассказы были весьма яркими: когда Эйдельман, мощный человек с глубоким басом, скручивал шею императора, мы почти слышали хруст позвонков и последний хрип. Сами лекции ненадолго пережили бедного Павла: одного из слушателей 13 арестовали, и хозяин квартиры решил не искушать судьбу.
Заграничные поездки были не для простых людей, но никакой изоляции не ощущалось. Многие математики с Запада приезжали в Москву и жили нашей жизнью. Часто бывал Пьер Делинь, Боб Макферсон провел в Москве год в конце 1970-х и приезжал потом много раз, чуть позже — Дон Загье и многие другие. Я научился от них многому, и мы остались друзьями на всю жизнь. Кэрол Макферсон развелась с Бобом и вышла замуж за Джона Тэйта; я встретил ее — в первый раз после того года в Москве с Бобом — на конференции в честь Джона в Миннеаполисе в декабре 2010 года, и мы разговаривали так, будто расстались вчера.
Ося Бернштейн и Боб Макферсон читали примерно в одно время лекции на семинаре Манина, соответственно, про голономные D-модули и когомологии пересечения. Никто из нас не заметил, что они рассказывали об одном и том же объекте, смотря на него с разных сторон. Для этого понадобился еще год-другой и толчок со стороны гипотез Каждана — Люстига.
Весенним днем мы с Димой Лещинером отправились в село Остров. Там, на холме над излучиной Москвы-реки, стоит дивная белокаменная церковь Спаса Преображения времен Бориса Годунова. Она была пуста; по ступеням внутри стены мы поднялись до кокошников; дальше — по кованым скобам снаружи шатра — до сожженного купола на вершине. Глубоко внизу парочка каталась на мотоциклете с коляской; он перевернулся, люди выпали, отряхнулись и наблюдали, как он медленно закувыркался вниз по зеленеющему склону холма. Прихватив с собой громадный гвоздь из купола, мы стали спускаться вниз.
В другой раз мы с семьей Олега Огиевецкого отправились на автобусе в покинутую деревню в трех сотнях километров от Москвы, где Митя и Люба Лебедевы жили в бревенчатой избе. Мы шли от остановки автобуса по тропинке среди травы по пояс; вокруг прыгали и пели кузнечики. Маленькая речка текла изгибами через деревню, на дне ее лежали пескари; пьешь прозрачную холодную воду, лежа на животе. Мир каким он должен быть.
Под конец обучения тех студентов, которым, как мне, не светила аспирантура, распределяли по организациям, имевшим нужду в математиках (многие из них были связаны с армией) 14. Окончательное решение принималось где-то весной в большой комнате на мехмате. Владимир Михайлович Алексеев, незадолго до того переживший тяжелую раковую операцию, взял меня в свою компьютерную лабораторию при Кардиологическом центре 15. Я стал другом его семьи.
В это же время появилась работа Каждана и Люстига с их гипотезами; мы с Осей Бернштейном нашли простое доказательство. Осенью Пьер Делинь приехал в Москву и женился на Лене Алексеевой, дочери Владимира Михайловича. Пьер привез препринт «Гипотезы Вейля II». За три месяца между приездами Пьера он с Габбером и мы с Осей нашли превратные пучки. Счастливые занятия продолжались до января; потом семейство Оси получило разрешение на эмиграцию, и они улетели. Шансов повидаться еще раз было немного.
Владимир Михайлович умер в декабре. Новый начальник лаборатории увидел, как я убегал, когда прочие молодые инженеры сидели на комсомольском собрании, и спросил, почему я не там. Я сказал, что не состою в комсомоле. Он спросил, состоял ли я раньше, и я ответил «нет». Это было враньем: я вступил в комсомол в конце школы (считалось, что без этого на мехмат не поступить). По окончании МГУ учетная карточка комсомольца выдавалось на руки с тем, чтоб ты сам перенес ее на новое место работы — или, если тебе так захочется, избавился от нее. Вместе с Димой Лещинером мы сожгли мою в чашечке Петри на подоконнике моей комнаты, используя гвоздь из купола церкви в Острове в качестве кочерги 16. По пути домой мне стало неприятно, что я соврал; я позвонил начальнику по телефону и извинился. Он решил от меня избавиться и стал подсчитывать дни, когда я опаздывал на работу. Кто-то известил об этом Гельфанда, и он позвонил начальнику биологического отделения Кардиоцентра; меня перевели туда и предоставили самому себе. Это была та же свобода, что в студенческие годы.
* * *
В середине 1950-х Хрущёв объявил, что предыдущий начальник был преступником. Это было единственным в своем роде событием: ни одна из стран-победителей времен войны не последовала этому примеру. По сути то был Манифест, даровавший подданным право смотреть на начальство со стороны и не принимать его всерьез. При этом публика зачастую относилась так лишь к советским властям 17 и полагала, что начальство по ту сторону железного занавеса принадлежит к иной, высшей, породе 18. Это помрачение и посейчас не оставляет многих бывших обитателей Союза, где б они ни жили: массовые верования, которые мы разделяем, для нас непререкаемая истина.
Время моей юности благоволило тем, кто не ощущал потребности лезть вверх по социальной лестнице и властвовать над другими. Серьезные вещи — образование, медицина, жилье, социальное обслуживание — не стоили ничего 19, и небольшой зарплаты хватало для прочих нужд. Имеешь работу, отвечающую твоим интересам, — так и прекрасно, а нет — ищешь ту, что отнимает минимум времени 20. Верни монету, на сторонах которой написано «советское» и «антисоветское», любому кесарю — она не твоя. Возникла новая счастливая культура тех, кто принял в сердце пушкинское стихотворение «Из Пиндемонти». Она сияет сквозь мультфильмы Юрия Норштейна и книги Юрия Коваля; манинские спецкурсы и семинары тоже были частью ее «иной, лучшей свободы». Бессмысленного воя газонокосилок и воздуходувок не было — была тишина, «лучшее из того, что слышал» я. Боб Макферсон назовет наш уголок этого мира «математическим раем» 21.
* * *
В годы службы в Кардиоцентре моим непосредственным начальником был Илья Новиков; он и его жена Марина Алексеевская стали моими друзьями. Доброта была в их крови. Многие считали, что служение добру — скажем, работа врача — несовместимо с барышом, и некоторые врачи никогда не брали со своих больных денег. Марина познакомила меня с двумя совершенно замечательными врачами этого толка: педиатром Линой Козировской и кардиологом Сашей Недоступом.
У Лины был чудный дар излечивать неврологические болезни новорожденных, такие как ДЦП, специальными массажами. После дня работы в больнице она приезжала ко всем, кому нужна была ее помощь. Году в 1992-м у Лины начался рак, ее оперировали. Общая обстановка в Москве была тяжелой, попытка попасть в больницу в Бостоне кончилась провалом и еще большими страданиями, Лина полетела оттуда со своим мужем Борей и сыном Серёжей в Израиль, но было слишком поздно. Илья и Марина уехали в Израиль чуть позже, и Марина тоже умерла вскоре от рака. Я потерял связь с Борей и Серёжей; не так давно я увидел среди старых бумаг последнее письмо Лины; она просила меня заботиться о Серёже, и я ощутил себя подонком.
В более поздние годы я заезжал к Саше Недоступу почти всякий раз, как был в Москве. В его квартире жил, может быть, десяток собак и двадцать кошек, всех их Саша с женой подобрали с улицы. Кошки сидели по-египетски на столе, спинке дивана и каждой полке, собаки улыбались, их глаза сияли; все были счастливы. Саша был очень хорошим поэтом, и он любил рассказывать истории из жизни. Вот, например: Саша ехал в метро, рядом с ним сидел бедно одетый человек и читал. Саша поглядел через его плечо: это была книга стихов Георгия Иванова. Человек поднял голову, взглянул Саше в глаза, и прочел вслух строчку. Саша ее продолжил — он знал столько стихов наизусть. Потом Саша прочел строку другого поэта, и человек ее продолжил. Так продолжалось какое-то время. Потом человек встал, улыбнулся Саше, поклонился, и вышел из вагона.
Вот еще один Сашин рассказ. Сашин папа был директором часового завода; во время войны его не вывезли из Москвы, и семья осталась там. Завод был в двух с лишним часах ходьбы от дома. Для приработка Сашин папа чинил после работы часы. Одним весенним вечером он шел домой с дорогими часами в кармане; дома нашел в кармане дыру, часов не было. Всего, что у них было, не хватило б, чтоб расплатиться за потерю. Сашина мама молилась всю ночь. Утром в сумерки Сашин папа пошел на завод, надеясь на чудо — что вдруг увидит часы. Наступив сапогом в лужу, он почувствовал под ним маленький камень, наклонился и поднял его — это были они.
Саша был глубоко верующим человеком, и он очень любил Льва Толстого и Лескова. Он как-то сказал мне, что единственный смысл, который он может увидеть в страшных событиях, постигших Россию в 1920-е — 1930-е годы, — это что они вернули Церковь в должное ей состояние, бывшее у нее в первые века, до того, как она стала частью государства.
Году в 1986-м, после неудачного прыжка с вышки в воду, в моих глазах появились черные пятна. Папа моего друга Миши Розенблюма работал в глазной клинике Гельмгольца; он сразу отвел меня к Елене Олимпиевне Саксоновой. Она была похожа на богиню-ворону, но была бесконечно доброй. Невероятный глазной хирург, Е. О. лечила всех, кто обращался к ней 22, и никогда не брала за это деньги. Она пришила лазером мою сетчатку. Десятью годами позже, в Принстоне, я почувствовал, что глаза не в порядке (на сей раз, возможно, из-за прыжков на лошади). Мы пошли на прием к лучшему специалисту по сетчатке в округе; изучив с помощью многих устройств мои глаза, он счел, что всё в порядке; лазерных стежков Е. О. он тоже не мог найти. В Москве мы пошли на прием к Е. О. Она принимала больных в пустом кабинете; мы встали в очередь. Е. О. помнила меня, как и всех своих больных. Смотря в мои глаза через лупу, она диктовала студентке радиусы, которые нуждались в починке; потом предложила прийти завтра утром к ней в больницу еще раз прошить сетчатку лазером. После операции я спросил, могу ли я заплатить или чем-то помочь ей или больнице (то было время черной бедности в России); она посмотрела на меня своим вороньим глазом, и я сгорел от стыда.
Эпизод 23: единственный сын Е. О. был психически болен; он покончил с собой. Для Е. О. это был смертельный удар, жизнь ее была кончена. В это самое время ее подруга, тоже глазной врач, подцепила тяжелую глазную болезнь, которая требовала немедленной операции, иначе слепота. Подруга позвонила Е. О., сказала, что случилось, и сообщила, что оперировать ее будет Е. О. Та отказалась: руки трясутся, она не может держать скальпель, это невозможно. Подруга ответила, что решила: оперировать будет Е. О., а если нет — то никто. Слову своему она всегда была верна. Е. О. ее прооперировала 24; операция была успешной, и Е. О. вернулась к жизни.
Примерно в это же время Саша Белавин стал учить меня теории поля и теории струн. Рано утром я ехал на автобусе в заснеженную Черноголовку, и Саша учил меня весь день в квартире Полякова; в перерывах он мастерски варил в турке сильнейший сладкий турецкий кофе. Саша работал тогда с Вадиком Книжником над алгебро-геометрическим описанием меры Полякова. Вадик скоро умер: его сердце просто остановилось, никто не знает, почему.
Через некоторое время Саша устроил меня докторантом в Институт Ландау.
Начало правления Горбачёва, несмотря на трагедии Чернобыля и землетрясения в Армении, было очень оптимистичным. Войска были выведены из Афганистана, цензура рассеивалась, Матиас Руст посадил у Кремля свою «Сессну». Манин приглашал своих студентов с их друзьями и подругами на вечера к себе домой. На одном мы праздновали присуждение Бродскому Нобелевской премии, на другом Ю. И. и Алёша Рудаков плясали с барышнями сиртаки. Знали б мы, что то были поминки по нашему «высокому скворечнику» 25.
Страна стала открываться, и я приехал в Париж. В гостинице на Denfert-Rochereau (née place d’Enfer) было по душу на этаж, а мыла совсем не было, и я решил его раздобыть. В Москве мыло продавалось в хозяйственных магазинах. Я шел среди праздника улиц, поглядывая по сторонам; наконец в le Marais я нашел что-то похожее. Магазин был маленький, темный и явно средневековый. Внутри стояли два еврея-ортодокса. Моих слов они не понимали; пришлось перейти на мимику. Они удивились донельзя; наконец до одного что-то дошло, он открыл большой древний сундук и извлек из глубины кусочек, который, несмотря на очевидную древность, кошмарно пах. Денег на покупку едва хватило. Вернувшись на свет, я увидел рекламу мыла в окне аптеки напротив.
Помимо мыла я купил в магазине YMCA-Press на rue de la Montagne Sainte-Geneviève малоформатное собрание сочинений Солженицына на тонкой бумаге. В Шереметьево его сразу конфисковали, но через неделю вернули. Читая его, я поразился, насколько качество текстов 26, их интонации и то, как они влияли на публику, были сходны с Чернышевским. Вскоре запрет на Солженицына был снят; толстенные тома его стали сперва перепечатывать в лучших литературных ежемесячниках, забив их целиком.
Боб Макферсон пригласил меня в Бостон, такой свежий и зеленый под своей черной стеклянной башней. Я был счастлив вновь увидеть Осю Бернштейна и жил в его доме. Я впервые увидел бездомных, и на мой вопрос, как это может быть, получил ответ, что они сами хотят так жить. Благодаря Бобу я стал приезжать каждый год на осень в MIT и увидел чудо индейского лета. Однажды Боб и Марк Горецкий взяли меня и мою жену Иру прокатиться на катере по бостонской гавани. Один из островков был покрыт стаей бабочек-монархов; ощущение было, как у Бильбо на вершине дерева в Лихолесье.
В Бостоне я радовался компании Димы Каждана и Барри Мазура, еженедельным чтениям в кабинете у Барри. Скорость времени там и в Москве была совершенно разной: каждый год я возвращался ровно в тот же Бостон, но Москва ощутимо менялась даже за пару месяцев отсутствия.
Что поразило меня в Америке, так это обилие зверей — скунс, енот или даже олень, переходящие улицу, — и невероятное количество разновидностей деревьев, во много раз большее, чем в Европе. Позже я понял возможную причину: американская Катастрофа — вчистую вырубленные леса, уничтоженные прерии, миллионы убитых бизонов, индейцев, китов, мириады других зверей и птиц 27 — продолжалась всего несколько десятилетий, и после те, кому повезло, получили шанс выжить среди останков их мира. А в Европе человек душил природу на протяжении многих веков 28.
Мы с Ирой стали учиться ездить на лошадях в Расторгуево. Однажды мы оставили дома пакет с морковками, и Ира дала славному коню свой бутерброд, позабыв, что внутри колбаса. Он радостно откусил, и на лице его вдруг отразился ужас от нашего невероятного предательства. Лет через десять я стал вегетарианцем и понял его.
Время в Советском Союзе текло быстрее и быстрее. В Москве проходили огромные демонстрации требующих перемен. Лекция о христианстве Александра Меня, священника, популярного среди московской интеллигенции, собрала толпы народа. Вскоре отец Александр был зарублен топором возле своего дома на станции Семхоз. Саша Белавин был к нему близок; он привез меня туда на следующий день. Я помню, как Саша стал на колени у пропитанного кровью куска земли и коснулся его краем своего Евангелия.
В какой-то момент критическая масса людей наверху поняла, что отбросив социализм, они будут получать в тысячи раз больше денег, чем простые люди (а не всего в два-три раза больше, как было тогда), и судьба страны была решена. Несколько ретроградов из начальства предприняли в августе 1991 года отчаянную попытку остановить распад и ввели в Москву танки. Они не хотели стрелять в людей и, когда толпы не разошлись, отменили «путч» (как он был удобно наименован впоследствии); двое покончили с собой.
Вечером второго дня «путча» мы с Ирой отправились к Белому дому, где сидело прогрессивное начальство. Его окружало тесное кольцо людей, стоящих рука об руку; среди них наш друг Алёша Коротаев. Все были мрачными и сосредоточенными. Мы присоединились к куда большей толпе, бродящей вокруг. Моросил дождь. Окна огромного здания ярко сияли в темноте. Активисты объясняли, что вот-вот начнется газовая атака, и смерти можно избежать единственным способом: пописать в платок и крепко обвязать его вокруг рта и носа. Публика не спешила следовать инструкции. Громкоговорители объявили, что танки идут к Белому дому и штурм начнется через несколько минут. Вдруг весь свет в огромном здании погас, и мы погрузились в темноту. Через четверть часа всё возрастающего напряжения все окна вспыхнули вновь, и мы перевели дыхание: атака была отложена. Так повторилось за ночь раз пять. Ранним утром, когда открылось метро, мы отправились домой спать. Громкоговорители объявляли начало очередного штурма, люди бежали от метро к зданию.
Мы все так радовались падению l’Ancien Régime.
Чтобы спихнуть Горбачёва, новые начальники по-быстрому развалили страну (его должность президента СССР стала фикцией). Громадные демонстрации сошли на нет (на последней где я был, пара десятков людей требовала, чтоб верхний начальник сменил постельничего). Еще одна свара, на сей раз с Думой, кончилась танками, палящими по Белому дому; сотни людей по всему городу были убиты. Потом начали Чеченскую войну. Страну грабили и насиловали, зарплаты и пенсии перестали платить. Так много людей умерло тогда от отсутствия средств к существованию и от отчаяния, много больше, чем в свое время погибло от сталинских репрессий 29.
На улицах Москвы теперь лежали бездомные, старушки пытались продать свои жалкие пожитки. Банки и публичные дома вылезали повсюду, банды обменивались выстрелами. Заново возводился Храм Христа Спасителя, и все столбы были оклеены объявлениями, предлагающими задешево услуги по части черной магии.
Математикам, которые не могли раздобыть деньги за границей, как и прочим простым людям, пришлось худо. Боб Макферсон организовал, при помощи Американского математического общества, сбор средств; он сам контрабандой вез деньги в Москву и раздавал их 30. Лет десять назад, когда я читал лекции в Ярославле, ко мне подошел человек и поблагодарил за то, что его семья смогла тогда выжить. Мне стало так стыдно.
Вместе с Володей Дринфельдом мы стали работать над его подходом к геометрическому Ленглендсу через квантование системы Хитчина. Однажды на пути к квартире Кириллова, где тогда жил Володя, я купил красивого ужа в подарок Ире на день рождения. Пока мы разговаривали, уж сбежал. На следующее утро Володя нашел его отдыхающим на сушке для тарелок; после этого уж окончательно исчез.
В середине 1990-х Ира поступила в биологическую аспирантуру в Принстоне, и мы стали жить в Америке большую часть времени. Я окончил летную школу. Самыми чудесными были ночные полеты: мерцание деревень глубоко внизу, хлопья снега, горизонтальными искрами пронизывающие свет лобового фонаря. Когда по предложению Спенсера Блоха мы перебрались в Чикаго, мои полеты на «Сессне» сошли на нет. Летать во сне куда большее счастье, и без рева мотора притом.
Что осталось, так это понимание того, что мы, люди, практически не воспринимаем стихию Воздуха. Поэзия в лучшем случае дает намек:
Сквозь рощу рвется непогода,
Сквозь изгороди и дома,
И вновь без возраста природа,
И дни, и вещи обихода,
И даль пространств — как стих псалма 31.
А птицы — часть Воздуха: Иаков и Ангел в стихотворении — это птица и ветер. Мы смотрим на трепещущую в воздухе птицу, как глухой глядит на игру великого пианиста, и не осознаем этого 32.
Нападение НАТО на Сербию в 1999 году я принял сперва как велели газеты, не взглянув на них со стороны. Манин сразу понял, что был перечеркнут основной международный закон, где неспровоцированная военная агрессия — это высшее преступление. Он был полон мрачных предчувствий. Спустя пару лет начальство разобралось с основной своей загвоздкой 1990-х — как сохранить непомерную армию, когда у страны нет врагов — и полезло воевать вовсю. Брейгелева Dulle Griet ожила.
Мы ехали по скоростной дороге в Лондоне, плотные потоки машин были разделены бетонным барьером. Вдруг я увидел справа лису, вжавшуюся в бетон, глаза ее были полны ужаса.
* * *
Математика воспринимается лишь усилиями человеческого разума, но математики не сомневаются, что имеют дело с реальностью. В квантовой физике ключевой объект, описывающий реальность, — пси-функция — не является реальным ни с какой обычной точки зрения, поскольку необратимо меняется от любого наблюдения. Это лишь две малые грани того факта, что на фундаментальном уровне мы не осознаем, что такое реальность. Видимо, для нас «контакт с реальностью» — это то же, что «понимание» 33. Это не стабильное состояние, но всегда процесс, живая мысль, где никогда не знаешь, что случиться за поворотом.
Большая часть прочего, что мы считаем реальностью, — это скорее продукт нашего отчуждения от нее, варево из массовых верований и ложных предположений, упревшее до подобия смысла. Ложное понятие или идея (скажем, «нажива», «прогресс», или что природа — это собственность человека), которые стали восприниматься всерьез многими людьми, подобны гормону роста, обретшему власть над плотью: они обрекают общество на всё расширяющуюся деятельность, приносящую лишь уродство и слепоту, и никогда не дают понимания. Упорное стремление людей сотворить новый мир по образу своего безумия, разрушив мир настоящий, частью живого волшебства которого мы все являемся. И это повсюду.
В своих дневниках из Дахау Купфер-Кобервиц 34 говорит, что худшее из того, что люди делают с себе подобными, — это прямое следствие того, что они делают с животными. Кажется, что наше падение в штопор может быть остановлено лишь если произойдет фазовый переход в нашем отношении к себе и Природе, и мы увидим, что жизни зверей значат не меньше, чем человеческие.
Центральная панель триптиха Босха 35 «Сад земных наслаждений» полна зверьми, людьми, грибами и растениями, волшебными и привычными нам, они играют, беседуют и превращаются друг в друга. Это тот же мир, что и в Райской панели, они не разделены и пронизаны тем же золотым светом и волшебством, но в нем куда больше обитателей — только Бога не видно, но можно найти художника. Ни одной вещи, сделанной человеком; здесь всё живое. Мы никогда не видели этот мир, но ощущали его: это происходит, когда вот-вот увидишь что-то, чего еще не знаешь, — образы, перетекающие один в другой, начало понимания. Между ним и Адом провал. Мрак Ада набит людскими изделиями: все они, даже музыкальные инструменты, оказываются орудиями пытки. Я бы назвал эту картину «Творчество».
* * *
Познакомившись со стихами Рёкана 36, я был очарован старой японской культурой, столь мягкой и необычной (скажем, лошадей там не подковывали: они носили сандалии умугацу из рисовой соломы, и есть слово коморэби для света, сияющего сквозь листву). Потом пришли дзэнские медитации и суйдзэн — игра на бамбуковой флейте сякухати. Мне повезло подружиться с Эриком Шаттом и Джессе Боллом. С Джессе мы читаем книги и играем на сякухати по скайпу почти каждое утро, такая радость.
Десяток лет назад Дон Загье привел меня в ICTP в Триест, на Адриатику. Неподалеку в Карсте есть старый городок Штаньель на холме; там мы познакомились со Стэном Сушником. Однажды Стэн посмотрел на осла и увидел его; после этого он продал квартиру в Любляне и перебрался со своей женой Мойцей в деревню в Карсте. Они держат сейчас два стада ослов просто для счастья, их самих и людей вокруг.
Эпизод: ослица родила осленка и отказалась от него; он пытался ее сосать, она била его копытом. Стэн принес осленка домой, купил мешок сухого кобыльего молока. Кормить его надо каждые два часа, и через пару дней Мойца стала сходить с ума. У Стэна есть друг, бедный крестьянин, который любит и по-настоящему понимает лошадей, и Стэн попросил его помочь. Друг пошел к ослице, говорил с ней тихо-тихо несколько часов. И она приняла осленка обратно.
* * *
Паршин, Недоступ и Манин ушли за минувший год. Я низко кланяюсь их памяти.
1 В его глубине грот, где Нечаев со товарищи убил студента Иванова (что послужило толчком к написанию Достоевским «Бесов»). — Здесь и далее примечания автора.
2 С первой страницы я был очарован невероятным волшебством его языка.
3 Прелесть тут еще в том, что благоразумный Набоков сам согласился выбросить эту главу, когда роман публиковался в журнале «Современные записки» в 1937–1938 годах (по причинам, ясным из пятой главы книги).
4 См. мое эссе «И. М. Гельфанд и его семинар»: trv-science.ru/2015/12/i-m-gelfand-i-ego-seminar/
5 В то время начальство нескольких элитных московских вузов (мехмата МГУ, Физтеха, МИФИ и Высшей школы КГБ) старалось не принимать еврейских студентов; с этой целью вступительные экзамены (в первые три) были для них усложнены настолько, что сдать их было до крайности трудно. Признаки еврейства, которыми руководствовалось начальство, были несколько другими, чем в галахе: дворняга вроде меня был евреем в глазах начальства и язычником для еврейского ортодокса.
6 Семинары были официальные и студенческие. На первом семинаре, который мы вели с Володей Дринфельдом, изучалась статья Н. Каца про нильпотентные связности и препринт С. Блоха про кривые в К-теории и кристальные когомологии.
7 Паршин сам говорил мне, что узнать дьявола можно, посмотрев на него сзади: у него нет спины.
8 Русский перевод Н. Шаховской: «Собака Пёс».
9 Журнал И. М. Гельфанда.
10 Лев Толстой, «Война и Мир», том III, часть I, глава VII.
11 Когда я повторяю про себя «Слепого» Заболоцкого, я слышу ее голос.
12 Про одну заговорщицу: ru.wikipedia.org/wiki/Жеребцова,_Ольга_Александровна.
13 Борю Каневского.
14 Избежать их было своего рода искусством. Дима Лещинер добился своего, помимо прочего, придя (подобно Дзёсю в котовьем коане, rzc.org/news/nansen-kills-the-cat/) в отдел кадров своего нового места работы босиком.
15 Нынешний НМИЦ кардиологии.
16 Дима сжег свою учетную карточку на том же подоконнике двумя годами раньше.
17 В мое время они служили, по большей части, лишь объектом бесчисленных анекдотов.
18 Таково же было массовое верование блатных на сталинской Колыме; см. рассказ Георгия Демидова «Художник Бацилла и его шедевр».
19 Мы не сомневались, что ровно так, только еще лучше, обстоят дела в любой цивилизованной стране.
20 Скажем, летняя работа по постройке сараев в симпатичной компании; мой друг Витя Ханин жил так много лет.
21 simonsfoundation.org/2012/05/30/robert-d-macpherson/, part 16.
22 Среди них была мать Манина и, позже, он сам. Клиника Гельмгольца принимала больных только из провинции: москвичам путь туда был заказан. После короткого обследования в ее кабинете, Е. О. пошла со мной в регистратуру, глянула вороньим глазом на тетечку за стеклом, сказала коротко «Это мой больной», — и та начала оформлять бумаги.
23 Я услышал его от Елены Туницкой, автора чудесных воспоминаний о Елене Олимпиевне «Не опоздай признаться в любви»: damian.ru/dr_statii/ne_opozdai.html
24 На случай неудачи она спрятала другого глазного хирурга в соседней комнате.
25 О. Мандельштам «За то, что я руки твои не сумел удержать…»
26 Самиздатовские версии его книг советского периода были куда лучше — видимо, из-за прекрасной работы редакторов; в Америке автор вернул их в исходное состояние.
27 Из 60 млн бизонов к 1889 году остался в живых 541 — один из ста тысяч; странствующих голубей было от 3 до 5 млрд, убили всех.
28 Так, уже в 1281 году Эдвард I приказал убить всех волков в Англии (чуть погодя он выгнал из Англии всех евреев). Последний аурох был убит в Польше в 1627 году.
29 Число избыточных смертей по бывшему Советском Союзу за 1993–1995 примерно два миллиона, из них 1,3 млн по России, см. en.wikipedia.org/wiki/Demographics_of_Russia#After_WW2. Людей, расстрелянных и погибших в тюрьмах и лагерях в 1937–1938, было около 1,2 млн (включая уголовников, которых где-то четверть), см. M. Ellman “Soviet repression statistics: some comments”, sovietinfo.tripod.com/ELM-Repression_Statistics.pdf; подробнее про это см. статью В. Земскова «О масштабах политических репрессий в СССР», politpros.com/journal/read/?ID=783, и доклады А. Рогинского «Молчание историка», acround.livejournal.com/58592.html, и «Масштабы советского террора», istpamyat. ru/2018/04/10/2749/.
30 simonsfoundation.org/2012/05/30/robert-d-macpherson/, part 17.
31 Р. М. Рильке, «Созерцание», перевод Б. Пастернака.
32 Лучшие наши попытки прикоснуться к птичьему полету — параплан и горные лыжи — несмотря на всю приносимую ими радость, совершенно неадекватны. В самом деле, птицы видят во много раз лучше, чем мы, и параплан имитирует лишь полет почти слепого стервятника. Куперов ястреб, летящий сквозь ветки дерева, находится за пределами мечты любого мастера слалома.
33 Притом понимание в любом возможном смысле: современного научного достаточно настолько же, насколько знания химического состава красок довольно для понимания картины. Скажем этой: icon-art.info/hires.php?lng=ru&type=1&id=203.
34 en.wikipedia.org/wiki/Edgar Kupfer-Koberwitz.
35 Удивительный псевдоним: «Босх» — это «Лес».
36 en.wikipedia.org/wiki/Ryōkan.
(7 оценок, среднее: 3,29 из 5)
Загрузка...