Хорошо, что вокруг есть умные и наблюдательные люди. А то ведь мир так многообразен, что наблюдательности одного отдельно взятого человека совершенно недостаточно. Это я о том, что филолог и литератор Ольга Кушлина поделилась со мной следующим поразительным наблюдением. Сейчас мы то и дело слышим о защите религиозных чувств верующих (www.rg.ru/2013/06/30/zashita-site-dok.html), при этом защитники чувств подчеркивают, что, мол, так было и в России, которую мы потеряли. Между тем, тут есть одна тонкость лингвистического свойства. В дореволюционной России бытовала преимущественно формулировка: оскорбление религиозного чувства – в единственном числе. Так, у Брокгауза и Ефрона читаем: «Святотатство <…> – имущественное посягательство, направленное на священные или освященные предметы, заключает в себе два момента: корыстную цель <…> и оскорбление религиозного чувства верующих». Сейчас же резко преобладает форма множественного числа – религиозные чувства. Обращение к Национальному корпусу русского языка (http://ruscorpora.ru) показывает, что статистически это изменение прослеживается абсолютно четко.
Категория числа у существительных устроена весьма нетривиально. Это только в самых простых случаях формы единственного и множественного числа соотносятся как один – более одного (стул – стулья). В иных же случаях всё не так очевидно. Так, если речь идет не о легко считаемых предметах, то может иметься только одна числовая форма, всё равно какая. Например, сметана всегда в форме единственного числа, а сливки – множественного. Но разницы, в общем-то, никакой. Да в диалектах часто можно услышать не сливки, а сливок – в единственном числе.
Или, скажем, неприятность и неприятности скорее всего различаются не тем, что неприятность одна, а неприятностей непременно много. Дело в другом: если сказать У меня неприятность, собеседник будет смотреть на вас выжидательно, готовый сочувственно выслушать рассказ о ваших злоключениях. Если же сказать: У меня неприятности, то продолжение уже не обязательно. Человек может таким образом просто пояснять, почему опоздал на работу или не пойдет на банкет. И с другой стороны, продолжением фразы У меня неприятности может служить и указание всего на одну неприятность, а не только на целый перечень. У меня неприятности: компьютер сломался. Просто неприятность здесь – это что-то конкретное, неприятности же – нечто неопределенное. Или вот сравним фразы: Какой у тебя план? и Какие у тебя планы? Если я спрашиваю Какой у тебя план?, я исхожу из того, что у собеседника есть в голове последовательность предполагаемых действий, и хочу выяснить, что это за последовательность. Если же я спрашиваю Какие у тебя планы?, я интересуюсь видами собеседника на будущее в самом общем виде, никаких предварительных гипотез у меня нет: Какие у тебя планы? Может, сходим куда-нибудь?
Теперь вернемся к религиозным чувствам. Многим людям эта формулировка кажется немного странной: сколько, мол, религиозных чувств у человека? Некоторые даже говорят, что защита религиозных чувств – это как защита че- стей и достоинств. Однако множественное число чувства выражает здесь не идею множественности, а скорее идею неопределенности, как в примерах с неприятностями и планами. Грубо говоря, оскорбить религиозное чувство – значит оскорбить человека в его вере. Точнее, религиозное чувство – это не совсем вера, а эмоциональное переживание веры или эмоциональная составляющая веры. Если же говорится, что человек оскорблен в религиозных чувствах (во множественном числе), это может указывать на очень широкий и неопределенный спектр эмоций. Например, человеку помешали испытывать умиление или усомнились в его моральном превосходстве над иноверцами. Или, скажем, поколебали его вековые предрассудки и суеверия, которые, может, он и не так уж сильно переживал, но которые придавали его жизни простоту и устойчивость.
Вот, например, что пишет нам философ Владимир Соловьев о религиозном чувстве: «Если там, среди представителей просвещения, остаток религиозного чувства заставлял его бледнеть от богохульств передового литератора, то тут, в мёртвом доме, это чувство должно было воскреснуть и обновиться под впечатлением смиренной и благочестивой веры каторжников» [В. С. Соловьев. Три речи в память Достоевского (1881-1883)].
Весьма показательная история с религиозным чувством произошла в России в начале прошлого века. Великий князь Константин Константинович Романов был, как известно, литератором, подписывавшим свои сочинения К.Р. И вот его драма «Царь иудейский» была запрещена к представлению на театре. По этому поводу есть совершенно замечательное письмо архиепископа Сергия (Страгородского) от 28 июля 1912 года (Русские патриархи ХХ века. Судьбы Отечества и Церкви на страницах архивных документов. Москва. Издательство РАГС. 1999. Стр. 204-205). Автор пишет: «Вашему Императорскому Высочеству благоугод- но было почтить меня письмом по вопросу о разрешении к сценической постановке драмы „Царь Иудейский”. Святейший Синод обсудил этот вопрос, пришел к заключению, что драма <…> излагает события, которых она касается, с соблюдением верности евангельскому повествованию и, проникнутая благоговейною настроенностью, может вызвать в душе верующего <…> много высоких, чистых переживаний, способных укрепить его веру и любовь к Пострадавшему за спасение мира». Далее говорится о том, что в виде театральной постановки драма произведет на душу зрителя еще более благотворное влияние, однако намного большим будет вред, ибо драма, «отданная на современные театральные подмостки <…> утратит свой возвышенный, духовный характер, превратившись в обычное театральное лицедейство, при котором главный интерес не в содержании, а в том, насколько искусно играет тот или другой актер. Но если религиозное чувство оскорбляется так называемым театральным чтением и пением в церкви, то тем более оно должно будет возмущаться, когда наивысший предмет его благоговения сделается Материалом для сценических опытов заведомых профессиональных лицедеев». И далее есть еще примечательная формулировка: щадя религиозную совесть зрителя. Какой бы странной ни казалась эта логика многим современным людям, особенно с детства привыкшим к прекрасной рок-опере “Jesus Christ Superstar” и выросшим с ее гениальными мелодиями, но, по крайней мере, здесь вполне ясно изложено, каким именно образом пострадает религиозное чувство: зритель будет развлекаться, отвлекаться, собственно религиозное переживание будет перебиваться переживанием эстетическим.
Что же касается представления об оскорблении религиозных чувств, с которым мы сталкиваемся сейчас, боюсь, едва ли кто-то сможет столь же четко очертить круг этих чувств и тех вещей, которые их могут оскорбить. Хитроумный язык нашел способ дать нам знак, что сейчас речь идет о чем-то другом, хотя и на первый взгляд похожем. Как говорится, то, да не то.
Загрузка...
Ирина, спасибо за интересную точку зрения. Оцените, пожалуйста, вероятность калькирования “Religious Feelings”, “Religious Beliefs” из зарубежных массмедиа для описания процессов в нашей стране, насколько вероятно механическое привнесение формы множественного числа без всякого умысла и смены содержения понятия?
Елена, если бы речь шла о том, что на пустом месте вдруг возник закон с той или иной формулировкой, можно было бы говорить о механическом заимствовании. Но с какой бы стати, если в русском языке было свое сочетание, в живую речь начали постоянно калькировать иностранное выражение?
вообще не стоит преувеличивать роль иностранного влияния. заимствуется то – и в том виде – что нужно самому языку. если ему нужно по-другому, он переделает.
“С какой бы стати, если в русском языке было свое сочетание, в живую речь начали постоянно калькировать иностранное выражение?” – Сплошь и рядом. И эти временные кальки довольно скоро уходят из языка. Но несмотря на эти частные случаи, закон действительно есть )
Мне кажется, русское сочетание в форме единственного числа было основательно подзабыто за годы советской власти, а вот защита всевозможных “чувств” стала на слуху с тех пор, как СМИ начали рассказывать нам об ужасах западной политкорректности. Так что, я думаю, произошло заимствование понятия, а уж вместе с ним пришла и фраза.
Занимательная статья, в очередной раз подтверждающая живость русского языка, изменчивость смыслов слов и естественную (а порой и искусственную) подмену понятий. В этом ключе напрашивается вопрос к законодателям, защищающих религиозные чувства верующих: почему тогда этим же законом не защищаются религиозные чувства неверующих? Например, моё чувство оскорбляется, когда в школе преподают закон божий (под видом “ну, мы там будем просто рассказывать о православном христианстве”; и почему только о нём?) или за обычное хулиганство (да и хулиганство ли вообще?) сажают в тюрьму! Что будет, например, с людьми, которые проникнут в здание музея и исполнят пару куплетов? И с каких пор внутрисектовые правила распространяются на светское общество? И где объективная грань, определяющая оскорбился верующий или ещё терпит? Давайте уже, за фразу “бога нет” сразу предоставлять человеку возможность это проверить.
Извините, что в моём коменте было мало лингвистики.
Упоминаемый закон о чувстве или чувствах является провозглашением легитимности цензуры, как это видно из вышеприведённой статьи! А следовательно, он нарушает конституцию РФ, где прямо сказано о категорическом запрете этого образа действия государства. Поэтому, формальный блюститель нашего основного закона своих функций злостно не выполняет. И по его поведению видно, что побуждает нарушать этот закон наших безграмотных законодателей! Ну, а конституционный суд зачем нам в таком случае?
Константин, иногда государственная цензура нужна, чтобы свобода слова не превращалась в словоблудие у людей, у которых самоцензура отсутствует, в силу гипертрофированности самого понятия “свобода слова”.
Не-не-не-не-не-не-не! Вот это слово, Денис, “иногда” самое опасное как в математике, так и в законе. Не должно быть двусмысленностей. Иначе это “иногда” превращается (это кстати, лингвистические нюансы) в “всегда” и чиновник, судья как хочет, так и… А отсутствие “самоцензуры” быстро лечится штрафами, сроками и исправительными работами за клевету, навет, оскорбления.
Не лечиться, а более вызывает отторжение. Я наблюдал какой хай подняли, когда вводили ответственность за размещение в СМИ лживой информации. Единственный перефразированный лозунг, витавший в воздухе, был: “Совсем дума обнаглела, запрещает нам врать”. А вообще, ответственность прилагается к статье, а статья к нарушению. Т.е. невозможно применить наказание к правонарушителю, не имея описания совершенного им проступка в: ГК, УК и т.п. Собственно, подобного рода ограничения в свободе словоблудия, являются тем самым лекарством для тех, кто считает, что соответствующие статьи Конституции являются основанием писать три буквы на заборе, и что это является их неотъемлемым их правом.
Запретами заборы не очистишь. А просветительство хлопотно, дорого и не в моде нынче. А оскорбиться некоторые прям ищут повод. У них сразу оказывается много попранных чувств: религиознЫе, национальнЫе, патриотическИе, гендернЫе и т.п.
Да, как говорится: “Чисто не там где убирают, а там где не мусорят”. За что боролись на то и напоролись. Просвещать не хлопотно, просто оно никому не нужно, все резко “сами с усами” стали. Штаны на лямках, подгузник грязный, а уже права и свободы подавай им: “Учить не смей и пальцем не грози – отгрызу, я либерал у меня и справка есть”. Просвещать поздно и бесполезно, либеральный вирус съедает организм, как очередной западный грант – русскую совесть. Рады бы просветиться, да мозг неймёт уже. От того, с одной стороны чувствительные все такие и с другой – дотошные до тупого безобразия в отношении своих прав и свобод. А в целом: “Куда солдата не целый, везде жопа”. Ох как поздно просвещать…