Полвека назад вышел французский вариант работы Джорджа Стайнера «Язык и тишина», повлиявший во Франции на три поколения интеллектуалов. Это сборник эссе, посвященных мировому звучанию литературных, музыкальных и философских произведений: среди его героев — Гомер и Шекспир, Маркс и Томас Манн, Шёнберг и Гюнтер Грасс; среди статей — тончайшие разборы романов Джордж Элиот, «Логико-философского трактата» Витгенштейна или структуры эротических желаний в научной фантастике. Сам автор, за плечами которого уже десятки книг и брошюр, готовится справить девяностолетие. Масштабность любого появления на публике без какого-либо нарочитого желания понравиться — пожалуй, главная характеристика его деятельности. Выходец из австрийских евреев, как Карл Поппер или Эрнст Гомбрих, Стайнер, спасшийся от Холокоста, выросший в Париже и преподававший в США и в Швейцарии, полиглот и эрудит, прославился умением говорить от лица мировой культуры, от лица уже состоявшегося в ней гуманизма. Автор множества книг, колумнист влиятельных изданий, он многое обозначил в том самом сборнике, получившем широкую известность. Уже тогда Стайнер сказал, что мы живем сразу в нескольких эпохах: соседние народы, да и наши ближайшие соседи, и наши лучшие друзья приносят свои миры к нам. Они не просто воспитаны иначе, чем мы, или сохраняют в своем кругу пережитки былых лет, как считается; они не могут говорить от своего лица, не выстроив мир своих предпочтений и представлений об устройстве мира. По мнению Стайнера, люди прошлых веков следовали готовым обрядам и обычаям и поэтому в понимании устройства мира показывали больше общности, чем различий. В ХХ веке, говорит Стайнер, нет единого христианства, есть христианства во множественном числе, как есть бытия, есть речи, есть молчания. Поэтому уже нельзя просто переживать происходящее, не задумываясь, какой именно мир ты сейчас переживаешь. Тоталитаризм был попыткой вернуть старое, незамутненное переживание, со всем согласное и ни о чем не задумавшееся.
Джордж Стайнер — литературный критик, теоретик культуры, писатель. Родился в Париже в 1929 году в семье австрийских эмигрантов. В 1940-м, за месяц до немецкого вторжения, Стайнеры переехали в США. Это обстоятельство серьезно повлияло на взгляды Д. Стайнера, считавшего себя выжившим после Холокоста. Окончив французский лицей в Нью-Йорке, поступил в Чикагский университет. Защитил диссертацию в Гарварде. Преподавал в Принстонском, Инсбрукском, Кембриджском университетах. Последнее место работы — Женевский университет (ныне Стайнер — профессор-эмерит). Стайнер — автор многочисленных эссе и книг, посвященных западной культуре. Область его основных интересов — сравнительное литературоведение. В своих работах исследует философские аспекты языка и перевода. На русский язык переведена его повесть о событиях Холокоста «Переправа А. Г. в Сан-Кристобаль» (1979) и некоторые эссе.
Христианств, иудаизмов или исламов много, как и тишин, и языков, и речей, но при этом каждое из них хрупкое: если убрать хотя бы один элемент, это будет бóльшим позором, чем простая грамматическая ошибка. Поэтому тишина у каждого своя в той мере, в каком каждому предназначена своя святость, своя задача спасти мир от какой-то важной ошибки. «Святой человек, посвященный, уклоняется не только от искушения влиять на мир, но и от искушения речью». Убери из тишины ожидание, или внимание, или скромность, или всеохватность, как у Данте, или строгость, как в современной науке, — это будет уже не тишина, а шум.
Стайнер находит истоки этой множественности в XIX веке, когда фонари превратили ночь в день, а транспорт позволил видеть весь мир как большой сад с магистралями-аллеями между городами. Подражание прежним образцам оказывается невозможным, прежние образцы сменяются эффектными образами из окна поезда или на рекламном щите. Стайнер здесь спорит с критиками культуры Вальтером Беньямином, Хосе Ортегой-и-Гассетом и Теодором Адорно, для которых технизация культуры была связана с ростом производства. По Стайнеру, производство может быть эффектным, но беда в том, что скука современного человека не позволяет ему вполне воссоздать мир, превращает в потребителя, утратившего «свежесть различающего воображения». Конечно, Стайнер был внимателен к трудам Хайдеггера, о котором позднее написал книгу; его «скука» — та же «забота» Хайдеггера как основной способ бытия человека в мире, только Стайнер больше, чем Хайдеггер, думает об истории. В области скуки означающее и означаемое разлучены поспешными употреблениями: знак превращен в лозунг, а значение — в повод для самоутверждения. Система знаков тогда только и умеет проверять себя и скучать, между тем как задача человека — вывести систему из состояния скуки. Перевод — иначе говоря, напряженное, страстное, критическое понимание даже, казалось бы, самоочевидных вещей, таких как «прошлое» или «будущее», — лучшее средство против скуки.
В теории Стайнера кибернетическое мышление как бы с самого начала существовало в мире. Как только человек стал разумным, он начал проверять работу систем (как «загружаются» погода и питание), смотреть на четкость выполнения инструкций и ясность прохождения сигнала. Как и Мишель Фуко, Стайнер видит в культуре систему институтов контроля, но возводит историю контроля не к смене эпистем (правил научного обобщения слов и вещей), но к появлению истории как таковой, к изгнанию из рая. Изгнанный из рая человек — иначе говоря, человек, боящийся за свое будущее, — противопоставляется вернувшемуся в рай переводчику: он не боится даже за самое рискованное будущее своих переводов, беря на себя риск понимания, которое рано или поздно состоится. Для Стайнера в раю живут все герои «Языка и тишины», как внимательные толкователи и переводчики — переводчики с языка молчания на язык музыки, литературы или живописи, не торопящие зрителей или слушателей с ответом, но дающие пережить все подробности вопроса.
Тоталитаризм, согласно Стайнеру, сам изгоняет себя из рая, иначе говоря, из места, где можно временно отсутствовать, забыться, пережить тысячу лет как один день. Тоталитаризм распланировал все дни жизни человеческой. Апофеоз тоталитаризма — преступление Холокоста, в котором Стайнер видит прямое богоборчество, восстание против монотеизма, впервые разрешившего Всевышнему почить от дел своих на седьмой день, умалиться при сотворении мира и смиренно снизойти до человека. Холокост — протест против скромности и смирения Всевышнего, права иногда не быть, права не соответствовать ожиданиям.
Марксизм или фрейдизм для Стайнера плохи вовсе не редукционизмом, не сведением множества явлений к какому-то одному правилу. Напротив, слишком много явлений они оставляют необихоженными, незамеченными, отодвигают их в тень. Эта тень начинает мстить восточными увлечениями, нью-эйджем, в котором вроде бы есть вдохновение, но для Стайнера слишком насильственное, ставящее ответ впереди вопроса.
Если возможна миссия Запада в современном мире, то, по Стайнеру, она только в одном — учить сложному вопросу культуры, иначе говоря, объяснять, как можно создавать культуру, не сосредотачиваясь на прошлом и не порывая с ним, но рассчитывая на будущее как на постоянное становление. Здесь Стайнер близок многочисленным в ХХ веке исследованиям руин, возникновению ностальгической памяти как исследованию былого становления. Но о ностальгии Стайнер не говорит. Для него ностальгия, как и оптимизм или пессимизм, слишком телесна, слишком материальна, слишком зависит от тех настроений и телесных состояний, которые недоступны переводу. Тогда как переводчик (в широком смысле), руководствуясь интуицией, преодолевающей рутину знакомых состояний, и успевая перевести ощущения на язык искусства прежде, чем эта рутина заявит о себе, и есть по-настоящему духовный человек.
Перевод, и об этом Стайнер подробно пишет в самой известной своей книге, «После Вавилона» (“After Babel”, 1975), — это духовная практика, которая начинается с преодоления лени, с окликания благовествующим текстом. Ленью Стайнер зовет любое готовое восприятие сказанного: как будто это сказано уже известно по какому поводу и как будто выводы мы сделали раньше, чем успели прочесть текст.
Настоящие переводчики — это женщины и дети, которых социальная норма еще не обрекла на грубое телесное существование среди социальных и политических интересов и которые поэтому сохранили интуицию и способность импровизировать. Стайнер здесь мыслил гораздо глубже, чем Юнг, искавший женское начало психики, и близок скорее современному феминизму. Женщина противостоит тому, что он в своей книге «Грамматики творения» (2001) назвал «грамматикой нигилизма», неспособной считывать тектонические сдвиги в истории. Но эти сдвиги происходят, и настоящий переводчик — это тот, кто расскажет о них не только своей стране, но и всему миру.
Александр Марков,
культуролог, профессор кафедры кино и современного искусства РГГУ
Загрузка...