Памяти Симона Шноля

11 сентября 2021 года пришло горькое известие о смерти выдающегося российского ученого и историка науки, педагога и организатора науки Симона Эльевича Шноля (род. 21 марта 1930). В прошлом году мы с радостью отметили его 90-летие. До конца жизни сохранял живость ума и бодрость духа. Так, в августе 2020 года С. Э. участвовал в установке таблички «Последнего адреса» памяти выдающегося биохимика Якоба Парнаса [1]. Публикуем воспоминания его друзей, коллег и учеников.

Любимый и непревзойденный профессор

Юрий Нечипоренко, докт. биол. наук, писатель и ученый (Институт молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта)

Симон Эльевич Шноль… Для нас, выпускников кафедры биофизики физфака МГУ, это имя священно: любимый лектор, чудесный человек, счастливый вдохновитель, на протяжении более полувека он читал нам лекции по биохимии, рассказывал о превращениях молекул и судьбах ученых, и лекции его были настоящими гимнами науке, поэмами, в которых торжествовала истина. Свет разума ученых разных стран и народов преломлялся в его сознании, усиливался, преображался в слова — и щедро изливался на нас.

Бог ты мой, какой восторг было слушать его! С замиранием сердца, с горящими глазами и ощущением счастья, переживания удивительного момента озарения и понимания смысла, высокого служения и сопричастности открытия… Никто так не трогал наши сердца, как любимый профессор! Он нас называл «существами», он нас любил всех — и мы чувствовали эту его любовь, любовь ко всему живому: к людям, к растениям… Мы ощущали физически его внимание, даже ласку во взгляде. Это был добрейшей души человек — и нам повезло, что мы оказались на несколько лет рядом с ним.

А как он спорил! Надо было слышать его эскапады, его высокие пререкания и остроумные препирательства со Львом Александровичем Блюменфельдом и Михаилом Владимировичем Волькенштейном! Вот она, диалектика спора, высшая психофизика — когда можно бесконечно уважать противника и не соглашаться с ним… Какие высокие уроки дал он нам всем! А его рассказы про Николая Тимофеева-Ресовского (о котором широкая публика узнала после романа «Зубр» Даниила Гранина), его уникальные истории развития идей… Как много он смог вместить в нас, истории науки и истории личностей, без которых науки теряют лицо и смысл.

Можно вспоминать его лекции на Белом море, на практике на биостанции, где он рассказывал о судьбах ученых, пострадавших от гонений на генетику в 1930-е и 1950-е, о героях и злодеях. Это же были настоящие драмы, это Шекспир и Достоевский, это детективы и романы ужасов с настоящими историями из жизни.

Прощайте, любимый и непревзойденный профессор, вы навсегда задали нам высокую планку отношений в науке и в той деятельности, что называют популяризацией науки, а по сути является настоящим просвещением и развитием личности, чего так не хватает нам всем.

На высоте Шноля

Хосе Луис Хернандес Касерес (Центр нейронауки (Цнейро), Гавана (Куба))

Глубоко сожалею об этой утрате… Как это он мог так себя вести с нами, юными незнайками, как умел снизойти к нам — и так поставить себя, что мы все чувствовали, что находимся на его высоте.

Как это он мог, что самые замечательные лекции о самых глубоких фундаментальных вопросах биофизики он нам читал не в лаборатории, оснащенной новейшей технологией, а под деревом у берега Белого моря.

Как это он мог, что мы были единственной группой студентов во всем МГУ, которые целую неделю занимались самой передовой наукой в одном из самых знаменитых центров биофизики мира и только в субботу проходили то, что было предназначено в учебном плане на всю неделю.

Симона Эльевича можно называть настоящим партизаном — и инициатором наших авантюр. Кристально прозрачный, добрый и строгий, он уделял самую большую часть своего времени подготовке молодого поколения.

Уже будучи научным сотрудником, сколько раз я слышал, что должен брать студентов, чтобы они мне помогали в работе. Теперь я догадываюсь, что Симон Эльевич нас брал не для того, чтобы мы ему помогали! Он свою научную работу делал сам; от нас он требовал, чтобы мы работали «для себя», не для него. Помню, что он нам в классе однажды сказал: «Вы должны изучать риторику». Никто в группе не знал, что такое риторика, и кто-то спросил у него. Прежде чем он ответил, я успел сказать: «Способность выражаться».

Тогда Симон Эльевич заметил: «Риторика — это красноречие, или, как говорит Хосе, способность выражаться». Почему эти его слова так глубоко проникли в мое сердце — для меня загадка. С ним уходит к вечности и часть моей души.

Огромная утрата

Валерий Н. Сойфер, докт. физ.-мат. наук, профессор

Во второй половине 1959 года на кафедре биофизики физического факультета Московского университета им. М. В. Ломоносова, где я тогда был студентом, появился новый преподаватель — Симон Эльевич Шноль. Он закончил в 1951 году биофак МГУ по кафедре биохимии животных, поработал исследователем ряд лет в Москве и начал у нас читать курс биохимии. Кафедра пользовалась на физфаке популярностью, на нее было непросто попасть, преподаватели во главе с заведующим — профессором Л. А. Блюменфельдом — ­со­здавали прекрасную атмосферу активного интереса к достижениям молодой науки, и Симон Эльевич способствовал всемерно развитию этого интереса. Он стал доцентом кафедры, затем защитил степень доктора биологических наук и был произведен в профессоры, в 1963 году организовал свой отдел в Институте биофизики Академии наук в Пущинском научном центре, но неизменно оставался профессором нашей кафедры; многие его ученики (в частности, А. М. Жаботинский и Ф. И. Атауллаханов) стали известными учеными.

Огромную известность Симону Эльевичу принесла его книга «Герои и злодеи российской науки», вышедшая первым изданием в 1997 году. Автора приглашали в разные программы на телевидении, он часто выступал на многих публичных встречах и конференциях, подробно рассказывая о достижениях выдающихся ученых, работавших в СССР, и о разгуле антинауки в сталинское время. Автор дополнил текст книги новыми материалами и находками, и она вышла в 2001 году вторым изданием под названием «Герои, злодеи, конформисты российской науки», затем была еще раз дополнена и вышла третьим изданием в 2009 году и четвертым — в 2010-м.

Сын С. Э. и Марии Николаевны Кондрашовой (1928–2020) — Алексей Симонович Кондрашов — работает биологом в США, также биологом стал внук Симона Эльевича Федор.

Смерть С. Э. Шноля — это огромная утрата российской науки.

С благодарностью вспоминая Учителя

Василий Птушенко, канд. биол. наук (НИИ физико-химической биологии им. А. Н. Белозерского МГУ, Институт биохимической физики им. Н. М. Эмануэля РАН)

Умер Симон Эльевич Шноль. Я не буду говорить о его роли в исследованиях реакции Белоусова–Жаботинского, в возвращении в нашу культуру доброго имени многих отечественных ученых (того же Белоусова, Тимофеева-Ресовского и многих других), в рождении и жизни кафедры биофизики физфака МГУ — обо всём этом лучше меня расскажут те, кто знал Симона Эльевича гораздо лучше и дольше, чем я. Скажу только несколько слов личной благодарности этому человеку.

Мне посчастливилось впервые увидеть и услышать его еще в школьном возрасте — я бегал на физфак слушать его лекции по биохимии, которые он читал студентам кафедры, благо читал он их по субботам, которые как раз тогда начали становиться нерабочим днем в школах. Наверное, я немного тогда понимал в его лекциях, но хорошо помню то чувство окрыления, которое испытывал после них, когда хотелось самому углубиться в вопрос, узнать, разобраться… Принцип Плутарха–Рабле–Тамма — «Студент — это не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь» — он реализовал своей жизнью вполне.

Позже мне приходилось читать в некоторых воспоминаниях (может быть, и в воспоминаниях самого С. Э.), что вот, такой-то и такой-то был блестящим лектором, идеальным для первокурсников, но студентам, сбегавшимся на его лекции, со временем начинало не хватать его глубины. Ничего подобного с Симоном Эльевичем у меня не было, разве что со временем несколько сместились акценты — восхищение сменилось глубоким уважением, а глубина этого человека казалась всё более неисчерпаемой.

Я произнес слово «уважение» — этим словом можно охарактеризовать отношение С. Э. к людям, не только к студентам и коллегам, но и к тем историческим персонажам, о которых он нам рассказывал на лекциях и в своих знаменитых «Беломорских сказках» и о которых писал в своих книгах. Точнее, нет, этого слова недостаточно, это всегда было личное отношение, сопереживание. В каком-то из онлайн-обсуждений я с огорчением встретил такую характеристику книги С. Э. («Герои, злодеи, конформисты отечественной науки») — «сумбурная». Нет, она не сумбурная, она живая. С. Э. пишет о своих героях не как историк, абстрагированно, а как свидетель, как собеседник — и не только тех, кого он знал лично, но и тех, с кем его разделяют десятилетия и века. Эта беседа не прекращается и на страницах книги. Он за них переживает. Он их понимает, даже если образ их действий был не вполне благовидным. Они остаются для него живыми людьми.

Увы, чрезвычайно редкое явление в нашей культуре. Мы умеем либо осуждать, либо (особенно если связаны родственными, дружескими или идеологическими узами с тем или иным историческим персонажем) оправдывать злодеяния, представляя черное белым. Трагедия конформизма его персонажа — личная трагедия для С. Э., и он не выносит окончательных оценок людям, не расставляет всё по полочкам. Вместо этого — впечатления, переживания. Может быть, это воспринимается как сумбур. Мы многое воспринимали как сумбур — и в музыке, и в живописи…

Броское название книги — не в духе С. Э. Его собственное название было «Очерки по истории российской науки». Он мне рассказывал про свой диалог с издателем. Тот покривился, увидев скучное «академическое» название — такое никто не купит. А про что книга? А, то есть фактически про героев и злодеев науки? Вот так и назовем!

В следующем издании С. Э. внес в название слово «конформисты», хотя бы отчасти компенсирующее это коммерчески оправданное уплощение смысла. Впрочем, я рассказываю об истории книги так, как я ее понял; может быть, кто-то сможет описать ее более полно и точно.

Для С. Э. было характерно очень спокойное, без априорного неприятия отношение к науке. Мне не раз приходилось слышать от него по поводу каких-нибудь скандальных идей или теорий: «И почему все с таким ожесточением на это набросились? А может быть, это и правда! Ну ведет это к каким-то „диким“ выводам — ну и что?»

Я несколько раз на этом попадался, воспринимая как положительную оценку самого С. Э. Далеко не сразу я понимал, что никакой положительной оценки в его словах нет, только призыв к собеседнику самому вдуматься, изучить вопрос и принимать решение на основании доводов, а не выводов (в зависимости от того, насколько они приятны). В них было то самое, что и в знаменитом принципе Н. В. Тимофеева-Ресовского, который С. Э. любил повторять: «Для серьезного развития серьезных наук нет ничего пагубнее звериной серьезности». Мне приходилось вдумываться и самому искать ответ, и я благодарен С. Э. за этот опыт.

Не хочу сейчас писать о том, что вызовет не соответствующие моменту дискуссии, но всё же не могу не вспомнить, с каким горячим интересом расспрашивал меня о работе С. Э. Юрий Владимирович Гапонов [2], обсуждая со мной возможность приглашения С. Э. на свой семинар в Курчатовском институте. И насколько потрясающе интересен был этот семинар! Ю. В. и С. Э., для которых обоих наука была смыслом, поиском истины, а не средством дешевого самоутверждения, легко понимали и, главное, слушали и слышали друг друга.

На самом деле мне мало довелось с ним общаться. Хотелось бы больше, не урывками, не от случая к случаю. Стыдно, что в последние годы, когда перестали видеться на кафедре, мало звонил и писал ему — казалось неловко. Вспоминаю последнюю встречу — когда С. Э. после долгого перерыва приехал на кафедру. И помню это острое противоречивое ­чувство: с ­одной стороны, было ужасно больно видеть, как человек слабеет, как уходит та легкость мысли, к которой привык. И в то же время — всё равно чувство прикосновения к чему-то удивительному, окрыляющему — как когда-то давно, в школьные годы. Когда-то Чехов написал про Толстого: «Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место… ­Когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором».

Пожалуй, лучших слов я не могу подобрать, чтобы выразить свое чувство от той последней встречи, да и вообще от личности С. Э.

Прощайте, Симон Эльевич! Спасибо, что Вы были с нами!

Роль Симона Шноля в открытии механизмов реакции Белоусова — Жаботинского

Фазли Атауллаханов, чл.-корр. РАН, докт. биол. наук, профессор МГУ и МФТИ, профессор Университета Пенсильвании в Филадельфии (США)

Симон Эльевич был экстраординарным человеком выдающихся способностей и качеств. Исключительную роль играли его горение и энтузиазм в отношении к науке, которыми он заражал своих учеников. А учеников у него было очень много. И все общие слова о С. Э., которые можно было бы сказать, я думаю, будут еще не один раз сказаны другими. А я в этих воспоминаниях постараюсь сфокусироваться на той части жизни С. Э. и всех нас, людей, его окружавших, которая, по сути, является самым главным вкладом С. Э. в науку.

И этот вклад фантастически велик. То, что сделал С. Э., я считаю научным подвигом. И об этой истории я хочу в своем рассказе напомнить всем потенциальным читателям этого текста. Она началась довольно давно и связана с развитием целой области науки на стыке физики и химии: сильно нелинейных процессов (термодинамики сильно нелинейных систем) и динамики сложных химических и биологических систем. Эта область затрагивает гигантскую сферу естественных наук, не только биологии.

Итак, эта история началась задолго до рождения С. Э. Шноля в конце XIX века, когда был открыт ряд сложных химических колебательных систем, и потом, в начале XX века, было доказано, что с точки зрения термодинамики (равновесной, а потом и неравновесной) это всё артефакты и что этим химическим колебательным системам нет места в науке. Научный мир пришел к мнению, что это либо какие-то артефакты и химически неправильные дефекты, либо просто вранье. И такое понимание закрыло эту область науки на 30–40 лет. Может быть, время от времени какие-то исследователи и открывали какие-то явления в этой области, но по вышеизложенным причинам они даже не могли опубликоваться, и наука не помнит ничего, связанного с такими продвижениями. И, возможно, это было одним из самых больших заблуждений химии и физики середины XX века.

И развеять это заблуждение и открыть ворота для новых революционных концепций химии, физики и биологии помог Симон Эльевич. Еще неизвестно, сколько бы десятилетий наука продолжала бы оставаться в заторможенном состоянии в этой области исследований без его участия.

Речь идет о таком классе химических реакций, как реакция Белоусова — Жаботинского, как кто-то наверняка уже догадался, и это была далеко не первая реакция, в которой наблюдаются колебательные процессы. Задолго до открытия Бориса Павловича Белоусова (1893–1970) были обнаружены несколько таких химических реакций, и, как я уже сказал, они все были отложены в стол или вообще похоронены для науки по причине того, что они нарушали представления тогдашней термодинамики. И в 1951 году Б. П. Белоусов открыл свою ныне знаменитую реакцию, относящуюся как раз к вышеописанным реакциям. Это была химическая реакция, в которой периодически много-много раз в процессе реакции изменялся цвет реагента.

Борис Павлович описал эту колебательную реакцию в научной статье и послал ее в «Журнал общей химии», и результат можно было предвидеть: он получил жесткий критический отзыв, в котором было написано, что автор — человек неграмотный и не понимает того, что наукой давно доказано, что такого вида реакции не может быть. А тот факт, что эту реакцию может наблюдать каждый школьник, рецензент, увы, не дал себе труда проверить и даже не попытался воспроизвести. Вместо этого он написал вполне научную, соответствующую ­тогдашним представлениям науки отрицательную рецензию на эту статью и этим ее похоронил.

Борис Павлович, работавший в закрытом учреждении — Институте медицинской биофизики, серьезно обиделся на такой отлуп и занялся другими своими делами, а про эту реакцию забыл. И судьба найденной им реакции, казалось, была предопределена, она должна была быть такой же, как судьба реакции Брэя в ­1920-е годы и подобных ей у других ученых, которые открывали похожие вещи, но это никак не влияло на развитие науки.

И тут произошло революционное событие, имевшее колоссальные последствия для всего мира. В это дело оказался вовлечен Симон Эльевич Шноль. Он еще с очень ранних лет был горячим энтузиастом исследования биологических колебательных процессов. Его интересовало всё, что связано с какими бы то ни было колебаниями, и естественно, когда он случайно (насколько я знаю)… и теперь уже никто, наверное, детали этого не помнит… Хотя, может быть, они описаны в книгах С. Э.? Во всяком случае, случилось так, что на каком-то семинаре он говорил о колебательных процессах в биологии и химии с характерными для него огромным пафосом и энергией, а в аудитории присутствовал молодой человек, который сказал: «Господи, так это то, что открыл мой дедушка!» И тут выяснилось, что это был внук Б. П. Белоусова. И С. Э. вцепился в этого внука и вышел на Бориса Павловича, который ему вначале отказал, а потом, спустя какое-то время, после уговоров согласился дать описание этой реакции. И если бы не потрясающая героическая, я бы сказал, активность С. Э., то наука лишилась бы столь важного открытия.

Итак, в 1958 году С. Э. привез описание Белоусова на физфак МГУ на кафедру биофизики, и студенты этой кафедры очень быстро воспроизвели эту реакцию. И убедились, что прав Белоусов, а не рецензент знаменитого журнала вместе со всей тогдашней классической наукой, которая говорила, что этого нет и быть не может. Начались исследования этой реакции, и к ним Симон Эльевич подключил своего аспиранта Анатолия Марковича Жаботинского. И к 1963 году в ходе работ, проведенных в лаборатории С. Э. в Пущино, было доказано, что: 1) эта реакция есть и действительно может наблюдаться; 2) эта реакция не нарушает никаких классических законов физики; 3) она указывает на несовершенство классической термодинамики и что сильно неравновесная реакция происходит далеко от состояния равновесия.

Исследования научной школы С. Э. Шноля — группы молодых людей: Жаботинского, Заикина, Корзухина и др. — поставили всё на свои места. Было показано, что классическая термодинамика неприменима к области сильно неравновесных нелинейных химических реакций. И ими были показаны основные закономерности, были исследованы различные явления, связанные с этими реакциями.

И важнейшим событием, которое сильно повлияло на судьбу этого открытия, было обнаружение в лаборатории С. Э. Шноля Альбертом Заикиным (1934–2019) и Анатолием Жаботинским (1938–2008) пространственных эффектов этой реакции. Ученые увидели, что в чашке Петри возникают потрясающе красивые сложные структуры, идет самоорганизация, возникают автоволны, возникает совершенно новый мир. И потом эта область науки действительно развилась, она сейчас имеет множество разных названий: и синергетика, и теория нелинейных динамических систем, и новая термодинамика. Благодаря этим работам открылась огромная область науки!

И тут очень многое было сделано нашей советской/российской научной школой во главе с Жаботинским и Шнолем, ее научные статьи были опубликованы в топ-журналах мира, в том числе в Nature. Идеи этой школы были признаны во всем мире и нашли огромное число последователей в математике, физике, химии и биологии. Сегодня реакция Белоусова — Жаботинского (BZ-reaction) уже считается классической. На эту тему вышли уже десятки тысяч статей, и очень многие упоминают самые первые [3–5].

И еще одна заслуга С. Э. в этой области. Когда стало ясно, что эта реакция на самом деле происходит и что это наверняка важное и даже эпохальное открытие, которое может в большой степени изменить одну из областей физики, С. Э. как чрезвычайно интеллигентный и порядочный человек обратился к Б. П. Белоусову и сказал: «Борис Павлович, мы не можем опубликовать свою работу, которая есть развитие ваших работ, потому что мы не можем на вас сослаться. Либо мы напишем вас соавтором нашей работы, либо, пожалуйста, опубликуйте свои результаты ну хоть как-то. Хоть где-нибудь!» Б. П. не согласился быть соавтором статьи Жаботинского, но под давлением Симона Эльевича опубликовал небольшую заметку в полузакрытом сборнике рефератов по радиационной медицине своего института [3].

И кто бы и когда из нормальных ученых докопался бы до этого материала, если бы не С. Э. Шноль?! А сегодня мы имеем дело с уникальной ситуацией. Эта небольшая по своему объему статья Белоусова, по сути дела, тезисы, — одна из самых цитируемых. Она перепечатана и опубликована в самых разных журналах и книгах, переведена на многие языки мира и является классикой. Именно благодаря этой небольшой заметочке, вышедшей в свет под давлением С. Э., эта область науки носит имя наших соотечественников. И в первую очередь Бориса Павловича Белоусова.

И тут я перехожу к негативной стороне характера моего любимого и уважаемого учителя С. Э. Шноля, это как бы обратная сторона медали его скромности. Он был суперщепетилен в том, должно или не должно стоять его имя как соавтора. Ни один человек на месте Шноля не считал бы, что в этой истории, которую я только что рассказал, Симон Эльевич не является соавтором. Ни один, кроме самого С. Э. Тот считал, что его заслуги невелики, что он никакого собственно научного вклада в эту работу не внес и ­поэтому его фамилия должна отсутствовать на всех публикациях об этой реакции. Его фамилии нет ни в одной статье, которая вышла из его лаборатории за подписью Жаботинского и других соавторов, что, на мой взгляд, абсолютно неправильно. И когда за эту работу в 1980 году была дана Государственная (в то время Ленинская) премия СССР, то в список ее лауреатов С. Э. не подсчитал возможным войти (зато в него включили ­директора института Генриха Иваницкого). Белоусов стал лауреатом премии посмертно. Шноль не получил и абсолютно заслуженных репутационных лавров, которые связаны с его выдающимся вкладом в это открытие.

В то же время если бы не было Шноля, то реакция Бело­усова так и осталась бы неизвестной, не было бы и работ его аспиранта Жаботинского. И вообще неизвестно, когда возродилась бы эта область науки. Благодаря труду Шноля наука обогатилась целой областью естествознания, а полученные результаты в значительной степени перевернули большую часть науки. Была создана новая термодинамика и целый ряд новых областей. За работу в этой области науки Нобелевскую премию 1977 года по химии получил замечательный выходец из России бельгийский физик и фотохимик Илья Пригожин, внесший великий вклад в развитие этих идей. Но я считаю, что его вклад не больше, чем вклад С. Э. Шноля, если не сказать наоборот. Ведь без знаний о реакции Белоусова–Жаботинского работы Пригожина были бы невозможны.

Нам всем будет очень не хватать С. Э., но его вклад в науку останется. И я надеюсь, что суперщепетильность С. Э. будет исправлена историками науки. Сейчас на Западе готовится большая историческая монография, посвященная открытию реакции Белоусова-Жаботинского и всем деталям, с нею связанным. Это будет очень большой труд, и он вот-вот уже будет закончен. Его автор Николас Манс (Niklas Manz) очень хотел встретиться с С. Э., но, к сожалению, этому помешал сначала ковид-19, из-за которого буквально за неделю до прилета в Москву сорвалась поездка Николаса (он хотел приехать специально, чтобы встретиться с С. Э.). Автор книги работает в тесном контакте со всеми учениками С. Э., он очень ­подробно описывает всю эту историю, и я уверен, что после издания этой книги дань уважения и преклонения перед заслугами будет отдана Шнолю в полной мере.

Увы, осталось в живых очень мало людей, кто мог бы рассказать об этой истории из первых уст. И поэтому я решил, что множество других воспоминаний о С. Э., в том числе о его роли в моей судьбе, отступают на второй план, а рассказанная мной история выходит на первый. Хотя он сам не считал ее главной. Но это сути не меняет: мы можем ошибаться в оценке своих действий, а потом история сама меняет акценты и показывает, что было главным, а что — второстепенным. Роль С. Э. Шноля в открытии механизмов реакции Белоусова — Жаботинского я считаю главной не только в его жизни, но и в жизни всей его научной школы, его учеников, работавших в его лаборатории.

Просветители и гуманисты: Мария Кондрашова и Симон Шноль

Маша Тутукина, канд. биолог. наук, ст. науч. сотр. Сколтеха, вед. науч. сотр. ИБК РАН и ИППИ РАН

11 сентября 2021 года ушел Симон Эльевич Шноль — прекрасный человек и учитель, просветитель и гуманист. Ушел ровно через год и 3 месяца после своей любимой Муси — Марии Николаевны Кондрашовой, почти в то же самое время. Они всегда были одним целым, «М. Н. и С. Э.». Поэтому и тут я напишу про обе части этого целого. Ужасно разных — как внешне, так и внутренне, — их объединяли беззаветная любовь и уважение к науке и людям, эту науку делающим. М. Н. и С. Э. считали абсолютно неприемлемым «идти по головам» в ущерб человечности, ради достижения результатов, пусть даже блестящих, и всегда были готовы поддержать своих сотрудников и просто знакомых в любой сложной ситуации — как научной, так и жизненной. Это один из главных уроков, который они мне преподали.

С М. Н. мы познакомились по «неслучайной случайности» (термин С. Э.) в 2003 году, когда меня, студентку третьего курса, послали к ней на практику, забыв, что ИТЭБ и ИБК — это два разных института. Когда я приехала, то оказалось, что работать в лаборатории ИТЭБ я формально не имею права, и мне было велено «звонить Кондрашовой». У меня был ее телефон, как оказалось, домашний (!) — и это было первое удивление, что такой уважаемый профессор не отправил восвояси какую-то незнакомую девочку, которая мало того что свалилась как снег на голову (как оказалось, о сроках моей практики М. Н. не предупредили), так еще и звонит домой!

Сейчас это кажется мне совершенно естественным — многие профессора из моего окружения сделали бы точно так же, — но тогда у меня был несколько другой опыт и я пребывала в шоке. Шок продолжился, когда М. Н. позвала меня в гости — в тот самый первый приезд. Так я впервые оказалась в их чудесной квартире с панорамными видами на три стороны Пущино и на тот другой берег Оки, где С. Э. провел большую часть детства. Эту квартиру С. Э. выбрал сам еще на стадии строительства дома в 1966 году, и я не могу себе представить жилище, более им подходящее. Отдельный восторг и трепет всегда вызывали чудесные семейные фотографии, которыми увешаны абсолютно все стены, — большинство из них авторства С. Э., прекрасного мастера портретной и репортажной съемки. Со временем там появилась бережно собранная С. Э. фотородословная семьи Богомазовых-Кондрашовых как отличная иллюстрация его исключительного отношения к любимой Мусе и к своей теще, которая не стала отговаривать дочь от такого странного и небезопасного по тем временам союза и не испугалась поддержать молодую семью в меру своих возможностей.

В этой чудесной квартире мы провели много часов за самыми разными беседами. Там мы познакомились с их внуком Федей — и это еще одна «неслучайная случайность». Но, пожалуй, одной из самых запоминающихся встреч была лекция, которую прочла мне М. Н. во время прогулки в парке ранним октябрем 2004 года. На ней я поняла, что можно и нужно делиться своими мыслями с другими людьми, даже если кто-то «большой» считает их неправильными. Пожалуй, именно на ней я научилась по-настоящему думать, и с нее в какой-то степени началось «мое Пущино».

Таких посланий было еще несколько; я до сих пор храню график с ответом «всё или ничего» как постоянное напоминание о том, что, даже когда ты углубляешься на уровень молекул, никогда не стоит забывать про то, что они обусловливают реакцию целого организма.

М. Н. была блестящим биохимиком с гениальной научной интуицией и пониманием устройства живого, и я, будучи по образованию больше химиком, чем биологом, иногда рассказывала ей, что «вот, получила такие отличные данные, но эксперимент почему-то не воспроизводится», — и чаще всего получала в ответ: «Ну, Машечка, ну что же тут удивительного, у вас же хоть и маленький, но живой организм, попробуйте сделать вот так». И это почти всегда работало.

Пожалуй, на одной полке с наукой у М. Н. всегда стоял теннис — она ходила «постучать об стенку» и в уже почтенном возрасте, следила за всеми турнирами и не пропускала ни одного матча Роджера Федерера, даже если матч был поздней ночью или ранним утром. Зачастую матчи были сумасшедшими по накалу, и мы с С. Э. очень переживали, что однажды дело может кончиться сердечным приступом. Когда Роджер совершал очередной головокружительный сейв, то М. Н. говорила, что «я прямо чувствую, как у него вырабатывается сукцинатдегидрогеназа».

Исследованиям сукцинатдегидрогеназы и ее роли в субстратно-гормональной регуляции (состояние активности = адреналин = активная работа сукцинатдегидрогеназы; состояние покоя = норадреналин = активная работа альфа-кетоглутаратдегидрогеназы, антагониста СДГ) М. Н. посвятила всю свою жизнь. Она доказала, что для оценки реальной активности СДГ нам нужно взять как можно более нативный образец — от традиционных изолированных митохондрий она вместе с сотрудниками пришла к гомогенату, в котором митохондрии находятся в комплексе с ЭПР, а затем и вовсе к мазкам цельной крови (стремимся ко всё более целому организму!).

М. Н. до последнего года жизни сохраняла потрясающую ясность ума — с одной стороны, она почти всегда «жила наукой», с другой, к ней все так же можно было прийти за советом, касающимся чего-то другого, и получить вполне разумный и взвешенный ответ. Она всегда очень поддерживала меня в сложные периоды — как личные, так и рабочие, я могла прийти к ним с С. Э. абсолютно с любой проблемой, и это было очень ценно. До последнего она писала (и получала!) гранты РФФИ, поддерживая на плаву лабораторию. Помимо разработки способа измерения паттернов активности СДГ в нативных образцах, главным делом М. Н. в последние годы было усовершенствование технологии получения «бальзама Мухина» — экстракта из гусениц Galleria mellonella.

Исследовать его терапевтические свойства начал еще Мечников, а в годы Великой отечественной войны С. А. Мухин с его помощью спас немало людей от туберкулеза. Конечно, М. Н. никак не могла пройти мимо такого уникального препарата и приложила много усилий для стандартизации его получения — чтобы содержание и активность основных антиоксидантных компонентов были максимальными — и получения патента. К сожалению, М. Н. не успела его увидеть завершенным — патент был опубликован в марте 2021 года. Спасибо большое сотрудникам («со-ратникам»), которые довели это дело до конца.

Если беседы с М. Н. обычно так или иначе сводились к сукцинатдегидрогеназе и новым результатам, полученным ее сотрудниками, то со временем все чаще появляющийся за нашим столом С. Э. рассказывал совершенно удивительные истории из жизни и о жизни. С. Э. почему-то очень впечатлило, что я полная тезка (кроме фамилии, конечно) его Муси, и он в какой-то момент вдруг решил, что со мной «можно иметь дело». Человек с совершенно уникальной судьбой — в 3 года потерявший, а в 6 ненадолго заново обретший отца, в 11 переживший эвакуацию, видевший смерть от голода одного младшего брата и вырастивший второго, почти не ходивший в начальную школу, а в 16 лет поступивший на биофак МГУ, чудом выживший после облучения смертельной дозой радиации, переживший не одно предательство, С. Э. сумел сохранить веру в людей и необыкновенный внутренний свет.

Будучи во многом идеалистом, С. Э. четко делил людей на тех, «с кем можно иметь дело», и «гадов», и, однажды загремев во вторую категорию, вернуться в первую было почти невозможно. Слушая истории С. Э., я тоже училась понимать людей — особенно ученых, ведь зачастую это очень сложно. А какие он читал прекрасные лекции по истории науки! Это же так здорово — слушать истории про зубров современной биологии (Хесин, Раппопорт, Блюменфельд, Тимофеев-Ресовский, Энгельгардт…) от их современника и очевидца событий тех лет. Во многом благодаря С. Э. я начала преподавать школьникам и студентам, а сейчас абсолютно не представляю, как же можно ученому без этого?

В последний год мы много общались, и, даже когда внутренний свет ушел вместе с Мусей, слушать С. Э. всегда было эстетическим удовольствием. Он живо интересовался происходящим в институте, искренне расстраиваясь. когда «обижали» кого-то хорошего, и пытаясь тут же кинуться на амбразуру. Он следил за ситуацией в России и в мире, слушал лекции, классическую музыку и телеканал «Дождь» и очень сокрушался о происходящем в стране. Он часто любил повторять: «В интересное время живем». И это действительно так.

Я совершенно не понимаю, что М. Н. и С. Э. во мне нашли и чем я заслужила личные фотопортреты от С. Э., но я ужасно им благодарна за все, что они для меня сделали. Если бы не наша «случайная» встреча, я была бы совершенно другим человеком, никогда бы не встретила многих друзей и вообще не знаю где бы оказалась. Спасибо вам, дорогие Нана и Дада, вы с нами навсегда.

 Благодарим Дмитрия Шноля, Машу Тутукину и Юрия Каменского за предоставленные фото.

1. Выступление С. Э. Шноля памяти академика АН СССР Якоба Оскаровича Парнаса, умершего в марте 1949 года в тюрьме КГБ сразу после ареста при неизвестных обстоятельствах, на церемонии «Последнего адреса». Москва, Ленинский проспект, 13. 12 августа 2020 года.

2. О Ю. В. Гапонове: trv-science.ru/2019/11/issledovatel-neutrino-i-avtor-nauchnyx-oper

3. Б. П. Белоусов. Периодически действующая реакция и ее механизм. Сборник рефератов по радиационной медицине за 1958 год. М: Медгиз, 1959. С. 145.

4. А. М. Жаботинский. Периодический процесс окисления малоновой кислоты в растворе // Биофизика, 1964, т. 9. С. 306–311.

5. Zaikin A. N., Zhabotinsky A. M. Concentration wave propagation in two-dimensional liquid-phase self-oscillating system // Nature, 1970, т. 225. С. 535–537.