Это было плановое медицинское обследование, каждый год она его проходила — как все. Разумеется, время было с ней согласовано, как и с каждым сотрудником обсерватории — чтобы эти дни не попали на время наблюдений, на время конференций, и желательно, чтобы лабораторным семинарам они тоже не мешали.
Нынешнее обследование не отличалось от прежних — те же анализы, те же процедуры и проверки. Но было, однако, обстоятельство, которое ее смутило. В 15:20 — посещение психотерапевта (кабинет 320, психотерапевт Эндрю Стоковски). Раньше такого не было. Нововведение? Она спросила Марка, старшего врача, и тот объяснил:
— Да, доктор Рубин, для вас это впервые, но не стоит беспокоиться. После семидесяти пяти все это проходят. Так положено.
Надо так надо. Чувствовала она себя нормально — может, даже лучше, чем последние два-три года. Память, правда, подводила — особенно на имена, даты и лица. Но это, она знала, нормальные возрастные изменения. При нынешнем темпе жизни и перегруженной памяти немудрено, что посреди разговора не можешь вспомнить нужное слово и наспех подыскиваешь синоним — не всегда получается, и возникает секундная заминка. А после разговора, когда забытое слово уже не играет роли, оно неожиданно всплывает в памяти.
С утра — посещение терапевта.
— Всё хорошо, только витамина D маловато, и уровень фолиевой кислоты должен быть выше. Вы стали быстрее утомляться?
— Не сказала бы, — если честно, она действительно чувствовала, что ей труднее проводить у телескопа долгие ночи. Но это было и не обязательно. Просто привычка всё делать самой и за всем следить.
— Я выписала рецепты, — сказала врач. — Возьмете лекарства в аптеке больничной кассы.
— Могу идти? — спросила она.
— Да. Всего хорошего, доктор Рубин. Принимайте лекарства по списку, и, надеюсь, всё будет хорошо.
«Надеюсь»? В голосе врача ей почудилось сомнение, но это была, скорее всего, особенность ее собственного восприятия реальности. К старости ко многим привычным вещам начинаешь относиться с недоверием. Но менять ничего не хочется, и это внутреннее противоречие вызывает раздражительность.
Сказать психотерапевту? Почему бы нет? Его профессия — разбираться в ее душевном состоянии. Или правильнее будет только отвечать на вопросы?
Эндрю Стоковски оказалась молодой женщиной лет тридцати пяти. Узкое лицо с тонкими чертами, на котором странно смотрелись большие очки в тяжелой оправе. Внимательный взгляд голубых глаз.
— Добрый день, доктор Рубин, — голос низкий, приятный. — Садитесь, пожалуйста, в это кресло.
Она обратила внимание на кушетку, покрытую белой простыней.
— Обычно… — начала она, но психотерапевт ее перебила:
— Мы просто поговорим, доктор Рубин. В кресле вам будет удобнее, верно?
Конечно. Впрочем, ее кресло в лаборатории, хотя и старое (еще из семидесятых, она притащила его тогда из холла), было удобнее. Она провела в нем много дней и ночей, не говоря о вечерах; так к нему привыкла, что в других местах, не в лаборатории, предпочитала сидеть на стульях, и об этой ее причуде все знали.
Мысли путались. Что сказала Стоковски?
— Вам действительно удобно? — с беспокойством спросила психотерапевт, будто прочитав ее мысли.
— Да, — коротко ответила она, решив только отвечать на конкретные вопросы. Раз уж надо.
— Скажите, доктор Рубин, вы с детства хотели изучать звезды?
Странный вопрос. Врач наверняка изучила биографию пациентки, сейчас это не проблема — открой Гугл, набери…
— Да.
— Я просто хочу понять, — мягко проговорила Стоковски, — как вы пришли к идее о существовании темного вещества.
«Она хочет, чтобы я прочитала лекцию о скоростях вращения галактик?»
— И что это такое — темное вещество?
Час от часу не легче. Зачем это психотерапевту?
— Никто не знает, — честно призналась она, — что такое темное вещество.
Этого достаточно?
Стоковски внимательно посмотрела на пациентку, сидевшую в кресле так, будто собиралась в следующую секунду вскочить и пулей вылететь из кабинета.
— Но прошло уже лет двадцать, как вы сделали это открытие. И до сих пор ничего не известно? Извините, что я задаю, наверно, с вашей точки зрения, глупые вопросы…
Глупые? Скорее ненужные. Не те, что, как она представляла, обычно задают психотерапевты. О детских страхах, например. О беспокоящих снах. О резких перепадах настроений. Детских страхов она не помнила. Наверняка они были — как у любого ребенка. Сны ей, конечно, снились — обычно о том, как она оказывалась в незнакомом городе, где всё ей было чуждо; она хотела уехать, но не знала, как попасть на вокзал, а спросить было не у кого, и еще она понимала, что всё равно уехать не сможет: на билет не было денег — ни цента, пустой кошелек. Это беспокоящий сон?
— Доктор Рубин?
— Ох, простите, задумалась.
Сейчас она спросит: «О чем?»
— Так почему же до сих пор никто не знает ничего о темном веществе?
Понятно, что вопрос с подвохом. Но в чем подвох, она не поняла.
— Потому что темное вещество очень плохо взаимодействует с остальным веществом во Вселенной. Проявляет себя только полем тяжести. Ничего не излучает. Звезды, например, светятся. Межзвездный газ — тоже, если он достаточно нагрет. А темное вещество невидимо.
Рассказать подробнее? Зачем?
Она замолчала, вопросительно глядя на врача.
— Доктор Рубин, вы сейчас задаете себе вопрос: «Почему она меня об этом спрашивает? Ей наверняка не интересно ни темное вещество, ни вообще звезды с галактиками». Ей, то есть мне, нужно оценить ваше психическое состояние, а не научные исследования. Верно?
Она с сомнением кивнула. Подвох в вопросе был, и спрашивала врач, прекрасно представляя, какой будет ее реакция.
— Рассказать подробнее? Вам интересно? — спросила она.
Трудный вопрос для врача. Если Стоковски искренна с пациенткой, должна ответить «нет». Если скажет «да», она не поверит. Психотерапевту нужно создать атмосферу доверия, заставить пациента раскрыться, заговорить о сокровенном, о таком, что скрыто, что может привести, а может, уже привело к психическим отклонениям.
— Интерес бывает разным, — сказала Стоковски, глядя на нее таким простодушным взглядом, что трудно было не поверить. Взгляду она верила, словам — нет.
— Доктор Рубин, вы человек науки. Женщина. Я знаю, как долго вам не давали работать как вы хотели, как считали нужным. Как долго не признавали ваше открытие. Я много читала о вас. О том, как вы помогали и помогаете женщинам, занимающимся наукой. Психика ученого, тем более женщины-ученого, сильно отличается от… скажем так, хотя это и не вполне верное определение… от психики среднестатистического здорового человека. Чтобы понять вас, мне нужно понять смысл того, что вы делаете. Это основа вашего характера, вашей личности. Вы мне верите?
Помедлив, она кивнула. Не ответила ни «да», ни «нет». Но почему-то слова возникли сами собой, она не собиралась говорить то, что сказала. Но сказала:
— По-моему, природа темного вещества никогда не будет разгадана.
Она сама поразилась банальности фразы, отсутствию в ней научного смысла, да и смысла вообще. Поразилась, и, наверно, смущение отразилось на ее лице. Стоковски это увидела, потому что кивнула — странно кивнула: очень медленным движением головы вверх и вниз. Как в замедленной съемке.
А она сказала лишь то, что прятала внутри себя, в глубине собственного подсознательного. Она и сама не подозревала, что думает именно так. Она так не думала. Но…
Психотерапевт не произнесла ни слова, но взглядом спросила: «Почему?»
Она не могла ответить. Подсознательная уверенность интуитивна. Внелогична. У нее нет доказательств.
— Не знаю, — сказала она растерянно.
Тогда-то Стоковски и произнесла, наконец, слова, которые, как она читала в книгах и слышала от некоторых знакомых, всегда говорили клиентам психоаналитики и пациентам — психотерапевты.
— Вы хотите поговорить об этом? — мягко, растягивая звуки, сказала Стоковски, сочувствующе глядя в глаза доктору Рубин.
Нет! Она не хотела говорить об этом. Она и думать об этом не хотела. Почему-то сейчас пришло в голову. Перевести разговор?
— Я всё время об этом думаю, — сказала она. — О том, как многого мы не понимаем и, возможно, никогда не поймем.
Она сделала паузу в надежде, что Стоковски ее остановит. Пределы познания — совсем не то, что нужно психотерапевту в разговоре с пациентом, тем более в процессе общего обследования, не предусматривающего — скорее всего — глубокого изучения личности.
Стоковски молчала и смотрела выжидательным взглядом.
— Наука рациональна, — заговорила доктор Рубин, слушая что-то в себе, что-то, что было в ней всегда, но притаилось, не подавало голоса, а сейчас…
— Всегда, сколько я помню, — продолжала она — или не она, а внутренний голос, только сейчас получивший возможность выразить себя, — я верила, что мир познаваем. Вы, наверно, не знаете, но еще Эйнштейн говорил, как нам повезло, что Вселенная познаваема. И наука… ученые… астрофизики… открывают то, чего раньше не знали, находят этому объяснения, может, через много лет и, объясняя уже открытое, сталкиваются с новой проблемой, с противоречием, которое не может разрешить прежняя теория, и мы ищем ответы на новые вопросы, всегда ответы находим и говорим: мир устроен так, что познать его возможно.
Она вздохнула, сцепила пальцы, положив руки на колени. Стоковски, естественно, заметила ее жест закрытости, поняла по-своему, но промолчала, лишь едва заметно кивнула: продолжайте.
— Когда я занялась кривыми вращения галактик… Ой, вы же не знаете, что это такое, я попробую объяснить, иначе вы можете не понять…
«А я должна понять?» — спросила Стоковски взглядом.
Она кивнула. Она уже не могла остановить мысль. Она слишком долго держала это в себе и теперь, выпустив птицу на волю, потеряла над ней власть.
— Звезды, — продолжала она, — вращаются вокруг галактических центров по эллипсам, и рассчитать, с какой скоростью должна двигаться звезда, в принципе, несложно, если знать, какая масса ее притягивает и на каком расстоянии. Я этим и занималась. Кривая вращения галактики — это график, показывающий, как меняется скорость вращения звезд вокруг центра по мере увеличения расстояния от центра. Скорость сначала должна увеличиваться, потому что чем дальше от центра, тем больше массы оказывается внутри орбиты звезды, и потому тем быстрее она должна двигаться, чтобы не упасть на центр. Но на каком-то расстоянии число звезд внутри орбиты уже почти не меняется, а расстояние растет, и тогда скорость вращения должна падать… Так должно было быть, но так не оказалось. Скорость не уменьшалась, а оставалась примерно на одинаковом уровне. И это было странно. Очень. Вы понимаете, что это означает?
Стоковски не понимала, это видно было по выражению ее лица, но ответ она знала и подбодрила пациентку словами:
— Темное вещество, верно?
— Конечно! — воскликнула она, обнаружив в психотерапевте благодарную слушательницу. — В галактиках должна существовать невидимая масса. Существуют по меньшей мере две научные школы, по-разному объясняющие природу темного вещества. Согласно одним представлениям, темное вещество — это обычные звезды малой массы, холодные, а потому не излучающие достаточно света, чтобы их можно было наблюдать даже в такие телескопы, как космический «Хаббл». Вторая школа полагает, что темное вещество — это элементарные частицы, значительно более тяжелые, чем протон. Или наоборот — очень легкие, их называют аксионами. Они чрезвычайно слабо взаимодействуют с обычным веществом. Не исключено, что из этих частиц образуются объекты, подобные обычным звездам или планетам. Такая звезда — это удивительное физическое явление! — может столкнуться с Землей, наша планета пролетит сквозь темную звезду, а мы почувствуем только изменение силы тяжести, но ничего не увидим, ни с чем не столкнемся… Газ из частиц темного вещества присутствует везде. Им наполнена эта комната. Воздух мы не видим, но можем определить его химический состав, разложить на элементы, можем нагреть, охладить, даже заморозить так, что воздух превратится в жидкость… Темное же вещество никак с окружающим миром не взаимодействует… Кроме тяжести. Оно притягивает, как вещество обычное. Про воздух я погорячилась, пожалуй. Темное вещество мы не видим, не ощущаем и не можем измерить никакими приборами… Каждый может построить дом из камней или насыпать гору песка. Темное вещество тоже можно собрать в сосуд или сделать из него массивную гирю. Понимаете, к чему я веду? Гиря из темного вещества будет притягивать, но ударить ею человека невозможно.
Она перевела дыхание. Можно было подумать, будто она выговорилась, но она-то понимала, что еще не добралась до главной своей мысли, до мысли, которая угнездилась на подсознательном уровне много лет назад и сейчас, будто созревший гнойник, желала прорваться. Она собиралась сказать то, чего говорить не хотела.
Психотерапевт вряд ли поняла короткие и довольно сбивчивые объяснения, но основное противоречие в словах пациентки ухватила.
— Значит, — сказала Стоковски то ли с интересом, то ли изображая интерес, — теории есть, верно? Объяснения. Вы сказали: природа темного вещества никогда не будет раскрыта. Но ведь уже…
Доктор Рубин покачала головой.
— Это неправильные предположения, — сказала она.
Продолжать не стала. Она знала, конечно, все современные идеи и гипотезы о темном веществе. Знала все их сильные и слабые стороны. Она всегда верила в науку. Она всегда наукой занималась. Знала: необъяснимое сегодня будет объяснено завтра. Через год. Может, через век. Но объяснение будет. Может, даже окажется, что закон тяготения Ньютона не действует на очень больших расстояниях. Она полагала, что это слишком сильная гипотеза, но, если другие окажутся неверны, то правильным окажется оставшееся объяснение, каким бы фантастическим оно ни выглядело. Потом, когда-нибудь, найдут подтверждения, и…
Нет. Она в это не верила. Стоковски назвала бы это модным ныне термином: когнитивный диссонанс. Странно, но психотерапевт нащупала, вытащила из ее подсознательного то, что она скрывала от самой себя. Как это удалось?
— Никто, — сказала она, послушала, как звучит слово, ужаснулась звучанию, но взгляд психотерапевта будто требовал «правду, только правду и ничего, кроме правды».
— Никто, — повторила она, — не знает, что такое темное вещество. И не узнает. — добавила, помедлив. Она ведь не на семинаре, не на конференции. Может она сказать то, что не думала, а только чувствовала? Научную репутацию трудно заработать (ей ли не знать?), но легче легкого — утратить. Но они здесь вдвоем… А на конференции, кстати, ее уже не приглашают.
— Понимаю вас, — тихо произнесла Стоковски.
Напряжение вдруг прошло. Слово сказано. Она расцепила пальцы, оправила юбку, положила руки на подлокотники кресла. Психотерапевт смотрела, улыбаясь.
— Хотите кофе? — неожиданно предложила Стоковски. — Или чай? Сок? Вы сейчас чувствуете жажду, верно?
Да. Она только сейчас почувствовала, как пересохло в горле.
— Не отказалась бы от сока. Апельсинового.
Разговор закончился? Можно расслабиться? Пока она будет пить холодный сок, Стоковски напишет в компьютере вывод о состоянии пациентки, и можно будет уйти. Да, с новой мыслью, пугающей, неожиданной… Теперь с этой мыслью жить.
Пока она пила сок (действительно холодный и освежающий), Стоковски что-то быстро печатала, пальцы так и бегали по клавиатуре. Когда она сделала последний глоток, Стоковски поставила точку в написанном тексте и подняла взгляд на пациентку:
— Доктор Рубин… — в голосе — вот странно — была неуверенность. Почему? Диагноз…
Сердце пропустило удар, Стоковски наверняка увидела тревогу во взгляде пациентки и продолжила:
— Доктор, вы меня поразили, сказав, что наука никогда не сможет объяснить…
Не надо было этого говорить? Но… Да, сказала — искренне. Вырвалось. Из души.
— Я не…
— Простите — то, что я скажу, будет вне официальной беседы, — быстро заговорила Стоковски. — Заключение я записала, с этим покончено. У вас устойчивое психофизическое состояние, насколько вообще можно судить по короткой беседе, и я совсем не об этом.
Хорошо. Всё в порядке? Прекрасно. Но почему тогда…
— Я думала… Когда вы говорили, что темное вещество практически не взаимодействует с обычным миром, со Вселенной… Ведь так, я правильно поняла?
— Да, — кивнула она.
— Понимаете… Вера… Могу я называть вас Верой? А я — Эндрю. Можно Энди.
— Конечно… Энди.
Всё страньше и страньше, как сказала бы кэрролловская Алиса.
— Я работаю в клинике святой Моники, а сейчас замещаю коллегу, ушедшую в отпуск. Классическая синхронистичность по Юнгу, и вы сейчас поймете — почему. Видите ли, Вера, я работаю с людьми, чье сознание чрезвычайно слабо взаимодействует с реальностью. Это люди, находящиеся в коме, а также в состоянии летаргического сна, и еще аутисты, чья болезнь находится в крайней и неизлечимой стадии. И когда я слушала вас, мне пришло в голову, что именно они, чей мозг работает в чрезвычайно специфическом и очень мало изученном режиме, способны активно взаимодействовать с темным веществом. Безумная мысль, да? Я говорю чепуху?
Вера не успела подумать.
— Как это может быть связано? — задав вопрос, она допустила сказанное в сознание.
— Темное вещество — это мироздание в коме. Физическая реальность в летаргическом сне.
— Вселенная в коме? — поразительная идея. — У Вселенной есть разум? При чем здесь…
— Это я так… Образно. Человек в коме. Или аутист. Эти люди также теряют связь с реальностью. Мозг не реагирует на сигналы из внешнего мира и поэтому способен взаимодействовать с темным веществом, понимаете?
Аналогия. Красивая аналогия. Только гуманитарию такое могло прийти в голову.
Но эта женщина… Энди… Она в своем деле профессионал. И если…
Вере трудно было сосредоточиться, но мысль она уловила.
— Мальчик, с которым я работала, — продолжала Энди, теперь она сидела, положив руки на стол и сцепив пальцы, — был полностью погружен в себя, его чрезвычайно занимали числа и оттенки цветов. Он, к примеру, мог называть подряд простые числа, причем без запинки, начиная с какого-нибудь числа, скажем, пятизначного, и продолжая в течение неопределенного времени, пока его внимание не перемещалось, скажем, на солнечный луч, и тогда он называл цвета, переходя от коротких волн к длинным. Кстати, простые числа он мог называть и не подряд, а пропуская какое-то количество, мог называть в обратном порядке… Я много лет изучала детей-аутистов. Уникальные таланты, но связь с реальностью очень слабая. В мозгу активированы иные области, нежели у обычного человека. Я писала об этом…
— Вы хотите сказать, — перебила Вера, ей нужна была определенность, — что аутист или человек в коме взаимодействует не с обычным веществом, а с темным?
Действительно, безумная мысль.
— Не человек, — Энди еще крепче сцепила пальцы. — Тело тут ни при чем. Психика. Мы думаем, что человек в коме — как растение. Может быть, почти до нуля ослабляются связи с нашей реальностью. Но психическая деятельность связана теперь с темным веществом, оно ведь и объем мозга заполняет, верно? Вы сами сказали, Вера: темное вещество — везде! А темное вещество связывает мозг с другими вселенными.
Вот и приехали, — подумала Вера. — А я почти поверила в эту красивую идею. Безумные идеи бывают очень красивы и убедительны на вид. Но всегда содержат противоречие.
Сказать ей? Или обидится? А ведь так хорошо поговорили…
— Другие вселенные? — все-таки сказала она. — Вы сказали, что аутисты чувствуют… ощущают… темное вещество. При чем здесь другие вселенные?
Показалось ей, или Энди действительно смутилась?
— Но ведь, — заговорила Стоковски после небольшой паузы, — это логично, разве нет? То есть, если аутист воспринимает темное вещество, то… Темное вещество — откуда оно?
На этот вопрос ответить было нетрудно. Она ответит, и красивая конструкция затрещит по швам.
И ей захотелось… Они ведь просто разговаривают! Не как врач с пациенткой. Не как гуманитарий с астрофизиком. Две женщины. Беседуют о жизни. О том, какой странной бывает жизнь, как странно формируются связи…
Вера подумала, что может…
Мысль можно продолжить, усилить, а можно — легко! — разрушить до основания.
Стоковски теперь сидела, положив руки на стол ладонями вверх, смотрела не на Веру, а поверх ее головы. Она боялась, что Вера скажет: «Боже, какая чепуха!».
Она так скажет, конечно. Скажет?
А если все-таки продолжить мысль? Просто продолжить… Очень легко сказать «нет», и разговор закончится. Они вежливо попрощаются, она уйдет и, надо полагать, никогда больше не увидит Эндрю Стоковски. Даже если ей придется еще раз пройти обследование, на месте психотерапевта будет сидеть другая женщина. Или мужчина. И волна понимания, возникшая между ними…
А надо только продолжить мысль. Всего лишь продолжить. Она ведь знает — как. Самой-то себе она может признаться — знает.
Стоковски вздохнула, бросила на пациентку короткий взгляд — доброжелательный, но уже почти отстраненный, — и потянулась к клавиатуре.
— Послушайте, Энди, — быстро, чтобы не потерять не столько мысль, сколько нерв и суть разговора, заговорила Вера, — мне пришло в голову… Сейчас очень популярна теория инфляции. Это не моя специальность, но, конечно, я знаю… Не буду о деталях, только главное. — Она волновалась, будто на первом экзамене в колледже, когда всё знала, но слова в предложения не складывались, она слепляла их, как в детстве лепила из мокрого песка животных и кукол. — Вы спросили: темное вещество — откуда? Так вот. Темное вещество возникло тогда же, когда в Большом взрыве родилась Вселенная. Темное вещество и темная энергия. Но вот что следует из теории инфляции: во взрыве возникла не одна Вселенная, а множество. Как пузырьки в кипящем масле. Каждая вселенная эволюционировала самостоятельно, в каждой возникли свои физические законы. Одни миры расширялись, как наш, другие быстро схлопнулись, третьи застыли, четвертые взорвались… А инфляция продолжается…
Стоковски смотрела на нее, широко раскрыв глаза.
— Вселенные, — продолжала Вера, — возникли из одного корня, из одной сингулярности. Они разные, но общим для всех миров является вещество, присутствующее в каждой вселенной и во всех сразу, и потому как бы нигде и не присутствующее. Воздух — не очень хорошая аналогия, но кое-что она иллюстрирует. Вот на столе ноутбук, карандаш, чашка, ваза с цветком — предметы, которые друг друга не касаются, и какая-нибудь бактерия, живущая на поверхности чашки, понятия не имеет и никак не может узнать, что существует еще и ваза, понимаете? Нет у нее способа узнать об этом. А между тем все эти предметы находятся в воздухе, верно? Воздух — вот что для них общее.
— Темное вещество — воздух? — пробормотала Стоковски. — Не понимаю.
— Плохая аналогия, согласна. Просто ничего другого в голову сейчас не приходит. Темное вещество невидимо, оно не вступает ни в химические взаимодействия, ни в электромагнитные, ядерные силы на него не действуют. Множество вселенных объединяет темное вещество, общее для всех миров, которые никаким иным образом друг с другом не соприкасаются. Полная масса темного вещества не бесконечна, и чем больше вселенных возникает в Большом взрыве, тем меньше приходится темного вещества на каждую вселенную. В обычном состоянии мозг с темным веществом не взаимодействует. В состоянии комы — да. Но темное вещество связывает вселенные. Человек в состоянии комы… или аутист… находится будто во многих мирах сразу.
Поняв, наконец, что хотела сказать Вера, Стоковски усиленно закивала.
— Человек — да. Но не тело. Сознание. Разум. Будучи в здравом уме и твердой памяти, никто не может увидеть другие миры. Иное дело — аутисты. Они как бы отсутствуют здесь; видят, ощущают, воспринимают другие миры. Сами они этого чаще всего не понимают — это же дети, их сознание не готово, они не знают того, что знаю я как психотерапевт или вы как астрофизик. Им интересно жить так, как они живут, они умеют многое из того, что не умеем мы. Они способны не только воспринимать информацию из других вселенных, они и с другими людьми здесь, в нашем мире, с людьми, так же, как они сами, слабо связанными с реальностью, могут общаться, обсуждать проблемы, которые нам непонятны… И еще они могут — хотя чаще всего не догадываются об этом — «смешивать» миры. Конечно, с помощью темного вещества. Они живут в нескольких мирах сразу, и тогда физически часть иной реальности возникает в этой.
— Наверно… И еще… — Неожиданная, но логичная мысль пришла ей в голову. — Что вы скажете о снах?
— О снах? — поразилась Стоковски. — Вы думаете, сны тоже…
— Но это логично! — Вера окончательно отпустила на волю воображение. — Разве во сне связь с реальностью не ослабевает?
— Да, но…
Роли переменились? Теперь доктор Рубин наступает, а психотерапевт Стоковски сомневается?
— Я не медик, но почему во сне мозг не может получать хоть какую-то информацию «оттуда»? Слабо связанное с нашим миром сознание сильнее взаимодействует с темным веществом. Сон — одна из возможностей увидеть жизнь в других вселенных!
— Мы очень редко обращаем внимание на события, которые не укладываются в наше представление о здравом смысле, — задумчиво произнесла Стоковски. — Без людей ничего не происходит, я хочу сказать.
«А я думала, мы никогда не поймем природу темного вещества… Впрочем, разве я поняла?»
Нет. Только начала сомневаться.
— Темное вещество, — сказала она, — связывает наш мир с другими, где могут действовать иные физические законы… Послушайте! Люди в коме, люди, спящие летаргическим сном, аутисты… Они способны разрывать и восстанавливать связи миров, усиливать и ослаблять взаимодействия нашего мира с остальными.
— А дети…
— О да! — воскликнула Вера. — Мы летаем во сне — в детстве, когда связь с реальностью еще недостаточно крепка. Мы ощущаем себя во всех вселенных, где мы есть! Дети все немного аутисты, и связь детского сознания с темным веществом сильна, но человек растет, и соотношение меняется — темное вещество перестает взаимодействовать с нашим сознанием, и мы теряем способность попадать туда, где умеем летать, изменять законы природы, жить, как хотим…
Женщины смотрели друг на друга с изумлением, восхищением, они сейчас прекрасно понимали друг друга и…
— Не знаю, что на меня нашло, — сухо произнесла Вера, сложив руки на коленях и сцепив пальцы. — Гипноз?
— Вы говорили то, о чем долго думали, — мягко произнесла Стоковски. — Я лишь подтолкнула.
— Это ваши методики, — Вера покачала головой. — Вы все-таки вытряхнули из меня…
— Я не могла, — запротестовала Стоковски, — «вытряхнуть», как вы сказали, то, чего не было в вашем подсознательном.
— Я никогда не расскажу о нашем разговоре коллегам, — горько сказала Вера.
— А вы хотели бы?
Вера задумалась.
— Перед нашим разговором, — произнесла она после паузы, — я была уверена, что мы никогда не поймем, что такое темное вещество.
— А теперь…
— Я стала сомневаться.
Павел Амнуэль
Загрузка...