Рассказы Павла Амнуэля

Декогеренция

— Давно вы ощущаете в себе это? — спросил Дорон, положив ладонь на лоб пациента.

— Сколько себя помню, — чуть помедлив, ответил Ник.

Он лежал на кушетке, вытянув руки вдоль тела, закрыв глаза и максимально расслабившись, как просил психотерапевт.

Странный врач, с таким Ник еще не имел дела. Прежние — а он сменил четверых — вели с ним долгие беседы, расспрашивали о детстве, о родителях, об интимном и общеизвестном. Вопросы, вопросы… Он отвечал откровенно, он и сам много говорил, но то, что говорил он, их не интересовало, и они задавали вопросы… Совсем не о том.

Дорон оказался первым, кто попытался его понять. Их. Их обоих. Потому что Ник никогда не был один.

— Давно, — сказал Ник. — Сколько себя помню.

Дорон молчал. Мягко водил пальцами по его лбу и слушал.

— Сначала я не понимал, — говорил Ник. — Просыпался утром, мама радовалась, а я плакал, потому что чувствовал тоску и не осознавал, что тоска не моя. Во мне, но не моя. Или моя, я знал, что моя, но и не моя тоже.

Он говорил об этом психотерапевтам. Всем четырем. Те слушали и спрашивали о детстве, о родителях, а последний посоветовал хорошего специалиста с современным, как он выразился, бэкграундом. Дорона.

— Потом я стал понимать, что это другое. Другая. Мы всегда были вместе. Вдвоем. Я чувствовал ее радость, ее печаль, ее тоску, ее голод и жажду, ее… экстаз, да, экстаз стал чувствовать тоже, но это стало получаться, когда мне исполнилось двенадцать, и я научился различать эмоции, которых раньше у меня не было, и у нее тоже, понимаете?

Ник подождал немного, и Дорон ответил:

— Да.

И добавил:

— Конечно.

Врач чуть сильнее надавил пальцем на лоб, и Ник увидел не глазами, а внутренним взглядом яркий огонь, осветивший глубину его чувств. Чувств к ней. Теперь, когда ему восемнадцать, он точно знал, что это ее свет, свет его любви.

— Вы ее любите? — спросил Дорон.

Это был даже не вопрос, а утверждение, и Ник радостно, впервые за долгие годы осознав, что его действительно понимают, воскликнул:

— Да! Мы любим друг друга! Мы не можем друг без друга!

Они друг без друга не могли. С тех пор, как он себя помнил.

Дорон убрал ладонь с его лба, наклонился и тихо произнес:

— Но вы никогда ее не видели. Верно?

Это был правильный вопрос. Вопрос, который никто из психотерапевтов ему не задал.

— Да, — сказал Ник. — Я никогда ее не видел. А она — меня.

— Вы только чувствуете друг друга. Ощущения. Эмоции. Желания.

— Да.

Ник открыл глаза. Дорон смотрел теперь не на него, а на экран компьютера. Там быстро снизу вверх перемещались числовые ряды, как отряды воинов, идущих на битву.

— И вы хотите ее увидеть.

Это тоже было утверждение, а не вопрос. Ник хотел кивнуть, но лежа не получилось, и он сказал:

— Увидеть. Найти. И быть вместе.

Пальцы Дорона пробежали по клавиатуре, числа-воины застыли, битва закончилась.

— На сегодня всё, — сказал Дорон. — Осталось только… — Он помолчал. — Скажите, что вам сейчас пришло в голову. Не вспоминайте. Просто скажите.

Ник сказал:

— Любовь — это сон упоительный,
Свет жизни, источник живительный.
В ней муки, восторг, в ней весна;
Блаженства и горя полна,
И слезы
И грезы
Так дивно дарит нам она.

— Спасибо, — сказал Дорон. — Я так и думал.

* * *

Ник почувствовал себя плохо, когда вышел на улицу после разговора с доктором Дороном. Ничто не предвещало. Разговор принес облегчение, у Ника будто тяжелый груз с плеч свалился, его радость должна была передаться ей, но вместо ответного чувства Ник ощутил удар боли и — самое ужасное — не мог понять, где. Казалось, что болело всё тело. Он опустился на ближайшую скамейку в аллее и раскинул руки, будто боль могла вытечь из него через пальцы, как электричество во время грозы. Он знал, чувствовал, что это не его боль. Это ее боль, ее ужас, а он ничего не мог сделать, только принять на себя, но и это от него не зависело — он давно убедился, что ее чувства мгновенно становятся его чувствами, а его ощущения — ее ощущениями. Они давно стали одним целым. Наверно, они были единым целым с рождения. И любовь их была предопределена. Они всегда стремились друг к другу, но больно не было никогда. Боль явилась сейчас, внезапно, и прежде, чем потерять сознание, Ник успел подумать, что связь — казалось, нерасторжимая и вечная — может прямо сейчас разорваться, исчезнуть, и причиной было… могло быть… его посещение этого доктора, замечательного доктора, который впервые его понял и этим совершил… что?

Додумать мысль он не успел.

* * *

— Ты уверен? — спросил Дорон своего друга Манфреда. Они сидели перед экраном компьютера, на котором снизу вверх ползли те же полчища чисел, временами застывая, будто обнажая свое математическое нутро, и продолжая ползти. Каждое число было понятно и Дорону, и Манфреду. Оба долго шли к этому. С первого курса университета. Шли с двух сторон. Дорон стал психотерапевтом. Манфред — квантовым физиком.

Сегодня их пути сошлись наконец. И оба испытывали от этого не радость окончания долгого пути, а ужас перед неизбежностью — числа показывали это с объективностью захода солнца. ЭТО должно было произойти в ближайшее время… прямо сейчас.

— Ты тоже уверен, — сказал Манфред.

— Это ужасно, — пробормотал Дорон.

— Это было неизбежно, — покачал головой Манфред. — Декогеренция должна была наступить, когда кто-то их них покинул кокон детства. Когда им — кто-то из них стал первым — пришлось выйти в большой мир. Мир со множеством связей. Ты же понимаешь: запутанность не может сохраниться, если система начинает активно взаимодействовать с внешней средой.

— Одно дело — понимать и описывать, — глухо произнес Дорон, — и совсем другое — видеть живого человека, который…

— И мы, — перебил Манфред, — так и не смогли определить, где находится его второе «я», его любовь…

— Как мы могли это определить? — с досадой сказал Дорон. — Два квантово запутанных живых существа. Два существа, и состояние каждого прямо зависит от состояния другого. Страдает один — и мгновенно начинает страдать другой. Радость одного мгновенно передается другому, где бы они ни находились. Как если бы в двух запутанных электронах изменить направление спина одного — и это мгновенно меняет направление и спин второго электрона, где бы он в этот момент ни находился.

— То электроны… — пробормотал Манфред, — а то люди…

— Люди? — спросил Дорон. — Ты уверен, что «она», о которой говорил и с кем связан Ник, — земная девушка?

— Как можно быть уверенным? — пожал плечами Манфред. — Запутанной может быть система из любых частиц. В данном случае — из любых существ, обладающих сознанием. Я всё время думал об этом. «Она» может быть разумной ящерицей на планете Орб в системе звезды Лакайля. Или шестиногой красавицей с Денеба. Или…

— Или разумным океаном, — подхватил Дорон. — Да, ты прав.

— И невозможно определить, где «она».

— И когда.

— И когда, — согласился Манфред. — Любовь… Это действительно любовь.

— Безусловно, — кивнул Дорон. — Самая сильная любовь, какая возможна…

— И мы с тобой, — озвучил Манфред, наконец, вывод, который они осознали только сейчас, — своим вмешательством заставили декогеренцию свершиться. Погубили любовь.

Дорон промолчал. Сказать ему было нечего.

* * *

Ник сидел на скамейке, раскинув руки и запрокинув голову. Невидящие глаза смотрели в небо. Невидящие глаза видели то, что увидеть было невозможно. Губы прошептали: «Любовь — это сон упоительный…»

Сон закончился вместе с жизнью.

Декогеренция произошла.

Обычный рабочий день

Надоело. Каждый день одно и то же. Каждые сутки. Каждую неделю. Каждый месяц. О годах и не говорю. Когда-то, будучи молодым, я их считал, потом бросил. Какой смысл считать то, что, имея начало, не имеет конца? Так я, во всяком случае, чувствую. Бесконечная череда одинаковых смен — и хорошо хотя бы то, что между сменами есть «личные окошки», когда каждый из нас, вечных трудяг, имеет возможность заниматься собственными делами.

Но вот какая закавыка. Я прекрасно помню каждую минуту, каждый час всех своих рабочих дней, похожих один на другой, — это легко: достаточно вспомнить один, и значит, вспоминаешь все. А того, что происходит со мной в свободное от работы время, я вспомнить не могу. Старался — не получается. Будто из времени вырезан кусок. Короткий? Долгий? Вот я ухожу с рабочего места, воодушевленный тем, что предстоит нечто другое, неизведанное… И вот я опять встаю на вахту, ничего не помня и только зная, понимая, что ведь было что-то… другое. Было. Точно знаю, что было. И это придает сил— начать новый день, новую неделю…

Работа, кстати, интересная, не спорю. Однообразная, но разве не всё на этом свете однообразно? Разве весь наш мир, наша вселенная не представляет собой повторение одинаковых, по сути, событий?

Так уж создан мир, и не мне что-то менять в давно существующих правилах. А я хочу? Иногда задумываюсь над этим вопросом и не могу на него ответить. Хочу? Наверно. Прервать череду однообразия. Или не хочу? Я понятия не имею, что произойдет, если однообразная череда прервется. Что значит — другой мир? Я даже свой — тот, что между рабочими часами, — не помню и не могу даже вообразить, что уж говорить о мире совсем другом? Скорее всего, его и не существует вовсе, а значит, и думать о нем не стоит. Зря время терять.

Мое рабочее место — стоять (сидеть, лежать, медленно прохаживаться — ничто из этого не возбраняется) у круглого прохода из одного большого зала в другой. И проверять проходящих. Если чувствуешь от проходящего тепло — пропускаешь. Таково правило, и исключений нет. Если чувствуешь исходящий от проходящего холод — тогда стоп. Загораживаю проход, проходящий сдуру пытается потыкаться в меня холодным телом, ну, давай, пробуй! У него, конечно, ничего не получается, и он нехотя откатывается или исчезает, возвращается туда, откуда его принесло. Некоторые протестуют — очень уж им хочется в другой зал, невтерпеж прямо, но таких я легко укорачиваю, знаю приемчики, и наглецы отлетают назад так быстро, что я не успеваю (да и не стараюсь) их отследить.

Иногда попадаются интересные экземпляры. Приближаются они медленнее прочих, будто действительно холодные, ан нет. То есть таки да, но все-таки и нет. Они летят парами, будто прилепленные друг к другу. Иногда даже по трое, очень редко — вчетвером. Как-то даже всемером пытались, слепившись, — но со мной такие фокусы не проходят. Правило есть правило, и зарплату я получаю за то, чтобы отсеивать всякую шушеру, пытающуюся слепить что-то из холодного и горячего. Для таких «умельцев» есть третья камера — между залами. Туда я их и спроваживаю, а что там с ними происходит, не имею ни малейшего понятия. Знаю только, что никто на моей памяти из той камеры не возвращался.

Сегодня — обычный день. Как вчерашний, позавчерашний. Завтрашний будет таким же. И это хорошо. Это стабильность. Уверенность в себе и в завтрашнем дне. Уверенность в жизни. В том, что судьбу свою ты выбрал правильно. Устойчивость, неизменность — главное, не так ли?

Иногда, конечно, хочется перемен. Хотя бы вспомнить, что происходит со мной между рабочими сменами. Но эти мысли я от себя гоню. Перемены? Само слово неприятное. Когда я его произношу — мысленно, конечно, — то ощущаю нечто, чего ощущать не должен. А раз не должен, то этому ощущению нет даже названия. Просто — нечто.

Гоню от себя.

— Повернитесь, — привычно говорю очередному проходящему. Поворачивается. Секунду я присматриваюсь, прислушиваюсь. Тепло? Холодно? Бывает, что холод или тепло ощущаешь сразу. Бывает, что от проходящего исходит такой жар, что я отступаю на шаг и быстро машу рукой — проходите, мол, не задерживайтесь. А бывает, что от проходящего разит ледяным холодом, и я сам себя спрашиваю: зачем ты так? Знаешь ведь, что не пропущу тебя в другой зал, такого насквозь холодного и мерзкого!

— А ну-ка, назад! — кричу я, не сдержав эмоции, и проходящий отскакивает, даже не пытается качать права. Знает — бесполезно.

Больше всего мороки с тепловатыми. Не сразу и поймешь — теплый он или все-таки холодный. Возможно так, но возможно и этак. А ошибиться нельзя. Терпеть таких не могу. Заставляю несколько раз повернуться, покрутиться… С одного бока вроде теплый, с другого — вроде холодный.

— Крутись быстрее! — требую. — Еще быстрее!

При вращении тепло усредняется, и я могу принять решение.

— Проходи! — говорю, если в среднем он теплый.

— Назад! — требую, если все-таки холодный.

Так и день проходит. Устаю, конечно. Однообразие стабильно, и это хорошо. Но утомляет — и это плохо.

Появляется сменщик, становится на мое место, еще не вполне пришел в себя, еще пытается вспомнить, что же с ним происходило… Знакомое ощущение.

— Смену сдал, — говорю.

— Смену принял, — говорит.

И я мгновенно проваливаюсь в приятное нечто, забываемое нечто, когда забываю даже собственное имя. Да и зачем мне его помнить, если нет меня самого?

Вспоминаю, вернувшись на пост, на новую смену — в жизнь, в стабильность.

Простое у меня имя.

Демон Максвелла.