— Рэй! — воскликнул Харрихаузен, вылезая из машины. — Почему ты нас не встречаешь?
— Сейчас! — крикнул Рэй из темноты прихожей. — Я застрял немного.
На крыльцо лихо вылетела, как самолет на посадочную полосу, инвалидная коляска, в котором сидел (восседал!) курпулентный старик с огромной седой шевелюрой.
— Рэй! — воскликнул Рэй, затормозив точно у первой ступеньки. — Старина! Я ждал тебя час назад. Тебя не было, и я принялся за рассказ.
— Не закончил? — деловито спросил гость. — Если мы помешали…
— Мы? Ты не один? С тобой прекрасная дама? И ты держишь ее в машине?
— Умерь пыл, Рэй!
Гость открыл дверцу со стороны пассажира, и, обойдя машину, перед хозяином предстал худощавый мужчина в темно-коричневом костюме и бордовом, небрежно повязанном галстуке. Голубые глаза смотрели на хозяина с откровенным любопытством.
— Рэй, — сказал хозяин, протягивая обе руки для пожатия, — я знаю, кого ты привез. Это Майкл Тёрнер, верно? Я видел вашу фотографию, доктор Тёрнер, на первой полосе Los Angeles Times пару лет назад. Это вы придумали темную материю, верно?
— Ах, — сказал Рэй Харрихаузен. — Я хотел устроить тебе сюрприз, Рэй!
— Дорогой Рэй, сюрпризы обычно устраиваю я сам. Проходите, доктор Тёрнер, я не смогу пожать вам руку, пока вы не подниметесь по ступенькам. Ах, да! Прошу прощения, я отъеду, чтобы вы могли подняться.
В прихожей мужчинам удалось наконец обменяться крепкими рукопожатиями.
— Проходите в гостиную, — хозяин направил коляску в распахнутую дверь, гости последовали за ним.
— Доктор Тёрнер, садитесь в кресло. Рэй, налей всем виски, ты знаешь, где.
— Конечно, Рэй, а ты, Майк, придвинь кресло к столу и устраивайся удобнее.
— Вы, как я понимаю, давно знакомы, — заметил хозяин, подняв поданный ему стаканчик, посмотрел виски на свет и пригубил. — Рэй, ты мне не говорил…
— Мы с Майком знакомы очень давно. — Гость тоже пригубил виски, подмигнул Тёрнеру, неловко державшему стаканчик в руке, и добавил. — Но случая рассказать тебе о нем не представлялось, потому что Майк работает в Чикагском университете, но родом он из Лос-Анжелеса, приехал посмотреть, наконец, как изменился город и… Ты ведь проведешь семинар в университете, Майк?
— Да, — кивнул Тёрнер, отпил наконец виски и закашлялся.
— Вы действительно придумали темную материю? — с интересом спросил хозяин.
— Только термин, — улыбнулся Тёрнер. — Я и не думал, что название приживется.
— Знаете, — задумчиво произнес хозяин, допив виски и взглядом показав другу налить еще, — самое трудное: придумать хорошее название, можете мне поверить. Сколько моих рассказов не имели успеха из-за неинтересных названий!
— Зато сколько прекрасных! — с воодушевлением воскликнул Тёрнер. — «Р — значит ракета!». «О теле электрическом пою». «451 градус по Фаренгейту»…
— Если вы собираетесь перечислять все, доктор, я усну. Я человек старый и, бывает, засыпаю во время разговора. Кстати, вот последний роман, вышел год назад: «Давайте вместе убьем Констанцию». Как вам название?
— Роман я читал как раз на прошлой неделе, — с некоторым смущением сказал Тёрнер. — Очень здорово. Но… Прошу прощения… название не запомнил.
Харрихаузен захохотал, Брэдбери поставил на стол пустой стаканчик и сказал с улыбкой:
— Доктор, есть читатели двух типов. Первые запоминают книгу, но не помнят, как она называется, а вторые запоминают название, но содержание в их памяти не задерживается. Мне нравятся первые.
Харрихаузен поднялся и посмотрел на часы, висевшие над дверью.
— Рэй, извини, у меня в городе деловая встреча. Уверен, вы с доктором Тёрнером найдете, о чем поговорить в мое отсутствие. Вернусь часа через полтора, о’кей?
— Конечно, Рэй. Честно скажу, я мало понимаю в науках… чисто интуитивно. Но странные названия меня привлекают. Большой взрыв. Черная дыра. Кротовая нора… И темная материя, конечно. О да, нам с доктором есть о чем поговорить!
Когда закрылась дверь за Харрихаузеном, Тёрнер произнес с энтузиазмом:
— Прекрасное название: «И грянул гром». А идея сугубо научно-фантастическая. Вы прекрасно разбираетесь в науке, мистер Брэдбери.
— Не будем спорить, я-то себя лучше знаю. Чтобы придумать идею, не обязательно быть профессором. Скорее — наоборот. Идеи, знаете ли… они просто рождаются. Из воздуха. Вы разочарованы? Кстати, не надо церемоний, мое имя Рэй, вы знаете.
— Мое — Майк.
— Я помню, — улыбнулся Брэдбери.
— А что касается идей, — продолжал Тёрнер, — то вы, может, не знаете, что говорил Фейнман.
— Что же? — с любопытством спросил Брэдбери.
— Он говорил, что новый закон природы сначала просто угадывают. И только потом доказывают — логикой, математикой, экспериментом.
— Святая правда! В фантастике то же самое.
— Действительно? — удивился Тёрнер. — Не видел, чтобы фантасты пользовались формулами и ставили эксперименты. Логика — да, присутствует, но не всегда, к сожалению.
— Формулы — нет, конечно, — добродушно произнес Брэдбери. — Если бы я написал хотя бы одну формулу… впрочем, не знаю ни одной… мои тиражи упали бы втрое. А то и в десять раз. Но эксперименты мы ставим, уверяю вас. Мысленные. Машина времени — разве это не эксперимент над историей? А мой рассказ «Лед и пламя»…
— Лучший из ваших рассказов!
— Действительно? Разве это не описание эксперимента? Необыкновенного физического явления? Да вообще всё, что мы пишем о будущем, — это мысленные эксперименты.
— М-м-м… — пробормотал Тёрнер. — Никогда не думал о такой интерпретации. Пожалуй…
— «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту» — это, по-вашему, что? Не мысленный эксперимент, поставленный по всем правилам? И дай-то бог, чтобы эксперименты фантастов по-прежнему оставались мысленными!
— Все? — усомнился Тёрнер.
Брэдбери широко улыбнулся.
— Большинство. Я пессимист, Майк. Люди, в основном… Ах, не будем о грустном. Расскажите лучше о темной материи. Вы ее угадали? Как говорил Фейнман? Идею, я имею в виду.
Тёрнер глубже уселся в кресло, выражение его лица стало немного растерянным, будто он хотел что-то сказать, но то ли не решался, то ли обдумывал только что возникшую мысль. Брэдбери внимательно смотрел на гостя, ждал. Он понимал, что Тёрнер приехал не для того, чтобы приятно поговорить с известным писателем и потом рассказывать коллегам, что обсуждал мировые проблемы с автором «Вина из одуванчиков». Он хотел что-то сказать, а не что-то услышать. Брэдбери прекрасно разбирался в людях. Он видел Тёрнера насквозь. И терпеливо ждал.
Тёрнер наконец собрался с мыслями и решительно сказал:
— Вы правы, Рэй. Есть идея. Я никогда не опишу ее в статье — меня или высмеют, или сделают вид, что не заметили… Как говорил лет сто назад итальянский астроном Скиапарелли: «Раз в году можно безумствовать».
— Я понял, Майк. Мне кажется, понял. У вас есть идея. Гипотеза. Теория. Безумная, да? Идея, о которой вы не можете рассказать коллегам. Но вы ДОЛЖНЫ рассказать.
— Должен… — пробормотал Тёрнер. — Не…
— Обязаны! — прогремел Брэдбери. Он развернул коляску, чтобы лучше видеть гостя, подкатился ближе, чуть сдвинулся вправо, чтобы в глаза не падал свет из окна.
— Мой старый друг Рэй, — благожелательно произнес Брэдбери, — не так уж часто в последнее время радует меня своими посещениями. Сегодня он приехал на час позже, чем мы договаривались, и привез вас. Какой вывод я могу сделать, Майк?
— Ладно, — Тёрнер ударил ладонью по колену. — Вы правы. Я сказал вчера Рэю, что у меня есть странные идеи, и он предложил…
— Всё понятно, — Брэдбери воздел руки к небу. — Хватит преамбул! Давайте вместе убьем Констанцию!
— Прошу прощения…
— Я имею в виду вашу идею! Расскажите, и, если всё плохо, мы эту идею вместе убьем. Согласны, Майк? Перед вами внимательный слушатель. У вас — тайна. Приступайте! Речь пойдет о темной материи?
— Не сразу. Сначала — об антропном принципе.
— Ваша мысль скачет как белка. Мне за ней, похоже, не угнаться, — покачал головой Брэдбери. — Я читал об антропном принципе. Насколько понял, к темной материи он отношения не имеет? Впрочем, больше прерывать не буду. Итак, антропный принцип.
— Почему наша Вселенная такая, какая есть? Именно с такими мировыми постоянными, с такими атомами, такими законами природы? Могла постоянная Планка оказаться иной, верно? Почему же она такая? Да потому, что иначе нас не было бы! Во вселенной с другими законами физики жизнь, подобная нашей, была бы невозможна.
— Да! — воскликнул Брэдбери. — Жизнь — такая редкая штука, что случайно появиться не могла. Значит, жизнь создал Бог? Согласитесь, Майк, что-то в этом есть.
— Ничего в этом нет! — Тёрнер взмахнул руками, будто птица. — Но почему-то наша Вселенная оказалась такой, какая есть. Вы знаете, сколько и каких разных условий должно было сложиться, чтобы на Земле возник человек? Я как-то посчитал. Сто двадцать восемь, и наверняка я не учел всё.
Брэдбери хотел что-то сказать, но только покачал головой и сделал Тёрнеру знак: продолжайте.
— Есть несколько формулировок антропного принципа. Самую первую предложил советский философ Идлис. Знаете, когда это было? Полвека назад! Сейчас этот принцип называют слабым: Вселенная такова, потому что, будь она другой, наблюдать ее было бы некому. Есть сильный антропный принцип: Вселенная такова, чтобы в ней мог появиться человеческий разум. С момента Большого взрыва все — без исключения! — процессы во Вселенной протекали таким образом, чтобы на Земле могло возникнуть человечество. Даже динозавров убил метеорит, потому что, останься на Земле динозавры, человек не стал бы царем природы. И ледниковый период закончился вовремя: продлись он еще пару тысячелетий — и человек, не умевший защитить себя от холода, вымер бы, как многие другие животные. Тринадцать миллиардов лет Вселенная поддерживала условия нашего выживания. Она и сейчас эти условия поддерживает, расширяясь именно с такой скоростью, какая нужна, чтобы на Земле сохранялись условия для нашей жизни.
Я много думал об этом, и мне пришел в голову абсолютный антропный принцип. Если Вселенная всегда была именно такой, какая нужна для нашего выживания, то и в будущем она, Вселенная, будет ограждать человечество от всего, что может нас погубить. Без нас, людей, Вселенная существовать не может. Вот суть абсолютного антропного принципа, из которого, кстати, следует, что во Вселенной существует только один разум — наш.
— И значит, — подхватил Брэдбери, — без Бога не обойтись, вы это хотите сказать? Бог следит за своими детьми и убирает камни с их дороги.
— При чем здесь Бог? — не на шутку рассердился Тёрнер. — Ох, простите, Рэй… Я не богослов, я даже не философ, я физик. Я математику использовал, а не Библию. Разум на Земле должен был возникнуть, возник и будет теперь существовать, пока существует Вселенная. Точка. Даже если случится ядерная война, человечество выживет и выйдет в большой космос. Понимаете?
— Да, — зачарованно произнес Брэдбери, не очень, на самом деле, представляя, что с ним происходит. Может, ему передался энтузиазм Тёрнера? Может, в его словах о том, что человечество будет жить вечно, таился внутренний заряд оптимизма? Наверняка было что-то, заставившее Брэдбери испытывать подъем, радость и еще целую гамму чувств, которые он не мог определить. В глубине души писатель знал, что происходит, сопротивлялся этому и в то же время не хотел сопротивляться и только повторил: — Да, кажется, понимаю.
Вряд ли это было правдой.
— Кстати, еще один замечательный ученый, — продолжал между тем Тёрнер, — догадавшийся, что мир устроен именно так, — советский астрофизик Шкловский. Последние годы жизни — двадцать лет назад — он писал об этом. Мы одиноки во Вселенной.
У Брэдбери было, что возразить, но он предпочел промолчать.
— Однако есть другие вселенные, — продолжал Тёрнер. — Собственно, из антропного принципа это следует однозначно. В Большом взрыве возникло множество разных миров, и мы живем в этом, потому что условия здесь подобрались такие, какие нужно.
Волна энтузиазма, которую испытал Брэдбери, схлынула так же внезапно, как возникла.
— И что же, — сказал он, — ваш абсолютный антропный принцип рухнул? Закон природы перестал действовать? Цивилизация гибнет. Глобальное потепление, экономические кризисы, мировые войны, всеобщее озверение, падение нравов. Человек глупеет на глазах. Мы совершаем идиотские поступки! Вместо того, чтобы летать на Марс, люди просиживают штаны перед телевизорами, а теперь еще и компьютерами!
— Вы правы, Рэй! — воскликнул Тёрнер. — Но удивительные «случайности» продолжаются и будут продолжаться. Человечество в принципе не может погибнуть, но постепенно (конечно, через множество кризисов) проходит все стадии — от примитивной до овладения энергией Вселенной. Сначала человечество овладеет энергией в масштабах планеты. Вы же знаете шкалу Кардашёва?
Брэдбери кивнул.
— Придет время — и человечество сумеет распоряжаться энергией Солнца. Потом нам предстоит овладеть энергией Галактики. На это потребуются сотни тысяч лет. Дальше — овладение энергией скоплений галактик, на это уйдут сотни миллионов лет эволюции, и как будет выглядеть человек в таком далеком будущем, сейчас невозможно представить. Но и это не конец — цивилизация переходит к последнему этапу: она способна пользоваться энергией всей Вселенной. Темной энергией — в том числе. Вселенная к тому времени — через сотни миллиардов лет! — станет холодной и, с нашей точки зрения, унылой пустыней: звезды погаснут, галактики распадутся, даже черные дыры испарятся, и мироздание станет вместилищем того, что мы сейчас называем темным веществом и темной энергией. И в этой темной, мрачной пустыне будет существовать самый мощный, самый разносторонний, самый великий разум. Атомы будут отделены друг от друга мегапарсеками. Чтобы подумать «я мыслю, следовательно, существую», разум потратит миллиарды лет нашего нынешнего времени — но это не имеет значения, ведь будущий великий разум станет и время измерять в других единицах. Секунда в его восприятии — для нас миллион лет, такими станут пропорции…
И всё. Начнут распадаться атомы и даже элементарные частицы. Разум окажется перед выбором — погибнуть со своей Вселенной или переместиться в другую, молодую и жаркую. Как? Современная физика предлагает несколько чисто спекулятивных возможностей, а через триллионы лет возможностей окажется много больше, и мы, нынешние, не имеем о них ни малейшего представления.
Рэй, представьте себя на месте разума, живущего триллионы лет спустя в темной, угасающей Вселенной. Вы умеете пользоваться всей энергией своего умирающего мира и не хотите погибать вместе с ним. Вам нужна молодая вселенная, где разум еще не появился. Вы переселяетесь в новую вселенную и здесь проходите весь эволюционный путь — с той разницей, что человек, возникший на такой Земле — потомок не только древних трилобитов, но и могучей цивилизации, сохранившей многие свои свойства, записанные в генетическом коде. Это новая эволюционная спираль. В генетической памяти разумного существа есть всё, чем снабдила его эволюция за триллионы лет в другой, уже погибшей вселенной.
Понимаете, что я хочу сказать? Человек — вы, Рэй, и я, и президент Буш, и премьер-министр Блэр, и голодный чернокожий мальчик в Сомали — каждый может, в принципе, делать такое, о чем сам не подозревает. Плотность темной энергии чрезвычайно мала, всё так. Но для нас с вами это — привычная энергия, мы много миллиардов лет назад умели пользоваться ею по своему желанию и разумению — в прошлой вселенной, откуда мы пришли в эту. Умение записано в наших генах — может, в тех участках, которые биологи называют мусорными, не работающими. Я не биолог и на этот вопрос ответить не могу. Я даже не могу его правильно поставить, чтобы профессиональные генетики меня не высмеяли. Но я знаю квантовую физику и космологию. Верю… Нет, знаю, что существует абсолютный антропный принцип.
Поймите, Рэй: мы, человечество — потомки цивилизации, которая когда-то овладела энергией всей вселенной. В нас это есть. В нас это заложено. Но чтобы пользоваться, нужно знать, что это есть. Знать, что это в нас заложено. Чувствовать. Верить. Можно даже не понимать — просто чувствовать и верить.
— Погодите! — воскликнул Брэдбери. — Дайте передохнуть! Если не трудно, Майк, достаньте, пожалуйста, из холодильника… да, на дверце… бутылку колы. Сладкая гадость, знаю. Не хотите сами, налейте мне полный стакан. Спасибо. Уф-ф-ф… Очень прочищает мозги, Майк. Даже лучше, чем унитазы! Всё, Майк, всё. Я готов слушать дальше. Никогда прежде не слышал такой… гм…
— Безумной, — подсказал Тёрнер.
— Нет! Такой оптимистической идеи! Это… как новая религия.
— Наука, Рэй, только наука. Проблема религий в том, что люди верят в то, чего не существует. Проблема науки в том, что ученый часто не верит в то, что существует реально. Вера следует за знанием, как тень. Вера в Бога-творца, вера в воскресение Господне не соотносятся с физической реальностью. Верить нужно в то, что действительно существует в природе. Такая вера, только такая способна творить чудеса. Эволюционный путь разума — от мистики к науке и выше — к новой мистике, мистике науки, ведущей к научной магии.
— Поразительно, — пробормотал Брэдбери. — Магия науки? Мистика науки? Это оксюморон, Майк.
— Нет, Рэй, — мягко проговорил Тёрнер. — В том-то и дело. Вера в правильное… Как вам объяснить?.. Темная энергия везде, она заполняет всё пространство. Плохое название, мне не нравится, хотя я сам его придумал. Но дело не в слове, а в сути, в понимании явления. Сейчас мы… или лучше говорить о себе? Я начал понимать, что стоит за определением «темная энергия». В наших генах — они нам достались от предков из погибшей вселенной — записано умение этой энергией пользоваться. Но ген начинает работать, если на него поступает нужный сигнал. Сигнал понимания. Верный код, вскрывающий секретную программу. Если правильный сигнал от мозга получен, генетическая программа включается очень быстро. Я не знаю… Может, за минуту, может, это занимает час. И человек, наверно, начинает ощущать свою способность…
— Что-то не то вы говорите, Майк, — хмуро сказал Брэдбери. — Я мало что понимаю в биологии, но каждому известно: генетически можно повлиять на следующее поколение, разве нет?
— Нет! — воскликнул Тёрнер. — Я тоже так думал сначала. Если правильно верить, то всё получается. Если вы верите в то, чего нет… в богов, эльфов, пресвятую Богородицу, в многорукого Шиву, да хоть в телепатию и телекинез… если вы верите в это, то сигналы, идущие от мозга, не могут запустить генетическую программу. Это неверный код, понимаете? Вера не совпадает с объективной реальностью. И только в тот момент, когда вы начинаете понимать, что на самом деле представляет собой темная энергия… Понимаете, кто вы, и откуда взялась наша цивилизация… Тогда мозг кодирует верный сигнал, включаются нужные комбинации генов, человек начинает ощущать то, что прежде было для него скрыто.
— Вы хотите сказать, Майк, — всё еще сомневался Бредбери, — что, если вы верите в неправильную теорию темной энергии, то ларчик не открывается, а если теория правильная, и вы в нее верите, как в Христа, то…
— Да. Прежде всего — понять, что это есть. Потом — пожелать. Заклинание? Нет, конечно. То есть ровно в той степени, в какой выглядит заклинанием, когда спортсмен восклицает «Хоп!» и прыгает так далеко, как никто другой. Всё, конечно, гораздо сложнее, само по себе слово не способно и молекулу сдвинуть, но через длинную цепочку воздействий и взаимодействий… Понимаете? Нужно принять, что в вас это есть. Что темная энергия — такая же реальность и возможность, как реально и возможно протянуть руку и взять эту книгу. Если вы этого не понимаете и не принимаете, ничего не происходит.
— Там ведь химия, — упорствовал Брэдбери, — а не просто так. Какие-то кислоты разрушаются, ферменты взаимодействуют…
— Конечно! Это — механизм. А я говорю о принципе. Темная энергия очень слабо взаимодействует с веществом. Но взаимодействует, иначе наша Вселенная давно перестала бы расширяться и рухнула в сингулярность. А на Земле не возникла бы жизнь. Понимаете? Если бы не было темной энергии…
— Не то вы говорите, Майк, — упрямо сказал Брэдбери. — Эта ваша темная энергия так слабо взаимодействует с веществом, что на Земле ее не обнаружили, верно?
— Верно. Не обнаружили.
— А по-вашему получается, что пользоваться темной энергией так же просто, как я поднимаю книгу.
— Конечно. В нас это есть. В каждом. Нужно только понять, осознать, научиться…
— И вы хотите сказать, Майк, что уже поняли, осознали и научились?
— Каждый из нас, — с жаром воскликнул Тёрнер, — может это делать! В принципе. Каждый, кто поймет, осознает и… да, научится.
— Вы хотите сказать… — Брэдбери смотрел на Тёрнера с выражением, которое тот не мог распознать. Страх? Неприязнь? Недоверие? Что-то еще…
— Я вас не убедил?
Брэдбери долго молчал. Отъехал в кресле вглубь комнаты, в тень, будто хотел стать невидимым.
— Говорите, Майк, говорите, — попросил он.
Тёрнер говорил. Тихо, настойчиво. Брэдбери не каждое слово улавливал, но сам мысленно дополнял то, что не мог расслышать. Почему-то так — словесным пунктиром — он понимал сказанное, недосказанное и даже не сказанное вслух.
— Вселенную и нас с вами, — слышал Брэдбери, — заполняет энергия, заставляющая мироздание расширяться. И мы из этого океана черпаем, не подозревая о том. Мы бы так и остались амёбами, если бы не энергия, которая толкает нас в будущее. Обычно ее не ощущаешь, как воздух, которым дышишь. Но если понимаешь, что дышишь воздухом, что без воздуха умрешь… Тогда можешь задержать дыхание или наоборот — дышать быстрее. Так и здесь — когда понимаешь, что в тебе энергия, способная раздвинуть мироздание… Ощущаешь, что можешь такое… И действительно можешь. Будто черпаешь горстями воду из океана, но не удерживаешь, вода проливается, протекает между пальцев…
— Говорите, Майк, говорите…
— Мыслью, словом невозможно изменить расположение генов в молекуле ДНК. Мыслью, словом не заставишь рану быстрее срастись. И уж совсем невозможно мыслью, словом рану нанести.
Пауза. Брэдбери знал, что скажет Тёрнер. Мог сказать и сам. Но хотел услышать.
— Но разве слово не может убить? «Погиб ваш жених, леди». И леди падает без чувств, давление зашкаливает, сердечная мышца не выдерживает. Инфаркт. Смерть. Всего лишь слово. Но какая сложная цепочка причин и следствий! Не слово разрывает человеку сердце, а физиологические причины, возникающие оттого, что слово сказано и воспринято мозгом.
— Да, это так, — кивнул Брэдбери, невидимый из темного угла.
— Действие и слово, — бубнил Тёрнер. — Физика и психология. В течение многих столетий физика и психология шли разными дорогами и так отдалились друг от друга, что кажется: между ними нет ничего общего, и быть не может. Сознание способно воздействовать только на другое сознание.
Но есть темная энергия, которой достаточно, чтобы заставить Вселенную ускоренно расширяться. Когда было предсказано нейтрино, его не могли обнаружить тридцать лет, потому что неуловимые частицы почти не взаимодействуют с веществом. Нашли, в конце концов. Оказывается, Вселенная плавает в нейтринном океане, невидимом и неощутимом, но без него не светили бы звезды, и не было бы нас, способных понять, что такой океан существует.
Брэдбери выехал на свет.
— Вы! — вскричал он. — Вы поставили эксперимент? Да или нет?
— Да, — сказал Тёрнер, схватившись обеими руками за ручки кресла. — Мысленный. Но, Рэй, мысленный эксперимент в физике значим порой не менее, чем… Возьмите хотя бы знаменитый мысленный эксперимент Эйнштейна — Подольского — Розена. Или — более современный — мысленный эксперимент Элицура — Вайдмана…
— К чертям! — вскричал Брэдбери. — Фантастика! Всё это только фантастика! Красивая, замечательная, ужасная! Майк! Я будто всё это испытал! Вы говорите: коллеги вас не поймут? Конечно! Вы избрали не тот жанр! Мысленный эксперимент, о, Господи! Напишите роман! Или хотя бы рассказ! О человеке, который овладел темной энергией. Не темный волшебник вроде Саурона. Обычный ученый. Вроде вас. О себе напишите, Майк! Издатели оторвут у вас текст с руками!
Брэдбери почувствовал, что ему не хватает воздуха, и шумно вдохнул. И медленно выдохнул.
— Я? — пожал плечами Тёрнер. — Нет, Рэй. Вы.
— Я? — удивился Брэдбери.
— Конечно. У меня нет литературных талантов. Я давно в этом убедился. Никаких. А вы, Рэй… Вы можете всё!
Наклонив голову набок, Брэдбери смотрел на Тёрнера в упор, будто только сейчас его разглядел, только сейчас расслышал всё, им сказанное, и только сейчас понял своего гостя.
— Вы выбрали, — произнес он сухо, и Тёрнер поежился под осуждающим взглядом писателя. — Вы могли написать статью в Physical Review и рискнуть научной карьерой. Вы могли — не возражайте! — написать рассказ, миллионы читателей получили бы встряску, и многие из них ощутили бы в себе эту энергию. Но вы выбрали третье. Вы не хотите отвечать за свои слова сами.
— Вовсе нет! — воскликнул потрясенный Тёрнер. Он не ожидал отповеди. Он был уверен… Надеялся…
— Да! — прогремел Брэдбери и неожиданно спокойным голосом продолжил: — Видите ли, Майк, я никогда не пишу, пользуясь чужой идеей. Просто не могу, извините. А эта идея — не моя. Бабочку в рассказе «И грянул гром» я убил сам. Помню, как наступил на нее, и крылышки хрустнули под моим башмаком. И книги сжигал я. Радостно и мучительно. Поймите меня, Майк. Даже если я соглашусь на ваше предложение и напишу рассказ, это будет так плохо, что читатель скажет: «Старина Рэй исписался». Я понимаю вашу идею, но… это не мое.
Брэдбери помолчал, глядя на удрученное лицо Тёрнера, и тихо произнес:
— Я сильно вас огорчил?
Тёрнер покачал головой.
— На самом деле — нет, Рэй. В глубине души я ожидал такой реакции. Но… я должен был хотя бы попробовать.
— Напишите сами. Пропустите идею через себя. Не логически, как вы сделали сейчас, а эмоционально. Вообразите… У вас богатое воображение, Майк. Но вы рациональны.
— Я физик, а не…
— Айзек был химиком. Стивен1 — физик. Знаете, что я вам скажу, Майк? Вы боитесь. Не спорьте. Я ощущаю ваш страх. Страх потерять научную репутацию и страх литературной неудачи…
— Как вы там, ребята? — сначала возник голос, и тотчас же в комнату не вошел, а ворвался Рэй Харрихаузен. Посмотрел на мрачного Тёрнера, сурового Брэдбери, оценил ситуацию и продолжил:
— Рэй, я заберу Майка — мне нужно в Голливуд, а Майк без машины, и я подброшу его домой.
— Мы уже поговорили, — заторопился Тёрнер. — Всего хорошего, мистер Брэдбери.
Писатель подъехал ближе, чтобы пожать физику руку.
— Когда вы напишете рассказ или статью, — сказал он, глядя исподлобья, — непременно приезжайте. Я хочу это прочитать.
— Да, конечно… — пробормотал Тёрнер.
Когда гости уехали, Брэдбери долго сидел в коляске, глядя в одну точку. Он мог бы написать рассказ. О, да. О последнем человеке в этой Вселенной. О последнем разумном существе в умирающем мире. Он уходит — в неизвестность. Делает Последний шаг…
Хорошее название для рассказа?
«Чувствую я в себе энергию, раздвигающую миры?» — думал писатель.
Хотел бы он сказать «да».
Павел Амнуэль
1 Вероятно, Брэдбери имел в виду писателя-фантаста Стивена Бакстера.
Загрузка...