Сто лет назад (3 июня 1924 года) умер Франц Кафка, и вскоре после его смерти вопреки воле автора родился мир публикаций, прочтений и интерпретаций его произведений, включая дневники и письма, — «кафкианский текст» в бартовском смысле. За сто лет этот текст разросся усилиями эссеистов, филологов и философов: Макс Брод, Вальтер Беньямин, Альбер Камю, Жан-Поль Сартр, Ханна Арендт, Теодор Адорно, Морис Бланшо, Жорж Батай, Жиль Делёз, Пьер Бурдьё, Бруно Латур, Милан Кундера, Владимир Набоков и многие другие порождали, пестовали и взращивали каждый своего собственного «Кафку». Сегодня слово «кафкианский» уже давно используют, характеризуя нечто пугающее и абсурдное1. Приснопамятна советская поговорка «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», но и за злободневными примерами далеко ходить не надо: профессор «Шанинки» Борис Кагарлицкий2 в интервью называл «кафкианской» ситуацию со своим арестом и последующим освобождением, а правозащитник Олег Орлов3 отказался активно участвовать в идущем против него процессе и в зале суда читал роман «Процесс». Итак, насколько же широк был спектр интерпретаций текстов Кафки за последние сто лет?
Два полюса
Образ Кафки как Великого Писателя возник посмертно благодаря его другу, литератору Максу Броду: именно он опубликовал незавершенные романы Кафки и начал популяризировать недооцененный при жизни гений своего друга. Весомой составляющей этого образа стал Кафка-мыслитель. Философский Кафка-текст получился весьма неоднородным: как это часто бывает с философами, они разошлись по углам каждый со своим Кафкой.
Макс Брод, стоящий у истоков Кафка-текста, не только публиковал произведения друга, но и снабжал их своими объяснениями, каким стоит видеть Кафку. Поэтому каждый следующий считал своим долгом показать, насколько же неправ был Брод. Например, знаменитый текст Беньямина о Кафке4 создан им в противовес «Кафке Брода».
Беньямин заложил ключевую для философского Кафка-текста тенденцию: смотри не на Кафку, а на его текст. Он изучает образы, выявляя похожих персонажей, отказывается апеллировать к «личному опыту писателя», как это делал Брод, а старается выстроить общее теоретическое представление о кафкианском мире. Такой текстоцентричный подход Беньямина — один из двух условных полюсов в философском понимании Кафки: упор на анализ текстов, их язык и технику письма. Противоположный полюс — биографический: апелляция к «биографемам» и «личностным качествам» Кафки. Но есть и те, кто не вписывается в эту градацию. Ряд философов имеет свою предвзятую теоретическую оптику и просто применяет ее при взгляде на Кафку, не столько анализируя его тексты, сколько используя их для иллюстрации своих концепций. Таковы, например, Альбер Камю и Ханна Арендт.
Наперекор Абсурду
Камю посвятил Кафке статью5, где дал произведениям писателя характеристику, ставшую самой популярной. «Абсурд» — вот первое, что сегодня приходит в голову, когда мы отвечаем на вопрос «что такое Кафка?». Неудивительно, что Камю (и философ, и писатель) видит в произведениях Кафки свои мысли: ему удается вписать писателя в собственный идеал античности. Камю ищет в его книгах описание настоящей абсурдности человеческой жизни: в отличие от «реальной» жизни, где абсурд часто скрывается от нас, у Кафки всё предельно очевидно. Он вскрывает абсурд, передавая повседневное через трагическое, а трагедию — через повседневность. Получается «Кафка, дающий надежду»: герои — люди, захваченные экзистенциальной тревогой, по заветам Кьеркегора, «убивая надежду земную, открывают для себя возможность спастись с помощью надежды истинной». Йозеф К. сопротивляется идущему процессу, борется с тревогой и оказывается убитым. На смену ему приходит землемер К., который тоже страдает от абсурда, но направляет силы не на борьбу с тоской, а на саму жизнь. Здесь и заключена, по мнению Камю, надежда: экзистенциальная тревога — не приговор. Как бы она ни была сильна, человек — сильнее.
Прорицатель катастроф
Что касается Ханны Арендт, ее Кафка — пророк. Он видит ужасы ХХ века уже в самом начале столетия. Она тоже использует заранее заготовленную оптику: Кафка — «социально-политический писатель», описывающий те беды и тяготы, с которыми приходится сталкиваться евреям. В эссе «Скрытая традиция»6 Арендт через разбор «Замка» и «Процесса» показывает, что все художественные образы автора нужны, чтобы читатель встал на место евреев и пережил всё то, с чем они сталкиваются в своей повседневной жизни. Кафка не описывает реальность: он создает своего рода чертеж, и читатель по тем лекалам, которые закладывает писатель, при помощи воображения выстраивает у себя в сознании мир, включающий в себя переживания самого читателя. Поэтому Кафка никогда не потеряет актуальности — в его книгах люди разных культур и национальностей найдут язык для описания абсурдного ужаса, который обнаруживают как в прошлом, изучая историю угнетений и диктатур, так и в настоящем.
Счастливец Замза
В XXI столетии, вопреки Арендт, рождается «Кафка спасения», альтернативы Контролю. Брюно Латур в книге «Где я? Уроки самоизоляции для землян», вышедшей в разгар пандемии ковида, выводит Грегора Замзу, «которого нужно представлять себе счастливым» (отсылка к «счастливому Сизифу» Камю). Латуру удается полностью «перекодировать» весь Кафка-текст и закрепившуюся за ним семантику тягости-абсурда-безысходности. Знакомый образ Грегора Замзы он переворачивает с ног на голову7: Грегор — (само)изолированный человек, приобретающий необходимые для выживания в новых условиях умения и свойства, а его семья утрачивает актуальную человечность, что вполне объяснимо в ситуации «карантина». «Семьи» вытесняются из ареала обитания нового человека, они оказываются даже за пределами нашего представления о человеке. Случается определяющее событие, отрезавшее прошлое и поставившее жизнь на новые рельсы, создавшее «новую нормальность». Превращение Грегора открывает новые стратегии ускользания из прежней реальности.
Впрочем, латуровский Кафка тоже воспринимается «отрезанным», изолированным от Кафка-текста и может сойти в лучшем случае за шутку, если не за подтасовку.
Кафка невзрослеющий
«Биографический» полюс занял Жорж Батай с его «вечно невзрослеющим Кафкой». Он написал статью с интригующим названием «Нужно ли жечь Кафку?»8. Ответ дан с точки зрения коммунистов: им не просто нужно, а необходимо жечь Кафку, потому что его понимание власти противоречит пониманию коммунистов. Батай описывает две противоположности — мир Кафки и мир коммунистов; мир искусства и мир действия. Коммунисты нацелены на результат, у них есть важная цель — «дивный новый мир». Кафка же, напротив, заранее разочарован в любых целях, считая, что человеческая жизнь слишком несовершенна, чтобы в ее рамках можно было достичь хоть чего-либо стоящего. Он готов отринуть жизнь, чтобы не оказаться во «взрослом мире» действий и оставаться в «детском мире» бесцельного творчества и бесполезного искусства. Литература — главное в жизни Кафки, путь к независимости, к самовластию, к возможности самому выбирать цели и ценности, следовать своим желаниям, а не быть в подчинении у целей и норм окружающих.
Батай апеллирует к конфликту Кафки с отцом, который начинается еще в детстве и продолжается до самой смерти писателя. Однако здесь речь не о гегелевском противостоянии раба и господина, где первый вечно хочет занять место второго. Напротив, Кафка сознательно стремится к тому, чтобы всю жизнь сохранять над собой власть отца. Это подчинение позволяет «не взрослеть»: победа над отцом невозможна без принятия навязываемых правил игры. Победив, Кафка сам окажется на месте отца.
Здесь рассуждение в духе «убивший дракона сам становится драконом»: власть — сила и определенная цель, к которой стремятся с помощью этой силы; стремясь к цели, имеющий силу подавляет других; сила — возможность диктовать свои правила; чтобы преодолеть власть отца, нужно самому обрести силу, устранить цели и правила, которые навязал отец, и заменить их своими. Но это обретение силы превратит Кафку в отца — он сам окажется в позиции навязывающего цели и диктующего правила. Но батаевский Кафка не хочет взрослеть, а хочет самовластия. Так же, как дети в своих действиях руководствуются не расчетом, а исключительно своими желаниями, он желает писать: не действовать, но творить, не стремиться к целям, но исполнять свои желания. Однако у этой жизни есть изъяны. Кафка Батая заранее знает, что обречен на страдания и скорую смерть: жить в вечном подавлении со стороны отца — невыносимо. Писатель добровольно принимает страдания и принуждение, тем самым оставляя за собой право выбора и свободу желаний.
Можно сказать, что у Кафки есть сверхцель, к которой он стремится (литература), но, в отличие от коммунистов, умирающих, так и не достигнув своей цели, Кафка погибает, в полной мере исполнив свои желания. По Батаю, такой пример эгоистичного, но продуктивного отказа от борьбы необходимо сжечь.
Кафка оболганный
«Абиографический» полюс — Милан Кундера, Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Они не просто исходили из анализа текста, а выступали против апелляции к биографии. Однако если у Делёза и Гваттари это не самая важная тема, то Кундера посвятил этой проблеме программное эссе — «Кастрирующая тень святого Гарты»9. Его Кафка — Кафка «оболганный».
Кундера полагает, что общепринятый образ Кафки — абсолютно искусственный, он намеренно искажен Максом Бродом. В романе Брода «Зачарованное царство любви» один из персонажей по имени Гарта — по сути дела портрет Кафки. Портрет, где он изображен святым, чистым, не ведающим ничего в делах любовных; праведный пророк и мудрец, отрешившийся от мира. Брод делает из Кафки религиозного мыслителя, который вплетает свои идеи в романы, письма, дневники и даже в образ жизни.
Причиной возникновения бродовского Кафки стало то, что, по мнению Кундеры, Брод — хороший интеллектуал, работающий с идеями, но плохой романист, не знающий, «что значит быть одержимым формой». Брод — романтик, желающий увидеть в Кафке привычные для себя рассуждения о добре и зле. В итоге он заложил фундамент того, что Кундера называет «кафковедение», — это не художественный анализ произведений, а попытки понять самого Кафку, приписывая ему особые свойства и идеи.
Чтобы показать, где Брод допускает намеренные искажения, «изгоняя Кафку из области эстетического», Кундера поднимает тему сексуального. Например, из опубликованных дневников Кафки убраны упоминания о походах в бордели. Но это мелочи в сравнении с тем, что Брод делает из описания секса в романах Кафки, банально трактуя эти сцены как «ужасные наказания, уготованные тем, кто не следует по пути истинному». Для Кундеры же, наоборот, Кафка — писатель, тонко понимающий секс, впервые показавший его в своих произведениях как «обыденную и неотъемлемую реальность жизни каждого человека». Обращаясь к романам «Америка» и «Замок», Кундера показывает глубину понимания секса на примере Брунельды, «эротического бриллианта Америки», и сцен секса землемера К. и Фриды (анализу которых Кундера посвятил целое эссе «Фраза»10).
Кундера ясно проговаривает, что намерен «освободить» Кафку и опровергнуть тех, кто раз за разом пытается сделать из Кафки не писателя, а философа, мученика, пророка… По мнению Кундеры, Кафка был оболган, и мы должны пробудиться от догматического сна «кафковедения».
Кафка-ризома
Делёз и Гваттари сразу заявляют11, что романы Кафки — ризома (фр. rhizome — «корневище»). Отсюда понятно, почему их не интересует, что «хотел сказать автор»: в ризоме любые смыслы подвижны и никогда до конца не определены. Его творчество — это нора со множеством входов и выходов, среди которых нет главных и нет конечной точки, куда должен прийти читатель (отсылка к одному из последних текстов Кафки «Der Bau»). Каждое путешествие по этим норам — уникально, нельзя дважды прочесть тексты Кафки одним и тем же образом: каждое прочтение неповторимо.
Это устройство возникает благодаря тому, каким образом Кафка творит, — при помощи литературных машин. Произведения Кафки разделены на сегменты, в каждый из которых помещаются одна или множество таких машин. Они начинают плести ризому, создавая серию, т. е. повествование, в котором нечто происходит. Содержание этого повествования зависит не от «замысла автора», а от работы машины: от того, какую структуру она придает повествованию. Содержание таких серий может быть самым разным и особой роли не играет. Отсюда абсурдность или скорее комичность образов Кафки.
Еще один концепт Делёза и Гваттари — «малая литература». В отличие от «большой литературы», которая создана именитыми писателями, по чьим книгам пишут учебники больших языков, «малая литература» остается на периферии большого языка, на периферии большой империи и описывает жизнь ее малых народов. Сам писатель «малой литературы» тоже находится на периферии той группы, выразителем которой он является. Кафка — пражский еврей, подданный Австро-Венгрии, пишущий на немецком. Но это не немецкий Гёте — язык Кафки непривычен для носителя «большого немецкого», его образы необычны для читателя классической литературы.
«Малая литература» всегда находится на периферии, потому что всегда ускользает — ускользает от классических нарративов и образов, от общепринятых стандартов и эстетических правил. Запуская свои литературные машины, Кафка проводит эксперимент, результат которого сам не знает. Для Делёза и Гваттари их «Кафка-ризома» тоже смотрит в будущее, но не потому, что он пророк, а потому, что он ушел от прошлого и принялся создавать нечто новое, немыслимое ранее. Писатель, не просто создавший новый жанр или метод, а сам в себе проделавший трансформацию, «превращение», которое привело его в состояние непрерывного становления — превратило в ризому.
* * *
Итак, сегодня Кафка как философема двоится: «Кафка света и тьмы». Именно «и»: хотя публичное поле всё сильнее закрепляет мрачный образ писателя тьмы, но юмор и абсурдистское изящество не позволяют свести Кафку к приевшемуся мраку, позволяя не терять его светлой стороны. Сто лет мистификации Кафки, в которой сам он принял живое, хоть и посмертное участие, позволяют сказать: это были сто лет неодиночества.
Антон Каширин
1 См. «портрет слова» «кафкианский» в Национальном корпусе русского языка: ruscorpora.ru/s/dP9qz
2 Объявлен «иностранным агентом» Министерством юстиции РФ, внесен Росфинмониторингом в «список террористов и экстремистов».
3 Также объявлен иноагентом.
4 Беньямин В. Франц Кафка / Пер. с нем. М. Рудницкого. — М.: Ad Marginem, 2000.
5 Камю А. Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки / Пер. с фр. И. Кузнецова // Камю А. Бунтующий человек. — М.: Политиздат, 1990. С. 93–100.
6 Арендт X. Скрытая традиция // Арендт Х. Скрытая традиция: Эссе / Пер. с нем. Т. Набатниковой. — М.: Текст, 2008. C. 56–93.
7 Latour B. Oùsuis-je? Leçons du confinement à l’usage des terrestres. Paris: Éditions La Découverte, 2021. Pp. 13–15.
Также см.: Янпольская Я. Г. На выходе из карантина: ночь интеллектуалов // Вестник РГГУ. Серия «Философия. Социология. Искусствоведение». 2022. № 2. C. 35–37.
8 Батай Ж. Литература и Зло / Пер. с фр. и коммент. Н. В. Бунтман, Е. Г. Домогацкой, предисл. Н. В. Бунтман. — М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 104.
9 Кундера М. Кастрирующая тень святого Гарты // Кундера М. Нарушенные завещания: девять эссе / пер. с фр. М. Таймановой. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2022. C. 55–82.
10 См.: Кундера М. Фраза // Кундера М. Нарушенные завещания: девять эссе / пер. с фр. М. Таймановой. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2022. C. 147–176.
11 Делёз Ж. Гваттари Ф. Кафка: за малую литературу / Пер. с фр. Я. И. Свирского. — М.: Институт общегуманитарных исследований, 2015.
(4 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...