11 июля в возрасте 94 лет в Париже умер Ми́лан Ку́ндера. Публикуем вольные заметки востоковеда, переводчика и поэта Александра Беляева о творчестве покинувшего нас писателя; быть может, кого-то смутит их отрывочность, однако, во-первых, желающие узнать о жизненном пути этого автора и его роли в мировом литературном процессе легко найдут всю необходимую информацию самостоятельно; во-вторых, напомним, «ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона».
«Наступает осень, деревья желтеют, краснеют, буреют; небольшой курортный городок в живописной долине словно объят пожаром». Так начинается мой любимый роман Милана Кундеры «Вальс на прощание» (переведенный Ниной Шульгиной). Как говорили когда-то (в кундеровские времена), «простенько и со вкусом». И это визитная карточка стиля: краткие, четкие, прямые фразы, никакой «барочности». Кундера прекрасно осознает, кто был до него (см. его эссе и рассуждения о писателях-романистах), он в высшей степени адекватен в этом отношении.
* * *
Я не стал бы писать очередной некролог, если бы Кундера, как и недавно отошедший в мир иной Оэ Кэндзабуро1, не входил в список тех романистов, которыми я зачитывался в студенчестве. Тогда почти все его вещи были прочитаны практически залпом: «Шутка», «Вальс на прощание», «Смешные любови», «Невыносимая легкость бытия», «Бессмертие», «Неспешность», «Подлинность»… Через паузу появилась книжка его эссе об искусстве романа «Занавес», в которой он признается в любви отдельным представителям европейской романической традиции, сложившейся до него. Вот, собственно, занавес и опустился.
* * *
Известная биографема: в 1968 году советские танки въехали в Прагу, в 1975 году Кундера уезжает из Праги в Париж, где и остается до конца жизни. «Официальная» (и во многом так оно и есть) версия: Кундера бежит от коммунистов, то есть от советских оккупантов. По иронии судьбы, незадолго до смерти Кундера застал еще одно европейское вторжение примерно той же страны. Легко представить, с какими чувствами писатель покинул этот мир…
* * *
Сменив место жительства, Кундера постепенно сменил и язык письма, начал писать на французском. Первые его франкоязычные вещи — «Неспешность» и «Подлинность» — перевел на русский язык Юрий Стефанов, переводчик Рембо, Вийона, Бодлера, Генона, Камю, Бланшо, Ионеско, Верхарна, Февра, Вольтера…
* * *
Судьба писателя-эмигранта. В качестве параллели вспоминаются Набоков и Бродский. Последний схлестнулся с Кундерой на почве Достоевского (см. эссе Бродского «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому»); всё это в каком-то смысле уже малоинтересно, если не неважно. Важно, что Кундера случился на русском языке благодаря, в первую очередь, Нине Шульгиной (1925–2017). Когда восхищаются зарубежными писателями, не всегда помнят о переводчиках, поэтому на всякий случай стоит еще раз напомнить. О том, насколько Кундера педантичен и строг к стилю и слогу писателя (и своему собственному, и других «коллег», например Кафки), о том, как они вместе — автор и переводчик — работали над переводами с чешского на русский, можно прочесть в интервью с переводчицей2. Шульгина стала единственной переводчицей «чешского Кундеры» (и одного из последних его французских романов «Неведение»), ее переводы высоко ценил сам автор (см. там же).
* * *
Для современного читающего человека (скажем, возраста студента) Кундера уже не вполне тот, кем был для меня. Так, мне встречались такие реакции: «Этот персонаж [Клима из «Вальса на прощание»] просто бесит…»; «Автор ничего не понимает в женщинах…»; «Он вообще ненавидит людей! Как можно так хейтить!». Что-то меняется в читательском восприятии, несомненно, и Кундера тут оказывается важным маркером, вернее, лакмусовой бумажкой читательской реакции. «Скажи мне, как ты относишься к Кундере, и я скажу, сколько тебе лет», что-то такое. То, что мне казалось милым, шутливым и чуть ли не невинным, через двадцать лет читателю помоложе представляется диким, ужасным и отвратительным. Ничего не поделаешь, остается только констатировать: в вещах Кундеры зафиксированы некоторые довольно важные и существенные «черты» и «обыкновения» из веселой/невеселой жизни человека второй половины ХХ века, касающиеся дружбы, верности, чести и того, что теперь принято называть исключительно «отношениями».
* * *
Одно время в кинотеатре «Мир искусства» на Новослободской довольно часто крутили фильм Филипа Кауфмана «Невыносимая легкость бытия» по Кундере. В программке фильмов на неделю этого кинотеатра принято было (да и сейчас эта традиция никуда не делась) под каждым фильмом писать краткую характеристику картины. Так вот, под названием «Невыносимая легкость бытия» неизменным курсивом значилось: «Любимый фильм московской богемы». Видимо, и Кундера-прозаик — любимый писатель московской богемы тех лет. Интересно, если напечатать это на обложках его книг сейчас — пойдут удои?
* * *
Кундера и сам похож на человека из кино. Удивительно красивым оставалось его лицо вплоть до последних лет (да-да, разумеется, на любителя, для кого-то это называется «ну и стервец!»). Фотообраз Кундеры кочевал по постсоветским книжным изданиям и менялся от обложки к обложке. Вот он с сигарой, в джинсовой куртке, взгляд прямой, суровый. Это даже не фото, а что-то вроде сделанного с нее рисунка-гравюры (копирайтов на фото не удалось раздобыть, не иначе), и не на обложке, а уже на странице под ней. Вот он — уже на фото, всё в порядке: в свитере, на лице скорее что-то вроде мудрой приязни, пришедшей с годами.
* * *
Если Пруст создал нетленные мадленки, музыкальную фразу Вентейля и куст боярышника, если Толстой породил князя Андрея под небом Аустерлица и несчастную Анну на железнодорожной платформе, то Кундера в этом плане тоже внес свой вклад: предложил набор «кундеризмов», родимых пятен, рассыпанных по романам, но, быть может, иных по характеру, более расплывчатых, абстрактных… Навскидку: шляпа-котелок Сабины, щенок по кличке Каренин (за которого автора иные критики упрекали в сентиментализме — речь об том идет, например, интервью 1984 года на французском телевидении3), жутковатый бассейн с женщинами (из сна Терезы), доктор Шкрета, осеменяющий бесплодных женщин при помощи шприца с собственной спермой (и в финале по дорожке идут детишки со шкретиными носами!). Рассуждение, исполненное ненависти к музыке в общественных местах (кажется, из «Бессмертия»). Что еще? Я неоднократно перечитывал «Вальс на прощание», и всякий раз, когда шли главы с участием трубача Климы, мне почему-то неизменно представлялся Томаш Станько. При том, что последний вообще-то поляк, а не чех. Видимо, имя «Томаш» вызывало однозначную ассоциацию с кундеровским персонажем. А может быть, звучание прозы Кундеры сродни трубе Станько по части чистоты и пронзительности…
* * *
«Тереза родилась из урчания в животе». Кундера мог себе позволить и нередко позволял такое. Когда впервые «зеленым» читателем (или уже маститым писателем) сталкиваешься с подобным, это может ошарашить. Потом встречаешь этот же ход, так или иначе обыгранный, у массы авторов второй половины ХХ века. Кому-то по глупому идиотизму подобный выход за раму картины (или же, наоборот, вход в полотно откуда-то как бы извне, со стороны) представляется одной из черт «постмодернизма», и как-то не сразу вспоминаешь, что нечто подобное было уже как минимум в «Евгении Онегине».
* * *
Кундера — не только романист, но и поэт, критик, эссеист, драматург. Знаток всевозможного искусства. Но при этом — снова взглянем на пресловутые фотографии — он не университетский сухарь-мозгляк, не книжный червь, он человек жизни, опыта, судьбы. Быть может, его рассуждения — и сами по себе, в виде эссе, и те, что вкраплены в романы, — кому-то покажутся декоративными, легковесными, попросту неумными или даже ошибочными. Он один из тех, кто балансирует между философией и писательством, по крайней мере, заигрывает с философией, не будучи философом. Философия — одна из палитр, наборов ингредиентов в его писательской кухне, наряду с рассуждениями о музыке, литературе и живописи. И потому здесь не столь важно измерение «верно/неверно» в смысле философской профессиональной «прошаренности», сколько «верно/неверно» с позиции тона письма и речи, в том числе музыкального.
* * *
Названия романов Кундеры поражают своей простотой, чуть ли не наглостью. Ну, если докрутить эту мысль, то чего стесняться, назвал бы тогда уж: «Жизнь», «Смерть», «Человек»… Но нет, в этом как раз и секрет, грань тонкости. В заглавиях уже не имена персонажей («Госпожа Бовари», «Анна Каренина»), не длительный процесс как тема («Воспитание чувств»), а что-то одновременно и конкретное, и расплывчатое. Тема-то тема, но как бы закавыченная, с учетом установки на сбитый пафос и, скажем так, историю понятия. И простое, и сложное; и в шутку, и всерьез. Общезначимое, понятное, известное и знакомое, но как бы заново перетряхивающее само себя. Неслучайно в «Невыносимой легкости бытия» встречается данный фрагментами «Краткий словарь непонятных слов», куда входят такие слова, как «Женщина», «Музыка», «Демонстрация». В каком-то смысле всякий писатель своими вещами дает развернутое толкование с иллюстрациями своего такого же, но всякий раз другого словаря. Просто Кундера играет в открытую. В ткани его романов швы наружу.
* * *
В книге эссе «Занавес» среди прочего есть небольшой пассаж, озаглавленный «Агеласты». Это словечко — неологизм Рабле, и означает оно людей, паталогически не способных к смеху. Это люди, у которых нелады с комическим. Для Рабле это чуть ли не самые главные враги. Для Кундеры это те, к кому он относится с пониманием, но всё же старается «ограничить контакты» с ними, чтобы не пасть жертвой их звериной серьезности. Романы Кундеры, с учетом исторически-биографической почвы их произрастания, дают новый повод для размышления о соотношении серьезного и шутливого — в том числе в свете уже текущих событий. В ситуации, когда правда/неправда (истина/ложь, настоящее/ненастоящее) окончательно перемешались до неразличимости, после десятилетия (или около того) торжества стеба как апофеоза тотального кощунства и осмеяния («попрания ценностей»!) все эти темы требуют того, чтобы к ним заново обратиться, присмотреться, озадачиться. Но не для того, чтобы дать очередные «окончательные ответы», нет, скорее для того, чтобы переформулировать ключевые вопросы на очередном витке конфигурации ситуации. Собственно, в чем эта конфигурация заключается? В духе Кундеры, она могла бы быть задана серией понятий, построенных на всё том же принципе парадоксальных антиномий-контрастов (а ля «легкость/тяжесть»). Но каковы дальнейшие шаги? Кундера бросает перчатку и приглашает к размышлению.
* * *
Критики нередко называют Кундеру «последним диссидентом». Мне кажется, что это слово требует комментария. Хотя бы потому, что, например, разница между Кундерой и Солженицыным огромна (несмотря на то, что в глазах Запада, безусловно, их многое роднит). Назвать Кундеру безусловной «жертвой режима» язык не поворачивается. Равно как и «вскрывателем язв и нарывов» общества/истории. Он не дидакт, недаром Оруэлл ему не близок. Он не станет, как тот же Оэ Кэндзабуро, к кому-то взывать, кого-то к чему-то призывать. Потому что понимает тщетность и бессмысленность усилия. История — вещь безнадежная. Историей движет глупость и дефицит воображения, не говоря уже о прочих нехватках. Примерно так можно резюмировать некоторые «опорные тезисы» Кундеры. Писатель свободен только при условии отсутствия публичности (то есть искажения понимания вследствие неправильного контекста). В какой-то момент он даже заявляет, что мечтал бы о том, чтобы его вещи и вовсе не были опубликованы. И солидарность с кем-то (партийность), и противостояние чему-то (ангажированность) одинаково нежелательны. Установка на одиночество, на добровольное изгнанничество, в условиях которого ничто не мешает работать, никто не сбивает прицела. Таким выглядит завещание Кундеры, и есть все основания к нему прислушаться.
Александр Беляев
1 Беляев А. Катехизис Кэндзабуро // ТрВ-Наука № 374 от 21.03.2023.
(2 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...