Почему я не уехал?

Почему я не уехал?Этот сакраментальный вопрос мне задавали многие, даже крупные персоны из государственной администрации. «С Вашим именем, с Вашим владением языками, с Вашим обилием международных контактов, что Вас удерживает в этой нищете и в безнадеге?». Когда, казалось, уезжают все, кто может. Brain drain проносился ураганом по российской науке и уносил самых сильных, самых способных, потенциальных нобелевских лауреатов. Я был близок к тому, чтобы уехать, когда вышел из тюрьмы и лагеря в 1982 г. и меня никуда не брали на работу. Но не уехал. Не остался за границей и потом, когда не раз выезжал преподавать в университетах Европы и США. Почему?

По многим причинам, которые, возможно, представляют интерес для тех, кто решает сейчас для себя этот вопрос, и для тех, кого заботит опустошение русской науки.

Все эти причины, на мой взгляд, сводятся к двум: привязанность к родине (я избегаю затасканного слова «патриотизм») и опасение не добиться успеха на чужбине. Рассмотрим сначала второй комплекс причин.

Не нужен мне берег турецкий

Прежде всего, я в пожилом возрасте. У нас можно работать и получать зарплату и после 80, всё зависит от благорасположения начальства, а там, кто бы ты ни был, стукнуло 65 — выходи на пенсию. Конечно, там пенсия очень близка к зарплате, позволяет жить. Но, чтобы ее заработать, нужно трудиться много десятилетий — естественно, там. Что уже невозможно.

Это, разумеется, не относится к молодым. Им этот «запрет на работу» не грозит. Но вступает в силу другая трудность. Все интересные вакансии либо заняты своими, местными кадрами, либо присмотрены своими, которые долго ждали их освобождения. А тут является чужой и претендует. Его пропустят, только если он обладает исключительными и всем очевидными знаниями, совершенно дефицитными. А это обычно бывает как раз у пожилых, у молодых же встречается только в случае острого спроса на некую профессию, наличествующую у приезжего и дефицитную у своих. Так что стоит ехать, лишь если уже заготовлено место, — по приглашению.

Далее, есть препятствие, важное для гуманитариев. Я владею языками, но языки, которыми я овладел, не сравнятся по возможностям для меня с моим родным русским. На нем я могу выразить тончайшие оттенки мыслей и чувств, мне доступно всё его богатство. На других языках я не столь свободен. Более того, я на русском обращаюсь к людям, чувства и мысли которых я хорошо понимаю (даже если с ними не согласен) и которые понимают меня. Достичь этого с иностранной аудиторией гораздо сложнее. Именно, «мы говорим на разных языках» — в обоих смыслах: в буквальном и в переносном. Там не важны многие наши проблемы, а мне чужды и неинтересны многие их проблемы. Поэтому, работая там, я обычно всё больше тоскую по дому.

Третья причина — тот непреложный факт, что к недостаткам нашей жизни, как бы они ни были велики, мы всё же адаптировались, приучились с ними худо-бедно справляться, а преимущества нашего обитания (пусть их и немного) мы научились очень полно использовать. Умеем обойти начальство, обезопаситься нужными справками, выбить пособия и т. п. А на Западе жизненных благ пусть и много, но мы их не освоили, мы их не знаем, не привыкли ими пользоваться, и пройдет немало времени, пока мы их освоим. А вот западные неприятности обрушиваются на нас неожиданно и порою катастрофично. Того и гляди, то политкорректность нарушим, то в sexual harrasment вляпаемся, то подпись под каким-то экономическим обязательством не глядя поставим.

Родная моя сторона

Почему я не уехал?
Рис. В. Александрова

Теперь можно рассмотреть и другой комплекс причин удержания от эмиграции — привязанность к родине. Это очень эмоциональный фактор. Можно говорить о высоких материях — патриотизме, чувстве национальной гордости и солидарности, о возмущении «предателями» (сменили гражданство!) и «перелетами» (ищут, где лучше, забыли могилы предков), о чувстве долга перед родиной. В этом видят специфически человеческие чувства, отличающие человека от животного. Можно поставить вопрос иначе: человек -такое же территориальное животное, как кошка и многие другие животные. Он привыкает к родной территории, уверенно себя чувствует на ней, а на других робеет и страдает. У него с детства работает психологический импринтинг, привязывающий его к родной территории. При такой постановке вопроса привязанность к родине — не особое отличие человека, а животный инстинкт, только украшенный красивыми словами. Кстати, от этого он не становится слабее.

Но и в том, и в другом случае не понять, почему у населения России это чувство сильнее, чем у жителей европейских стран и Америки. Англичанин или американец, приезжая во Францию, очень быстро акклиматизируется и может жить там нормально годами. Немцы годами жили в Италии или в Англии. И т. д. Были и русские, годами жившие за границей, — Тургенев, Иванов, Герцен. Но это были исключения, единицы, выходцы из дворянской интеллигенции, по цивилизации вполне западной. Для массы русского народа переезд в другую страну тягостен, несмотря на все заманчивые блага и удобства западной жизни. Почему?

Кроме слабого владения языками (оно преодолевается), привычки многих работать спустя рукава и получать за это минимальную, но гарантированную зарплату (на Западе так не получится) и других препятствующих различий есть и еще, по меньшей мере, две особенности России, которые мешают российским гражданам легко покинуть обжитые места и отправиться на поиски счастья за рубеж.

Чемодан, вокзал, Европа

Первая особенность состоит в том, что наше население вообще менее мобильно, чем западное. Это можно хорошо наблюдать на примере ученых. Ведь мы в юности поступаем в вуз и этот единственный вуз заканчиваем. А на Западе искони было принято у студентов за время студенческой жизни сменить два-три университета в разных городах, а то и странах. Затем, устроившись на исследовательскую или преподавательскую работу, наш выпускник может до смерти проработать на одном месте, часто в том же вузе, который он окончил, и это считается нормальным. А на Западе нормальным считается смена места работы при каждом повышении статуса. То есть в своем учреждении ученый в норме не получит повышения. Скажем, чтобы доцент стал профессором, он должен подать на конкурс в другой вуз, в другой город.

Почему так сложилось? В значительной части здесь действовали традиции крепостничества, не так уж давно отмененного у нас, при которых прочная связь человека с местом его жизни и работы считалась нормой. Кроме того, сказывались колоссальные трудности добыть жилье на новом месте. Мы живем с вечным дефицитом жилья и его потрясающей дороговизной в сравнении с обычными заработками ученых. Тогда как на Западе при каждой смене места проживания ученый легко снимает новое жилье или покупает новый дом, продав свой старый.

Дружеская община

Вторая особенность нашей страны заключается в том, что здесь люди привыкли жить общинами. Это старая, очень прочно укорененная традиция. Сначала это были кровно-родственные общины — роды, племена, кланы. В Чечне до сих пор общество остается на этом уровне. Потом, еще на заре Киевской Руси, родовая община сменилась территориальной. Деревня, село составляли «мир» русского крестьянина, миром решались все важные дела: игрались свадьбы, проводились похороны. Мир совершал переделы земли так, чтобы в каждой семье каждому едоку обеспечить, с чего кормиться. В сельской общине действовала круговая порука в общении с помещиком: он не с каждого взимал оброк, а с «мира», а уж мир распределял по семьям и людям.

Эта община существовала вплоть до столыпинских реформ, которые должны были высвободить русских хозяев для развития капитализма. А колхозы продлили существование общинного быта и после революции (с декларированным социализмом у них не было ничего общего — это были всё те же крепостные хозяйства, только хозяин был один — в Кремле). Мы только-только начали выходить из этого мира. Все разговоры об особой русской соборности не так уж бессмысленны, если представить себе в их основе реальную общинную традицию. Ныне сельская (территориальная) община разрушена. Но общинный быт никуда не девался. Мы его восстановили, потому что иначе жить не привыкли. Только сейчас мы объединяемся не по территориальным связям, а по связям дружеским. Так сказать, дружеская община. Мы живем в обществе, в котором государство выступает не как служебный аппарат, а как самостоятельная, независимая от общества сила, стоящая над ним, сила, от которой исходят разные опасности для каждого отдельного члена общества. Милиционер чаще всего выступает в представлении каждого не как защитник, а как потенциальный разбойник. Судья — не как воплощение справедливости, а как слуга властителя и возможный продавец приговоров. Чиновник — как представитель высшего класса и взяточник.

А объединение в оппозиционные партии преследуется и подавляется, причем аппарат подавления разработан гораздо мощнее и разветвленнее, чем в прежние времена.

В этой обстановке люди по необходимости ищут солидарности, сочувствия и взаимопомощи в неполитическом объединении с подобными себе. Это небольшие, но очень прочные ячейки общества. Наряду с родственными связями выступают в качестве объединяющих связи «кумовские», дружеские, так сказать, побратимские. Они образуются в вузах, на работе, в кружках по интересам, теперь и в Интернете. У каждого человека есть теперь круг таких друзей, с которыми он обсуждает все события, от которых может получить помощь в трудных обстоятельствах, за которых он и сам готов заступиться. Очень часто это вовсе не родственники. Иногда это соседи, но вовсе не обязательно. Чаще эти люди живут в одном городе, но могут быть и иногородние. Вся страна состоит сейчас из таких дружеских общин.

Часто их называют кластерами. Но это не очень подходящий термин. Теория кластеров разработана для экономики (выявлено роение родственных крупных компаний), потом ее перенесли в психологию и антропологию. Речь идет том же, но термин слишком широк. «Дружеская община» специфичнее и передает связь с предшествующими формами.

Когда я обдумывал, не покинуть ли родину насовсем, я кроме всего прочего представил себе, что, мне нужно оторваться от своих друзей и коллег, своих учеников, своих верных читателей, даже своих неотступных недругов, — и не смог. Я весь в этих связях, я опутан ими. У меня впечатление, что, несмотря на все препятствия здесь и благоприятную обстановку там, я бы не смог реализовать себя в полной мере там — так, как сумел здесь. Каждая моя книга вышла, предварительно пройдя через сеть дружеских связей — суждений, советов, поощрений, заинтересованности, предостережений, поправок, рекомендаций и, конечно, что для меня было важно, — восторгов. Она плыла по ним от задумки через написание к выходу в свет и восприятию публикой. Мне кажется, человек как узел дружеских связей — очень русское явление. Оно и удерживает большинство здесь.

И всё-таки почему?

Но не стоит слишком уповать на эти препятствия. Вопрос ведь в том, какое меньшинство уезжает. Когда уезжают самые работоспособные, предприимчивые и смекалистые, то дело не только в том, куда уйдут нобелевские премии (они и так к нам не часто заглядывают). Беда в том, что ослабляется генофонд нации.

Не так важно, почему я не уехал, как важно (и страшно!) — почему все меня об этом спрашивают.