«Шимадзу»

В нашем секретном отделе, занимающемся получением новых мощных взрывчатых веществ, в семидесятых годах прошлого века было около сорока комнат, в каждой из которых работали по два-три сотрудника. Основной продукцией были граммовые количества соединений, которые передавались для дальнейших испытаний в отраслевые институты. Проводились и эксперименты со взрывчаткой, которые, к сожалению, кончались порой печально: по институту ходила молодая женщина, не снимающая варежек, потому что кисти обеих рук у нее были оторваны в результате взрыва при масштабировании продукта.

Завершение синтезов сопровождалось заслушиванием отчетов в просторном кабинете шефа, руководителя отдела, 60-летного профессора. В них принимали участие практически все сотрудники отдела. Иногда, но редко, заслушивались и статьи для публикации в открытых научных журналах. Уровень исследований был очень высоким. Время от времени шеф приглашал для выступления в отделе элитарных представителей мировой науки, посещавших наш институт. В такие дни нам не выдавали секретные лабораторные журналы. По окончании лекций в ходе вопросов возникали стихийные семинары, где становилось понятно, что уровень наших работ не уступает исследованиям гостей.

Работали мы много, чему способствовало и явное соперничество между отдельными группами. Я, будучи аспирантом, приходил обычно в половине десятого утра и уходил часов в девять вечера, благо что жил в общежитии неподалеку от института.

Нас в комнате было трое: аспирант Костя Зуев, лаборантка Галочка и я. Костя был постарше меня лет на пять. Он уже завершал свою кандидатскую диссертацию: в основном, сидя за столом у окна, описывал материал в своей специальной тетради и лишь изредка что-то уточнял, ставя с Галочкой некие эксперименты. Костя был уникум. Он обладал фотографической памятью: мог, например, назвать страницы статьи в иностранном научном журнале, который просматривал несколько лет тому назад. Знал очень прилично английский и французский языки. Не знаю, где он ухитрился их выучить. Как-то он, впрочем, обмолвился, что мать по происхождению была из «бывших». Кроме того, он был женат на дочери очень высокопоставленного чиновника. Брак, как я понимал, рассыпался, но формально держался на единственном сыне, которого я пару раз видел у нас на новогодних утренниках. Нас с Костей объединяла любовь к поэзии Серебряного века. Однако я знал наизусть лишь несколько десятков стихотворений, а Костя свободно цитировал практически всех авторов того времени. К сожалению, время от времени он уходил в запой, пропадал на неделю-две, приносил потом какие-то оправдательные бумаги из туберкулезного диспансера.

Лаборантке Галочке было около двадцати. Она была довольно симпатичной, смышленой девочкой. У нее была прелестная фигурка, которой она заметно гордилась и подчеркивала, делая вытачки на рабочем халатике. Но главным преимуществом, за которое мы ее глубоко чтили, были счастливые руки: за время работы с ней у нас не было ни одного ЧП, тогда как в соседних комнатах время от времени раздавались взрывы, после которых все выскакивали в коридор выяснить, что случилось и у кого. Мы, женатики, для Гали не представляли никакого интереса. Но она относилась к нам вполне снисходительно и ценила наше джентльменское отношение к ней. Она переехала в столицу из провинции и сохранила традиционные школьные представления о любви и дружбе, которые время от времени пытался поколебать в ней Костя, впрочем, вполне дружелюбно, цитируя смелые поэтические строфы. Когда она появлялась в обновках, Костя с выражением произносил что-нибудь типа: «Идут тебе к платью любые цвета, но лучшее платье — твоя нагота». Галочка краснела, не знала, как ответить на это безобразие, и отворачивалась. Всё, впрочем, быстро забывалось.

И вот в один из обычных дней шеф пригласил в свой кабинет Костю, Галочку и меня. Рядом с ним сидела Нина Петровна, руководительница секретного отдела, женщина постпенсионного возраста.

— Друзья мои, — произнес наш руководитель, — нам в отдел, точнее, в вашу комнату завтра привезут японский хроматограф «Шимадзу». Мечты сбываются, — подмигнул он мне, потому что именно я хлопотал о приобретении хотя бы простого хроматографа, но шеф — великий человек! — настоял в дирекции на покупке импортного чуда. — Он довольно большой, вот его параметры. Подготовьте для него лабораторный стол. Кроме того, для его наладки завтра утром прибудет представитель Страны восходящего солнца, японец по имени Синго Мацумото, и пробудет здесь примерно неделю. Поскольку он сотрудник фирмы из не вполне дружественной нам державы, вы должны будете предпринять меры определенной предосторожности. Не работать в эти дни с секретными документами. Не разговаривать о работе. Займитесь чем-нибудь типа перегонки растворителей. Не выпускайте японца из поля зрения. И мой вам совет: особенно с ним не якшайтесь. Тут лучше перебдеть, чем недобдеть, так, Нина Петровна?

Старушка кивнула.

— Ну вот и всё. Цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!

— Николай Николаевич, — вступила начальница секретного отдела, — я буду проверять комнату каждые полчаса.

— Отлично, — отозвался шеф. — Может, лучше все-таки через час-два, чтобы не отвлекать сотрудников?

— Нет-нет, Николай Николаевич, через каждые полчаса. Дело серьезное. Японцев у нас еще не было, и непонятно, чего от них ждать.

Шеф согласился. И мы отправились расчищать место для хроматографа на лабораторном столе.

На следующее утро появился наладчик-японец. Он был невысокого роста, на голову ниже Галочки. Мы познакомились. Я сразу понял, что не воспринимаю ничего из щебета Синго Мацумото, поскольку в школе и институте изучал немецкий, а английский пытался выучить сам, но через пень-колоду. К счастью, Костя понимал его сносно и предложил попить чайку. Вскоре прибыли громадные ящики. В самом большом находилась металлическая коробка, которой надлежало превратиться в хроматограф «Шимадзу». Ее высота была не меньше полутора метров, а передняя сторона с многочисленными отверстиями разных форм, думаю, шириной около метра. Коробку поставили на лабораторный стол. Где-то нашли небольшую деревянную лесенку, которую приставили к столу, японец вскарабкался на него и сзади влез в коробку. В это время появилась Нина Петровна, огляделась и схватилась за сердце:

— Где японец?

К счастью, японец в это время выглянул из самого большого отверстия. Старушка вздохнула, подошла к телефону и позвонила кому-то, шепотом сказав: «Всё в порядке».

День прошел довольно буднично. Японец время от времени спускался к своим ящикам, брал детали и опять пропадал в коробке. До уборной кто-нибудь из нас его сопровождал. На обед в столовую я ушел, оставив его с Костей и Галочкой. Когда я вернулся, японец достал из сумки какие-то коробочки и попросил у Кости кипяточку. Пока вода грелась, они слегка пообщались.

— Синго родом из Нагано, у него двое детей. Он почти на полгода уезжает в командировки, налаживая хроматографы по всему миру, — сообщил нам Костя. — После нас отправится во Францию.

— Понятно, — кивнула Нина Петровна, — собирает информацию повсюду.

Ей заметно не нравилось общение Кости с японцем.

В конце дня за Синго приехала машина и отвезла его в гостиницу «Украина», куда он впоследствии, кажется, добирался уже своим ходом.

На следующий день японец явился точно к началу работы и, не мешкая, залез в коробку. Костя отсутствовал. Было неясно: услали его куда-то по совету начальницы секретного отдела или начался его «традиционный» недельный прогул. Дней через десять он появился, как обычно, ничего не объясняя. Как обычно, я и не спрашивал. Мацумото меня спросил, где Костя. Вернее, я догадался, о чем он спрашивает, услышав сильно искореженное имя Кости. Я развел руки, изображая самолет, и совершил пируэт по комнате. Я не знал слова «командировка». Японец кивнул и скрылся в недрах коробки, которая начинала оживать и мигать зелеными и красными огоньками.

В этот день я что-то листал, сидя у письменного стола, и обратил внимание на то, что Синго надолго высовывается из основного отверстия коробки и наблюдает за Галочкой. Она стояла боком к нему, работая у тяги. Мне показалось, что она заметила интерес японца и предпочитала орудовать левой рукой, чтобы правая не скрывала ее прелести. Так прошли еще два-три дня. Горящих лампочек на передней крышке хроматографа становилось всё больше, время от времени он гудел на низких частотах, как и полагалось солидному прибору. Основное отверстие, из которого Синго высовывал голову, было всё еще открыто.

Основной блок Синго вставил на следующий день. Галочка тогда пришла в новом платье с яркими цветами и пока еще не надела поверх него рабочий халат. Рабочий день только начинался, и мы стояли, пытаясь наладить нехитрый разговор. Вдруг Синго подошел к Галочке и своим крохотным пальчиком коснулся ее груди. Галочка молчала, не двигалась и несколько озабоченно смотрела на него. Он перевел пальчик на другую грудь, произнеся что-то вроде «У-у-у» или «Угу-у-у». Галочка не шевелилась. Синго постоял немного, потом поклонился, повернулся и полез по лестнице к «Шимадзу». Он долго копался в нем и наконец вставил самый крупный блок, закрыв тем самым все отверстия на передней крышке.

Мне помнится, он возился еще день или два. Это было самое мучительное время для Нины Петровны. Синго не показывался наружу, тихо орудовал внутри. А старушка была, как оказалось, глуховата и не всегда могла понять, где японец. Ей приходилось считаться с нашими уверениями, что ей явно не нравилось. Ее учили доверять только себе.

Наконец последние коробки от содержимого «Шимадзу» были выброшены, прибор уверенно мигал разноцветными лампочками, контрольные заколы были просто прекрасны, наладка была завершена. Мы с Синго обнялись на глазах у Нины Петровны, которая не осудила эту выходку. Галочка поцеловала Синго в щечку. Тот отвернулся, скрывая, видимо, истинные чувства самурая. Я был искренне счастлив, поскольку представлял себе, как поможет в дальнейшей работе этот хроматограф. Не надо будет ни к кому обращаться, просить, умолять, выпрашивать! Вот он стоит, родимый, завтра же я его нагружу выше крыши!

По случаю завершения работы шеф устроил в своем кабинете небольшой прием, на котором присутствовали мы с Галочкой, Синго Мацумото, Нина Петровна и два неизвестных мне человека. Они быстро выпили по рюмке коньяка, попрощались и ушли. В их присутствии Нина Петровна чувствовала себя заметно скованно. Возможно, это были ее руководители со стороны, поскольку после их ухода она оживилась и даже произнесла тост о том, что при хорошем присмотре любое дело спорится.

Синго наотрез отказался пить коньяк. Он пытался увильнуть и от шампанского, но под натиском шефа с трудом вогнал в себя пару бокалов. Настроение у всех было замечательное. Я предвкушал будущие публикации, Нина Петровна гордилась четко выполненной миссией, на Галочке лежал отсвет внимания зарубежного гостя, шеф радовался тому, что наконец завершилась годами тянувшаяся эпопея с покупкой зарубежной техники, — и все норовили напоить потомка самураев. Японец поначалу отказывался довольно энергично, но под конец тоже оживился и пил наравне со всеми.

Рабочий день завершился. Галочка и Нина Петровна, наказавшая мне доставить японца в гостиницу, попрощались и ушли. За ними последовал шеф, оставивший мне ключ от кабинета. Только теперь я внимательно посмотрел на Синго. Он вытянулся на диване, где мы раньше сидели, и закрыл глаза. Я потормошил его в надежде поднять и увести к выходу, но он что-то промычал и дал понять, что не настроен двигаться. Я решил подождать часик. Возможно, это было неправильное решение, поскольку за этот час Синго погрузился в сон. Выманить его оттуда было непросто. Я предпринимал немногие знакомые мне методы: хлопал его по щекам, тер уши, тряс тщедушное тельце наладчика… Всё было бесполезно. Прошло еще не меньше часа. Давно стемнело.

Мне наконец удалось разбудить Синго. Прислонившись к моей ноге, он стоял довольно уверенно. Я не видел, открыты у него глаза или нет, это уже не играло никакой роли. Придерживая и волоча его, я потянулся к выходу. К счастью, идти было недалеко, и вскоре мы выбрались на автобусную остановку на Ленинском проспекте. Я стал «голосовать». Легковушки, включая такси, останавливались очень охотно, но пьяного японца везти никто не соглашался: боялись перепачкать салон. Потом я сообразил, что и сам после выпивки, видимо, казался не самым надежным клиентом. Я уже не знал, что предпринять. Идти обратно в институт с пьяным Синго Мацумото? Ночевать на автобусной остановке? Вдали показался милицейский уазик. Я поднял руку. Машина остановилась, и два милиционера направились ко мне.

— Мужики, — залепетал я, — мы ученые из этого института напротив, видите? Наш гость, японский исследователь, на банкете принял лишнее, и теперь я не знаю, как переправить его в гостиницу «Украина». Помогите, а?

— А это точно японец? — спросил один из них.

— Да хоть документы проверьте, если хотите.

— Ладно, мы тебе верим. Пару рублей заплатишь?

— Прямо сейчас могу дать, — заторопился я.

— Успеешь еще. Залазь в кузов, а мы его тебе подкинем.

Я влез в кузов и втащил за собой Синго, которого подсадили милиционеры.

— Но, слышь, мы до «Украины» еще должны кое-куда заехать, так что это будет не быстро.

Но мне уже было всё равно. Я сидел в машине, справа от меня на жесткой скамейке полусидел, прижавшись ко мне, Синго — и мы мчались в гостиницу. Ехали, действительно, долго, часа два. На улице было довольно тепло, но в кузове уазика, видимо, было полно щелей, гулял ветер, и я время от времени замерзал. Машина частенько останавливалась, и тогда в кузове становилось относительно тепло. Свежий воздух был благодатен для японца. Ближе к концу поездки он немного пришел в себя и увидел над головой окошко с часто меняющимися бликами. Он подтянулся к нему, чтобы лучше посмотреть, что происходит, и нащупал решетку. К тому времени его рассудок, похоже, уже функционировал, поскольку он сразу же кинулся к противоположному окну, которое тоже оказалось забранным решеткой. Тогда он подполз к двери, пытаясь нащупать ручку. Но ее там не оказалось. Он понял, что мы — узники. К счастью, он считал, что в беде мы оба, и решил положиться на меня, уселся справа и поместил голову мне на колени. Время от времени он двигал головой, что, наверно, означало «ну и ну», но потом опять замирал. Я в разных тональностях уговаривал его: «Синго, донт ворри, донт ворри».

Наконец мы приехали на площадь перед «Украиной». Она была так ярко освещена, что даже в кузове я различил заплаканные глаза Синго. В это время дверь уазика открылась, и мы увидели милиционеров, радостно приглашавших нас присоединиться к ним. Синго вцепился в меня и, похоже, предлагал биться до последнего. К этому времени я тоже как бы вошел в роль узника и по-русски уговаривал японца сдаться.

— Ну ты пойми, — шептал я, — они же нас всё равно вытащат силой, изобьют, зачем это нам надо, Синго, давай сдадимся по-хорошему.

В общем, таской и лаской мне удалось выманить Синго из кузова. Мы, обнявшись, стояли на ярко освещенной площади. Он спрятал голову у меня под пиджаком. Вид, наверно, был трогательный.

— Ну вот, видишь, приехали, — сказал милиционер. — Вот что значит дружба между народами.

— Точно, — сказал другой. — Хинди русси бхай бхай.

Я отдал им два рубля, и они уехали. Мы, обнявшись, всё еще стояли на площади. Но шум мотора встревожил Синго. Он оглянулся и увидел уезжающую легковушку. Посмотрел на меня.

— Всё, Синго, всё, дорогой, — сказал я. — Свободен.

И показал ему на гостиницу. Он несколько раз крутил головой, наконец что-то понял, обнял меня как-то сбоку, и так, неуклюже, мы побрели к этому роскошному зданию.

Швейцар у входа узнал Синго и вопросительно посмотрел на меня.

— Вот, доставил живым и здоровым, — гордо сказал я и передал ему качающегося самурая.

— Спасибо, — ответил швейцар. — Япония тебя не забудет.

Через месяца полтора из Нанта пришла открытка. В ней Синго благодарил за проявленное к нему внимание и гостеприимство.

Михаил Михайлов

Планируем продолжить публикацию глав книги «Как я был ученым» Михаила Михайлова в следующих номерах