Про значки, медали и ордена

Между прочим, когда я родился, война уже закончилась, но фронтовики никуда не делись. Каждый мужчина воевал, у каждого имелись боевые награды. По большим праздникам мужчины цепляли их на грудь, медали наезжали друг на друга и бренчали, словно сталкивающиеся шары на новогодней елке, а пиджаки обвисали от тяжелого металла. Конечно, мальчишки завидовали фронтовикам — мальчишкам таких наград не давали. Обидно.

Однажды я тайно вытянул из заветной коробки с семейными драгоценностями отцовскую медаль «За отвагу», привесил на любимую красную кофту и вышел на улицу, ощущая себя героем. Удивительно, но никто не обратил на меня внимания, пока я не дотопал до метро «Кропоткинская». Совсем недавно она называлась «Дворцом Советов», но дворец так и не построили. Кто такой Кропоткин, мало кто знал. Возле метро меня остановил дядька с пустым рукавом вместо левой руки. Он спросил: «Куда собрался, сынок?» Я гордо ответил: «На войну!» Дядька даже не улыбнулся, взял меня за ручонку своей единственной огромной ладонью, подвел к рыхлой тетеньке с внушительным сундуком и купил мне маленькое эскимо. Когда тетенька открывала сундук, меня обдало углекислым морозным облачком. Мороженое мне покупали редко, я был счастлив. «Знаешь что, сынок: ты больше эту медаль не носи, не тебе она дадена. Ты мороженое съешь, оно сладкое. А на войну лучше не ходи. Я уже сходил, фашистов победил, свое дело сделал». С этими словами дядька бросил многозначительный взгляд на пустой рукав, отцепил медаль от кофты и сунул ее мне в карман. С тех пор неутоленная любовь к нарядным металлическим предметам преследовала меня. Слабым утешением служили лишь значки, которые выдавали нам в школе.

На октябрятском значке красовался дедушка Ленин, когда он был еще маленьким Вовой с симпатичными кудряшками. Портрет Вовы был вписан в пятиконечную звезду. Такие звезды мы учились рисовать на уроках, не отрывая карандаша от бумаги. Много позже я узнал, что пятиконечная звезда называется пентаграммой. Если заключить в нее какую-нибудь нечисть, она оттуда никогда не выберется. Вовочка был изображен в фас — большая редкость для любых нагрудных знаков. Он был вылитой копией ангелочков, которых я разглядывал в церкви в Филипповском переулке, куда меня временами водила бабушка. Чадили свечи, качалось и чадило кадило, от густого ладана мутнел воздух и слабела голова, слегка подташнивало, круглолицые пухленькие ангелочки смотрели на меня приторным базедовым взглядом.

Бабушка крестилась перед темной и страшноватой иконой, ее лицо светлело. Мне же больше нравился языческий плакат, повешенный рядом с церковью с целью антирелигиозной пропаганды. Он изображал рог изобилия с вываливающимся из него ширпотребом — награда сознательным советским гражданам, отринувшим православное мракобесие и терпеливо ожидающим наступления коммунизма. Награда выглядела соблазнительной, ибо обитатели коммунальных квартир не обладали ни телевизорами, ни пылесосами, ни холодильниками. Они слушали черный репродуктор, подметали пол вениками, а скоропортящиеся продукты съедали сразу.

Хотя между октябренком и пионером временная дистанция совсем небольшая, на пионерском значке Ленин был уже лысым, зато с усами и бородой. Под его профилем было написано: «Всегда готов!» Предполагалось, что я должен быть всегда готов к тому, что прикажут мне из кремлевского рупора. Над ленинской лысиной развевались три огненных языка. Возможно — намек на адское пламя, ожидавшее всякого, кто не был «всегда готов».

Школьные значки были лишены медальной тяжести и не оттягивали форму. От них веяло скукой, они напоминали о классных собраниях и невыученных уроках. Поэтому я коллекционировал другие значки, поживее: ловкие спортсмены в трусах и майках, аппетитная балерина в пышной «пачке», голубка мира в свободном полете, несущая миру мир… Я хранил значки в круглой жестянке из-под леденцов, на которой был оттиснут конный памятник Богдану Хмельницкому в Киеве. Памятник был закольцован буквами: «300 лет воссоединения Украины с Россией. 1654–1954». Давно это было, и памятника этого след простыл…

Среди прочего в той коробке болтался и не слишком изящный, но довольно увесистый нагрудный знак моего деда. Он работал в домоуправлении и «за достигнутые высокие производственные показатели в социалистическом соревновании» в апреле 1946 года ему выписали грамоту, на верхнем крае которой представали в картуше незаинтересованно глядящие профилем куда-то в сторону Сталин — Ленин, а чуть ниже волнистыми строчками было пущено очередное сталинское bon mot, которое, правда, довольно трудно запомнить наизусть: «Самое замечательное в соревновании состоит в том, что оно производит коренной переворот во взглядах людей на труд, ибо оно превращает труд из зазорного и тяжелого бремени, каким он считался раньше, в дело чести, в дело славы, в дело доблести и геройства». К этой грамоте и прилагался нагрудный знак «Отличник городского хозяйства Москвы». На нем объединены аж два памятника: «Монумент советской конституции» и «Рабочий и колхозница».

К моменту вручения деду этого знака монумент уже благополучно взорвали, то есть публично продемонстрировали отношение коммунистов к закону. Конституцию решили поменять на грандиозный памятник Юрию Долгорукому и его безымянному коню — четыре тонны наилучшей бронзы. Памятник установили в 1954 году, но дед не смог полюбоваться на это творение. Впрочем, как и главный планировщик памятника — Сталин. Их обоих не стало годом раньше. Сталина нашпиговали всякой всячиной и уложили в мавзолей Ленина, но потом одумались и оттуда выкинули. Деда же похоронили на Калитниковском кладбище и больше не беспокоили.

Один прожженный коллекционер недавно просветил меня, что дедов знак «тянет» на сотню тысяч рублей. Как и почти все советские люди той эпохи, дед был человеком почти нищим. От него мне достались лишь ношенная косоворотка и навсегда сломанные карманные часы Moser. И вот оказалось, что дед не забыл про меня и подарил честно заработанную драгоценность. Коллекционер сверкал очами и приготовился выложить за нее кругленькую сумму, но я, понятно, отказался. Память важнее резаной бумаги, даже если она с водяными знаками.

* * *

Я прожил уже не так мало лет и дожил до японского Ордена Восходящего солнца с золотыми лучами и лентой на шею. Орден я получить хотел всегда, но никого об этом не просил. Но мне его дали, хотя я писал про Японию разное, в том числе и не слишком японцам приятное. Поэтому считаю орден проявлением их мудрости. Понимают люди, что я Японию люблю. А если любишь — можешь говорить правду.

Этот орден полностью удовлетворил мою детскую страсть к блестящим металлическим предметам. Одно плохо: такой орден на пиджак не приколешь. Вот если бы орден был с розеткой — тогда другое дело. Если бы к розетке прилагалось еще и варенье — совсем было бы хорошо. Но в богатейшей японской пищевой культуре варенье не прижилось. Так что в повседневной жизни вместо ордена мне приходится носить чудесный значок, который подарил мне один добрый человек. Он сделан из раскрашенной жести и состоит из двух частей: пишущая машинка на столе и согбенный человечек на табуретке с протянутой к клавиатуре рукой. Действительно, первую половину своей сочинительской жизни я так и работал, так что этот значок имеет для меня ностальгический смысл. Вообще-то половинки следует прикреплять рядышком, но я разнес их для симметрии по лацканам. Так что сразу не сообразишь, что к чему. Сторонние люди пишущую машинку обычно принимают за компьютер, а вот в человечке видят разное. Продавщица из рыбного отдела приняла его за рыбака, занятого подледным ловом, а активистка из благотворительной организации — за нищего с протянутой рукой. И это при том, что я не имею ни малейшего опыта ни в рыбалке, ни в попрошайничестве.

Когда я получал орден, радовался. А сегодня он наводит на грустные мысли. Мне его дали за мои книжки и за развитие дружеских культурных связей между Японией и Россией. А теперь вот Япония сделалась недружественной страной. Это означает, что я плохо старался. Культурные связи оказались слабее, чем многим из нас померещилось.

Александр Мещеряков