Про земляков

Между прочим, было и такое время, когда меня еще вызывали повестками в военкомат. Я знал, что мы друг другу чужие, и продолжал вести рассеянный образ жизни. Получая повестку, я отправлялся в Историческую библиотеку, где переводил японские средневековые предания о буддийских праведниках, которые пальцем и мухи не тронули. Но однажды я снял телефонную трубку — и вкрадчивый женский голос произнес: «Да вы нас не бойтесь, мы только присвоим вам звание старшего лейтенанта и тут же уволим в запас». Такой разговор мне понравился, и я впервые отправился в военкомат, расположенный в промзоне, утыканной чадящими заводскими трубами. Ухало в ухо, бухало в сердце. Там плавили чугун, кипятили отраву, пускали в глаза ядовитую пыль и готовили к аду. Деревья там не тянулись к небу, а загибались к несчастной земле, закатанной в бетон и асфальт.

Сошел с автобуса, на скамеечке развалились два довольных жизнью парня. Они никуда не спешили, просто им нравилось поглазеть на движение транспорта и подышать одуряющими запахами большого города. Под скамеечкой стояла початая бутылка портвейна. Было ясно, что они обязательно допьют ее до дна — из горлышка и без всякой закуски. Я спросил, как дойти до военкомата. Один уже осоловел и был похож на слепоглухонемого. Из носа свешивалась мощная сопля, он безуспешно пытался слизнуть ее языком. Другой был плечистее и разговорчевее. «Может, хлебнешь чуток? Для храбрости? Там капитан знаешь какой лютый! Чуть что — и забреет». Я вежливо отказался. «Ну и зря! Раз так, тогда так: пойдешь прямо, свернешь налево, еще чуток по прямой и, кажется, направо, потом… Фу ты, запутался! Значит так: шуруй прямо, там пивная будет. Оттуда мочой несет офигительно, не ошибешься. Там у ребят и спросишь, мы только что оттуда, сегодня у них получка, они верно скажут. Хорошие ребята, свои в доску, не подведут».

Я так и сделал. Услышав мой вопрос, ребята в пивной немедленно вознамерились устроить мне проводы в армию, но мне удалось сбежать. Бегал я тогда быстро, на пивных ногах не догнать. К тому же, по счастью, рядом с пивной располагалась библиотека — место для любителей пива нечистое и проклятое. Я зашел туда, пожилая гардеробщица в халате немаркого цвета разъяснила мне районную географию. Напоследок напутствовала: «Вы, товарищ гражданин, только в пивную не заходите, пожалуйста, сгинешь там навек, как в Бермудском треугольнике. Прецеденты бывали».

«Откуда ей известно слово „прецедент“?» — встрепенулся я. Читая мои мысли, она ответила: «Это меня один читатель в свое время научил». При слове «читатель» она зарделась и помолодела.

До военкомата я дотопал без ошибки. Капитан оказался милейшим человеком, похвалил, что от меня не разит водкой. На прощанье пожал руку, сверкнул оловянным глазом и погрозил кулаком: «Жаль мне тебя, конечно, на все четыре стороны света отпускать, да руки мои нынче коротки. Мели, Емеля, твоя неделя. Политика у нас нынче непоследовательная, но это явление временное. Врешь, от меня не уйдешь, я вскорости майором сделаюсь, тогда и поквитаемся. Это я тебе, блин, торжественно обещаю».

Больше я того капитана не видел. Страна боролась за мир, я продолжал переводить истории про праведников, которые пальцем и мухи не тронули. По моей военно-учетной специальности мне полагалось переводить допросы японских военнопленных, но до этого дело так и не дошло. Книжку про праведников я в конце концов опубликовал. Много ли от нее проку? Для меня — порядочно, но вряд ли майор (уже подполковник?) дочел ее хотя бы до середины.

Земляки земляками, а ориентиры в пространстве у каждого разные. Если бы мне пришлось объяснять дорогу парням и ребятам, я бы непременно указал им на примеченную мной библиотеку. Может быть, парни и ребята тоже не сбились бы с указанного мной курса.

* * *

Так уж получилось, что я на пару лет поселился в Петербурге в доме Александра Блока на Офицерской, с окнами на речку Пряжку и Финский залив. Речка рябила под самым носом, но до залива взгляд не доставал, зато были видны закаты над ним. Это такая взвесь огня в бледном воздухе цвета трески. Закаты были настолько пленительны, что я ощущал кровное (небесное?) родство с этим волшебным городом и его обитателями. Поэтому и они принимали меня за земляка.

Но обстоятельства сложились так, что пришлось снова переезжать в Москву, так что понадобились картонные ящики для упаковки скарба. Купить их тогда можно было только в пункте приема вторсырья. Подвал, темно, сыро, воняет. Приемщицы — две тетеньки лет пятидесяти — обращаются друг к другу по имени-отчеству. Интересуются: «И куда вы переезжаете от нашей-то красоты? В Москву? В эту деревню? Я там когда-то на экскурсии была. Мне не понравилось. Моря нет, речки все под землю упрятали, одна Москва-река осталась, но куда ей до нашей Невы! А на Красной площади голубь сделал мне на шляпку ка-ка. Вам, наверное, деньги нужны? Ленинградскую квартиру продадите, а в Москве купите? А на разницу жить будете? Это вы хорошо придумали. Квартиры-то в Москве дешевые. Только всё равно зря».

На дворе — осень 2000 года. Квартира в Москве стоила втрое против питерской. На питерских улицах — разруха. Выпить пива в сквере на лавочке — испытание: рядом обязательно вырастет человек, который встанет над душой, чтобы дождаться пустой бутылки. Чтобы снести ее двум интеллигентным женщинам из пункта приема вторсырья.

В петербургский период российской истории проворовавшихся чиновников переводили, бывало, в Москву. Так и говорили: «Был сослан в Москву». Давно это было, а память о том жива.

* * *

На квартирнике познакомился со своим сверстником и к тому же поэтом. Услышав мою фамилию, он тут же спросил: «А не имеете ли вы отношения к тому Мещерякову, который в ленинградском „Зените“ играл?»

Верно, играл в шестидесятых там такой Владимир Мещеряков правым защитником — в том самом «Зените», который всегда в хвосте турнирной таблицы плелся. Не самый выдающийся был игрок, теперь о нем мало вспоминают. «Нет, к сожалению, отношения не имею», — отвечал я, чувствуя, как теплеет душа, ибо оба мы с этим поэтом имеем отношение к тому времени, которое было и которого нет. Наверное, это и называется — земляки.

Тот поэт подарил мне книжку своих стихов. Довольно плохие, но это не имеет значения.

* * *

По интернетовскому объявлению сняли во Флоренции квартиру для курящих. Однако по прибытии на место обнаружилось, что курить там нельзя. Молодой человек, открывший нам дверь, не стал отвечать на мою претензию и просто подмигнул: знай, мол, наших! Я был неприятно удивлен. Поскольку утренний чай немыслим для меня без табака, я приспособился так: вытаскивал на нашу улочку Santi Apostoli стул и чашку зеленого чая и безмятежно покуривал. Продавец сувенирного магазина напротив посматривал на меня ласково — думал, что я тут только что вселился, и мы стали соседями. Мимо мчалась толпа озабоченных туристов с картами города. Как известно, далеко не все умеют ориентироваться на местности по карте, поскольку далеко не все служили в армии. Особенно иностранцы. Видя беззаботно прихлебывающего чай человека, туристы принимали меня за местного и спрашивали дорогу на самых разных языках. Я делал вид, что знаю все языки и все достопримечательности, и важно кивал налево. Туристы искренне благодарили меня, а один из них даже угостил сигарой. Я кивал и кивал налево… Кивал я, видимо, в правильном направлении, ибо ни один из путешественников не вернулся с претензией. А какая, спрашивается, могла быть претензия, если весь этот город сложен из легкого камня квадроченто?

Это было в ту недалекую эпоху, когда мир еще не обзавелся навигаторами, и аборигены представляли для иноземцев хоть какую-то ценность.

В вестибюле того самого флорентийского дома стояли две статуи, во внутреннем дворике — четыре. Во Флоренции вообще столько статуй, что население города кажется много больше, чем на самом деле. Впрочем, то же самое можно сказать и про остальную Италию. Особенно учитывая языковый фактор: итальянцам так нравится свой язык, что они предпочитают беседовать на повышенных тонах. Пара итальянцев производит больше шума, чем пара сотен японцев. Так что итальянцам нравится бывать в Японии, потому что там их голос слышнее. Японцы же от восторга перед итальянским искусством молчат в Италии еще больше, чем на родине.

Остается добавить, что и итальянцев, и японцев я числю своими земляками, потому что живу с ними на одной и той же грешной Земле.

Александр Мещеряков