Про шахматы

Между прочим, я рос без отца, и брат моей мамы, дядя Витя, научил меня многому, без чего мальчишке было не прожить. В том числе удару «сухим листом», коллекционированию почтовых марок и шахматам. Мне страшно нравились эти лаковые фигурки, умело выточенные на токарном станке. Однако абстрактное мышление у меня было развито недостаточно. «Король» с «королевой» не вызывали вопросов, но вот «слон», у которого с настоящим слоном из зоопарка никакого сходства не было… Слон из зоопарка лениво стоял на месте и жевал сено, а шахматный «слон» шнырял по диагоналям и питался в основном пешками, то есть человечиной. Больше всего мне нравился «конь» с почти настоящей гривой — он походил на мою детскую лошадку, на которой было так славно качаться взад-вперед. Но ходил «конь» как-то особенно — умел прыгать через препятствия. Не то что какая-нибудь пешка, которую совсем не жалко отдать.

Дядя Витя был разрядником, и я всегда проигрывал ему — даже когда он давал мне фору в «королеву». Я берег своих «коней», но в моем исполнении они скакали как-то глупо и не находили себе пропитания. Дядька не щадил моих нежных чувств, никогда не поддавался и отбивал обидные щелбаны. Лоб горел, но щелбаны раззадоривали, и чуть позже я проштудировал затертый шахматный учебник, написанный неким Романовым. Обида и знание вычитанных у Романова дебютов и эндшпилей позволяли удерживать миттельшпили и обыгрывать малограмотных сверстников.

В те почти мифические времена, когда телевизионный экран еще не пожрал мягкие мозги соотечественников, у всех нас оставалась куча времени для самостоятельных развлечений. Среди «тихих» игр шахматы стояли на первом месте. У каждого одноклассника обнаруживался свой «дядька», который заражал его шахматной лихорадкой. Мы не просто играли, а резались до помрачения детских умов, без всякой взрослой подсказки устраивали чемпионат класса, чертили турнирные таблицы, мечтая стать Михаилом Ботвинником, Василием Смысловым или Михаилом Талем. Лучше всего, конечно, Талем — широкой души был человек: обязательно пожертвует фигуру — даже ферзя, — а потом всё равно заматует обожравшегося противника.

Чемпионат Союза был тогда чемпионатом мира, и только подлый Бобби Фишер временами слегка нам подгаживал. Но он еще не созрел до настоящих подлостей — вплоть до 1972 года, когда обыграл Бориса Спасского, стал чемпионом мира и окончательно спятил. Но это время было еще далеко впереди. А пока я очутился на сеансе одновременной игры, который давал гроссмейстер (кажется, его звали Юрием Авербахом) в доме пионеров на Миусской площади. Юные шахматисты в парадных красных галстуках дрожали на своих шатких стульях, гроссмейстер же вальяжно скользил между нами и делал мгновенные смертельные уколы. Даром что пальцы у него были отнюдь не богатырские. Он смотрел сверху вниз вовсе не на меня, а на доску, но всё равно это была унизительная экзекуция. Хорошо, что она продлилась недолго — я сдался за ход до неминуемого мата.

* * *

Детство я проводил на Гоголевском бульваре. Все тамошние взрослые казались безнадежными пенсионерами. В любое время года и в любую погоду с утра пораньше они выстраивались перед стендом с газетой «Правда» и вдумчиво жевали губами, шевелили мозгами — с замиранием сердца ожидали, какую новую пакость приготовили для них кремлевская власть и мировой империализм. Убедившись, что сегодня «пронесло», со спокойной душой перемещались к «Советскому спорту» — каждый хотел знать, сколько килограммов железа поднял Юрий Власов и сколько голов заколотил «Спартак». Пенсионеры были с суковатыми палками, но не для того, чтобы опираться на них, а для того, чтобы сгонять меня с газона, на котором я собирал шампиньоны. Они и сами любили полакомиться грибочками, но я имел стратегическое преимущество — бегал быстрее них.

Как только наступали теплые деньки, на бульваре появлялись страшные золотозубые цыганки в цветастых платьях с прицепленными к ним орденами «Мать-героиня». Они торговали красными леденцовыми петушками и кремлевскими рубиновыми звездами, насаженными на тонкие деревянные палочки. Леденцы были вкусными, но покупать их было страшно — каждому известно, что цыгане воруют детей. Наверное, именно по этой причине мамаш-героинь окружала ватага черноглазых и черномазых детишек. Страху нагоняли и буйные доминошники. С треском и обсценными возгласами они вмазывали пластмассовыми костяшками по тряской фанерной доске, воткнутой между перекладинами скамейки: «Рыба!» Доминошники красиво розовели от выпитого вина, без которого забава казалась им пресноватой. Подходить к ним было боязно — казалось, что без подзатыльника не уйдешь. Но даже доминошники опасались играть на бульваре в карты — эти элегантные валеты-дамы-короли считались по умолчанию персонами сомнительными, за знакомство с которыми непременно арестует строгий милиционер, важно топтавший окрестную землю начищенными сапогами. В те времена шалунам — большим и маленьким — полагалось грозить: «Вот придет милиционер и тебя заберет!» Сердце бросалось в пятки, в картишки предпочитали перебрасываться в семейном кругу.

Слава богу, что доминошники занимали не все скамейки с лебедиными спинками. Под напором тепла шахматы теряли заложенную в них интерьерность и превращались в уличное удовольствие. Скамеек стояло много, на шахматистов тоже хватало. В отличие от цыганок и доминошников, они были людьми бледными и совершенно безвредными.

На улице перед бульваром располагался центральный шахматный клуб, там играли гроссмейстеры, на фасад вешалась огромная доска, под ней располагался человечек с длинной палкой, которая заканчивалась крючком. Этим крючком он цеплял фигуры и перевешивал их с клетки на клетку почти в режиме онлайн. Толпа, наблюдавшая с бульвара за движениями крючка, гудела, как на стадионе. В другое время эти люди приобретали задумчивый вид и чинно передвигали фигуры, подбитые фланелевыми набойками для пущей тихости. Лучших игроков брали в кружок и молча сверлили взглядом все шестьдесят четыре клетки. Напряженный папиросный дым витал над умными головами.

* * *

Шахматы сопровождали мою уже взрослую жизнь даже в путешествиях — я брал с собой «дорожные» шахматы: крошечная доска с крошечными фигурками, из дна которых торчал штырек. Он удерживал фигуры на воткнутом месте даже при экстренном торможении паровоза. В порывистом свете походного костра различать фигурки было непросто, но это только придавало им таинственности.

Какое-то время я прожил в пенальной комнате на улице Неждановой. Окно выходило на двор, в котором ничего не росло и ничего не происходило. Мы жили в коммунальной квартире с отдельным входом, окна находились на бельэтажной высоте, из озорства я частенько использовал открытое летом окно в качестве двери. Когда я переваливался через широкий подоконник на видавший виды паркет, немедленно раздавался телефонный звонок: бдительные соседи извещали о вторжении грабителя.

Наши добрые соседи — это Ксана и ее муж Володя, которые жили напротив нашей квартиры тремя окнами выше. Ксана была секретаршей и машинисткой, Володя — мастеровым на все руки. Ксана цвела общепризнаваемой уютной красотой, обдавала дурманящей сердечной одышкой. Володя же представлял собой скелет без всякого мяса, его голова была будто вытянута родовыми щипцами, и когда он опрокидывал рюмку, я не понимал, куда подевалась жидкость. Мы частенько играли с ним в шахматы, выпивая по стопке при взятии фигуры любого цвета. Пешки — не в счет, а то иначе не высидишь партию до конца. Закуски не полагалось, разве что глоток чая. Володя был тренированнее меня в напитках, так что я обычно проигрывал. Умные книжки Володя не жаловал, речью обладал путаной, но это никак не сказывалось на его шахматных способностях, которые не требовали лишних слов.

Жизнь шла своим чередом — дел и обременений становилось всё больше, а желающих сгонять со мной партию — всё меньше. Словом, однажды я дожил до того, чтобы сыграть с компьютером. Странные ощущения одолевали меня. Ощущение первое — обида, ибо ты обдумываешь свой маневр долго и тщательно, а безжалостный ответ компьютера следует мгновенно, так что его часть полуторачасовой партии занимает меньше минуты. Ощущение второе — ненависть. Я никогда не испытывал неприязни по отношению к своим соперникам из числа людей, ибо не садился играть с неприятными мне людьми. Что до компьютера, то он не прощал «зевков» и не любил меня. Поэтому против него я играл с яростью и отчаянно хотел выиграть. В эти минуты компьютер олицетворял для меня наступившее равнодушие машинной цивилизации. Правда, моя ненависть компьютеру не передавалась. Ему было всё равно, у кого выигрывать. Проигрыш тоже не заставлял его плакать.

Четыре века назад европейские путешественники в Московию с некоторой оторопью отмечали, что местные жители превосходно играют в шахматы. Шахматисты в Московии и сейчас окончательно не перевелись, но чемпионат страны давно перестал быть чемпионатом мира. Как-то раз я очутился в студенческой столовой рядом с двумя молодыми людьми. Они увлеченно двигали шахматные фигуры. Когда я приступил к котлете с картофельным пюре, что приблизительно соответствовало миттельшпилю, один из них вежливо обратился ко мне: «Скажите, пожалуйста, а как ходит конь?» Компот я пил уже без всякого удовольствия.

Александр Мещеряков

Рикардо Рейс (Фернандо Пессоа)

Я помню повесть давнюю, как некогда
Война сжигала Персию,
Как враг жестокий, взяв столицу приступом,
Средь павших стен бесчинствовал…
А в этот страшный час два шахматиста
Играли в шахматы.

Под сенью дерева они склонились
Над старою доской,
И под рукой стоял у каждого
Бокал с вином прохладным,
Чтобы игрок, фигуру передвинув,
Мог жажду утолить,
Пока противник долго размышляет,
Каким ответить ходом.

Горят дома, разрушены святыни,
Разграблены дворцы,
И солдатня средь бела дня бесчестит
Несчастных женщин, стон стоит
На стогнах городских, и в лужах крови
Лежат убитые младенцы…
А здесь, от города неподалеку,
Но далеко от шума битвы,
Над бесконечной партией сидели
Два шахматиста.

И хоть с порывом ветра долетал
К ним отзвук боя, беспокоя
Их души отраженною тревогой,
И хоть на улицах горящих
Враг, овладевший городом, бесчестил
Жен и невинных дев,
И хоть мгновенной скорбной тенью
Их лица омрачались
При беглой мысли о беде сограждан,
От шахматной доски
Они не отрывали ни на миг
Сосредоточенного взгляда.

Ведь если под угрозою король,
Что значат слезы матерей,
Что кровь на копья поднятых младенцев?
И если белая ладья
Ферзя прикрыть не может, что пред этим
Паденье города?
А в миг, когда противник, торжествуя,
С улыбкой объявляет шах,
Ужели душу омрачит, что рядом
В сраженье гибнут юноши?

И даже если на стене садовой
Появится внезапно
Свирепый воин и взмахнет мечом,
Чтоб нанести удар,
Невозмутимый шахматист бесстрастно
Над ходом будет думать,
И если смерть прервет его расчеты,
Он примет смерть спокойно,
Захваченный любимою игрой
Всех безразличных к жизни.

Пусть города горят и гибнут царства,
Пусть мирные народы
Лишаются свободы и богатств,
Влачат оковы рабства,
Но если вдруг война прервет игру,
Не будет шаха королю,
И проходная пешка ненароком
Побьет ладью.

О мои братья в мудром Эпикуре,
Но превзошедшие его
Уменьем жить в согласии с собой,
Нам эта повесть давняя
О двух бесстрастных игроках — урок
Тщеты всего земного.

Нас не волнуют сложные вопросы,
Не тяготят нисколько
Инстинкты, страсти, жажды — ведь они
Вмиг отступают перед
Спокойным бесполезным наслажденьем
От шахматной игры.

Известность, слава, мудрость, жизнь, любовь —
Вся суета, к которой
Так люди льнут, для нас равны в цене,
Но навсегда пребудет
В нас память об искусных шахматистах,
О сладости победы
Над сильным игроком.

Известность изнуряет, как горячка,
Несносно бремя славы,
Докучна и томительна любовь,
Недостижима мудрость,
Жизнь коротка, исполнена страданий,
И только шахматы
Всю душу отнимают, но ничтожна
Утрата эта и не удручает.

В тени древесной дружественной сидя
С бокалом белого вина
И бесполезному труду игры
Прилежно предаваясь
(Хоть нету ни партнера, ни доски —
Есть только зыбкий полусон),
Мы стародавним персам подражаем
И, если вдруг услышим,
Что родина иль жизнь взывают к нам,
Не отзовемся, не поймем.
В дремоту впав под лиственною сенью,
Тем безразличным игрокам
И безразличным шахматным фигурам
Любой из нас подобен.

Перевод Леонида Цывьяна