Про университеты

Между прочим, в старших классах школы я хотел быть писателем или даже поэтом. Или, что еще лучше, и писателем, и поэтом. Мама советовала поступать в Институт военных переводчиков, но я ее предложение отверг. К тому времени мой воинственный запал был навсегда растрачен в играх с солдатиками. На писателей и поэтов нигде не не учили (в Литинститут принимали людей уже чуть посолиднее и с публикациями). В связи с этим я остановил свой выбор на журфаке МГУ. Мне казалось, что журналисты много путешествуют, общаются с интересными людьми, и это поможет мне в познании жизни, без чего не бывает литератора. Мамин брат был китаистом. Услышав про факультет журналистики, он воскликнул: «Ты с ума сошел! Образование на твоем журфаке — никакое. Если повезет, попадешь ты, скажем, в газету «Правда» и будешь всю жизнь врать. А если сложится как у всех, станешь в заводской многотиражке про передовиков производства гимны слагать. Тебе это надо? Нет, иди-ка ты моим следом — выучи восточный язык, без хлеба не останешься. Да и дело это интересное. А язык в писательстве не помеха».

Про «Правду» я понимал уже хорошо. Туалетной бумаги тогда не существовало, вместо нее употребляли газеты, из которых «Правда» была самой распространенной и, следовательно, употребляемой.

В общем, я благоразумно послушался дядьку и подал документы в Институт восточных языков при МГУ на проспекте Маркса, который превратился сейчас в Моховую. Экзамены сдал, по конкурсу прошел.

Все мои школьные друзья тоже поступили в институты, на радостях в конце августа 1968 года мы отправились в поход. Сказать по правде, хождением с тяжеленным рюкзаком мы себя не утруждали — доехав на электричке до станции Тучково, встали покойным лагерем на высоком берегу Москвы-реки. Настроение было чудесное — такое, как в вышедшей в том году аксёновской «Затоваренной бочкотаре», где ему удалось так блистательно срастить абсурд, фантасмагорию и радость от непутевой жизни. Мы азартно купались, погода стояла отменная, и мы ясно видели, как один за другим уносятся в западном направлении военные самолеты, оставляя за собой расползающиеся в синем небе неопрятные белые шлейфы. Только вернувшись в Москву, я узнал, что советские войска запросто оккупировали братскую Чехословакию.

* * *

Толстенные стены университетского здания обладали замешанной на яичном желтке прочностью и имели за собой двухвековую историю, прятавшуюся в крошечных аудиториях с подслеповатыми окнами. Нынешнее электричество рассеивало темень, но не побеждало ее. Возможно, поэтому мне казалось, что эти аудитории были заселены не самыми яркими людьми — из-за вечных сумерек я попросту не умел разглядеть их как следует. Верно и другое: преподаватели предпочитали свою яркость маскировать, за плечами многих из них стояла обычная советская история — разведка, провалы, доносы, аресты, лагеря, реабилитации. Они замуровали себя в этом здании с амбразурными окошечками, из которых был отчетливо виден светоносный Кремль. Большинство преподавателей честно учили своему предмету, но держали со студентами дистанцию, сторонних тем избегали. Мало ли что…

Но занятия Востоком всё равно предполагали людскую инаковость. Про йогу тогда мало кто слышал, запрещена она не была, но власти смотрели на нее с подозрением — в учении йогов ничего не говорилось про грядущий коммунизм. А вот в нашем ИВЯ индолог А. Н. Зубков запросто читал публичную лекцию про йогу. Аудитория заполнилась до отказа. Лектор рассказал о йоговских диковинках, показал несколько упражнений. Поведал и о таком, которое поссорило его с другом — журналистом из армейской «Красной звезды». В самый разгар их совместного пира Зубков похвастался, что может мгновенно протрезвить его, друг не поверил, но сделал предложенное упражнение и стал трезвее предметного стеклышка. «Что ты наделал! Ты же наши денежки на ветер пустил! И что теперь, за добавкой бежать?» — со злостью вопрошал он.

Несмотря на просьбы из зала, Зубков отказался продемонстрировать упражнение в университетских стенах. В скором времени в журнале «Сельская молодежь» он стал публиковать йоговские комплексы. Я их послушно делал и избавился без всяких лекарств от начинавшегося гастрита. Но и «Сельская молодежь», опасаясь народного гнева, тоже воздержалась от публикации протрезвляющего упражнения.

В левом крыле того старого университетского здания размещался филологический факультет с очаровательными барышнями. В ИВЯ же девушек почти не принимали. В погожий денек все мы высыпали во двор в поисках света, нежности, пары. Разведенные по разным сторонам сквера, бетонные памятники закадычным друзьям Герцену и Огарёву взирали на нас с завистью. Потом филфак переселили в новое здание на Воробьёвых горах, и это сильно обеднило как филологию, так и востоковедение.

* * *

Мне страшно повезло, и я оказался в первой группе советских студентов, которых отправили на стажировку в Японию. Мы учились в частном университете Токай ровно полгода. Срок был обусловлен тем, что при нахождении в стране более этого времени по японским законам полагалось сдавать отпечатки пальцев, а советская власть считала это «оскорбительным для советского человека».

Владельцем университета был Мацумаэ Сигэёси. Он решил, что с холодной войной пора кончать, и устроил студенческий обмен. Я чрезвычайно благодарен ему за то, что он сделал для меня, меня не зная. Я учился бесплатно, а вот японские студенты платили за учебу немалые деньги. 1974 год — почти конец мощной волны подкрашенного антиамериканизмом студенческого движения, но в университетском кампусе еще проходили митинги против повышения платы за образование, туалетные кабинки были испещрены благопожеланиями, вроде: «Мацумаэ, сдохни!». Мацумаэ, однако, не сдох, благополучно прожив до 1991 года и успев сделать много добрых дел — в том числе построить на свои деньги бейсбольный стадион в кампусе МГУ. А вот студенческое движение выдохлось — глядя на нынешних оранжерейного вида молодых людей и изредка пожимая их котлетную ручку, с трудом соотносишь эти гидропонные создания с их крикливыми дедами. Правда и то, что в России бейсбол так и не прижился и стал более всего известен не по самой игре, а по бейсболкам (для франтов), и по битам (для бандитов).

Внутри бетонной коробки нашего общежития всё было устроено удобно, но безлико. В такое пространство можно заселить людей, а можно поставить станки. В Японии меня всё время удивляло, как в таких некрасивых зданиях люди ухитряются делать такие изящные и удобные вещи. Каждая из них снабжалась подробнейшей инструкцией по пользованию. И к наручным часам, и к магнитофону полагалась многостраничная брошюра. Так как я страдаю техническим кретинизмом, мне это нравилось — ни один шаг не пропущен, запутаться невозможно. Но даже мне казались излишними инструкции по пользованию унитазом, которые висели в каждой туалетной кабинке общежития и по всей остальной японской земле. Японцы жили и живут по инструкциям, которые обеспечивают предсказуемость бытия. В тех же сферах жизни, где инструкции невозможны, им делается не по себе. Болгарский тренер, который работал с университетской футбольной командой, признавался: «Никогда у меня не было таких послушных игроков — не ленятся и упражнения на тренировке выполняют классно, намного лучше наших. А как выйдут на игру — глаза бы не смотрели».

Впоследствии я перестал посмеиваться как над инструкциями японцев, так и над их «странными» привычками. Сталкиваясь с «несуразностями», я искал им оправдание и пришел к выводу, что культура — это не набор «высоких» истин, а каталог предрассудков. Можно писать слева направо, а можно справа налево. Можно кушать вилкой с ножом, а можно палочками. Японские студенты точно так же, как и наши, имели в то время обыкновение затыкать книги за пояс, но они затыкали их не спереди, а за спиной. Наблюдать за чужими предрассудками, соотносить их со своими — занятие увлекательное, душеспасительное, напитывающее. Оно дает представление об относительности наших собственных обыкновений. Оно дает возможность посмотреть на себя с другого берега, улыбнуться собственной ограниченности и остаться прежним — только потому, что так привычнее. Без предрассудков не бывает человека, без них он — неодухотворенное ничто, без них ему делается скучно. До тех пор, пока предрассудки не связаны с агрессивным отрицанием уклада других народов, пока ты не считаешь, что твои предрассудки лучше, чем «у людей», они красят и разнообразят мир. Руководствуясь именно такими установками, я и написал в конце 1990-х годов «Книгу японских обыкновений», а потом ее расширенный вариант — «Книгу японских символов». Эти сочинения — сердечная благодарность японцам за разницу во вкусах, привычках и пристрастиях. Любя себя, я полюбил и других. Полюбив других, не разлюбил и себя. Что может лучше обогреть душу?

С моим напарником по общежитской комнате по имени Шура мы жили душа в душу. Нам очень приглянулось одно местное обыкновение: если японец в питейном заведении заказывал бутылку и не допивал ее (а он обычно ее не допивал), то оставлял початую вместимость в многополочном стеллаже, расположенном за барной стойкой. Стеллаж был перегорожен на отделения с фамилиями выпивающих, куда и ставилась бутылка. Очень удобно: зашел в следующий раз, твоя посылка самому себе стоит на положенном ей фамилией месте и тебе наливают совершенно бесплатно, не требуя при этом ни чека, ни удостоверения личности.

Мы увлекались тогда итальянским вермутом — напитком в СССР малодоступным. Вот мы и зашли в бар рядом с общежитием, заказали «Чинзано». Когда на донышке уже едва плескалось, Шура предложил остановиться. Я возразил, Шура легко дал себя уговорить. Взяли вторую бутылку — точно с таким же исходом. Только теперь возражал Шура, а я легко соглашался с ним. В общем, японское обыкновение пришлось нам по душе, но воспользоваться им мы, как истинно русские люди, так и не сумели, больше таких опытов над собой не ставили, а пустые бутылки из-под вермута складировали на балконе общежития университета Токай. В Советском Союзе про такой университет мало кто слышал, но с одноименным крепленым венгерским вином были знакомы многие.

* * *

Когда-то я учился, потом стал сам учить. В том числе в когда-то уважаемом университете, в котором учились мои дочери. Когда там сменился ректор, новый начальник устроил встречу с преподавателями и стал рассказывать, как до него университет загибался, а при нем процветет. Потом мысль его сбилась, он отбросил бумажку и признался, что у руководства и преподавателей — разные интересы. Вы, мол, о качестве образования печетесь, а нам важнее выполнить указание Министерства образования и вас, преподавателей, подсократить, потому что слишком много вас развелось. Аттестовался при этом философом. До того, как стать им, командовал воинской частью.

Вместе с новым ректором пришли и новые веяния: преподаватели притихли, а обслуживающий их персонал вошел в силу. Вот иду я по университетскому коридору. Чисто, светло, статуи античные, статуи ренессансные. Копии, конечно. Захожу в туалет. В костюме и галстуке. Там уборщица метет. Смотрит, как я направляюсь в кабинку. Бросает в спину: «Ты только мимо не ссы». Оборачиваюсь, слов не нахожу. Но во взгляде, похоже, протест. Женщина мечет: «Чего глядишь? Многие мимо ссут». Тем не менее захожу в кабинку. Над бачком надпись: «Туалетную бумагу в унитаз не бросать!» Слева от унитаза повешено проеденное едким временем пластмассовое ведро с обрывками использованной бумаги. На уровне лица. Это если сесть. Хорошо, что я справился стоя.

То, что казалось невозможным вчера, стало возможным сегодня. Это и называется на их языке прогрессом.

Александр Мещеряков