Про комплименты

Между прочим, свой первый комплимент я получил в первом классе. Букварь я озвучивал бойко, но читать еще не полюбил. Мама, которая мыла раму, не вызывала желания открыть другую книжку. Тем не менее наша училка Анна Павловна после окончания первого класса подарила мне книгу Чарушина «Рассказы». Своим каллиграфическим (писарским?) почерком, своим раздвоенным перышком и своими фиолетовыми чернилами она вывела: «За отличную успеваемость и примерное поведение уч. 1 кл. „Б“ 59 школы имени Н. В. Гоголя Мещерякову Александру». Надо же — в первый раз в жизни меня назвали не Сашей, не Сашкой, не Саней, не Саньком, а Александром!

Июнь 1959 года выдался холодным и дождливым, и хотя мы жили на даче, гулял я мало. Тогда-то я и прочел от начала до конца эту свою первую книжку с зеленой обложкой и чу́дными рисунками и вдруг понял, что поставленные в правильном порядке буквы вызывают ветер, способный разгонять тучи. Действительно, с последней страницей настали солнечные деньки, и я зажил на привольной улице.

* * *

К окончанию третьего курса мы уже умели кое-как объясняться по-японски и нас направили на практику в «Интурист». Я волновался — предстояла первая встреча с живыми японцами. Мне досталась большая группа, заполнявшая все кресла в автобусе «Икарус». Со своей обязанностью гида я более-менее справлялся, но всё остальное было не в моей власти, и тут уж я сгорал со стыда по полной программе. Таможня и паспортный контроль длились безумно долго, автобус опаздывал, в ресторане подавали гадость, горячей воды в гостинице не было, из номеров пропадали вещи. Японцы сносили всё это стоически и без единого оха, я не услышал ни слова жалобы, интуристовские коллеги с другими языками завидовали мне. Особенно доставалось им от американцев, которые при виде тухлой котлеты не считали нужным вежливо откланяться от стола, а начинали нагло скандалить, требуя немедленной сатисфакции и прибегая к недопустимым в приличном обществе аргументам: «I paid my money!» Словом, ресторанная обслуга американцев ненавидела, не отличаясь в данном отношении от советского правительства.

Моя тогдашняя наивность не поддается описанию. Когда руководитель японской группы вознамерился задобрить колготками официантку в гостинице «Украина», я твердо сказал, что неприлично дарить интимные предметы незнакомым женщинам. Опытный путешественник удивился такому афронту — он приезжал в Союз не в первый раз и знал, что к чему. В общем, он проявил мудрость и меня не послушал, а я воочию убедился в его правоте.

Преподнеся с низким поклоном дюжей официантке со свекольными щеками пару колготок, он восхищенно воскликнул: «Ах, какая у вас комплектация!» Комплимент ей понравился, она еще больше зарделась, хотя с ее свекольными щеками сделать это было непросто. Я видел, как она что-то шепнула похожему на бандита повару, и на следующий день в борще появились мясо и сметана, а фартук самой официантки оказался чисто выстиранным. Не думаю, что это было простое совпадение.

Импортные колготки стоили тогда целых шесть рублей, но и за эту цену их было всё равно не купить. Мне же как юноше чистому от японских щедрот достался предмет высокого искусства — воспроизведенная на плотной картонке гравюра, на которой красовалась утонченная гейша. Я этой штуковиной очень гордился и повесил на стену, хотя, если бы нас учили получше, должен был бы отказаться от дара: ведь на самом-то деле все эти «гейши» — самые заурядные средневековые проститутки, но только со знанием японского языка. Знал бы — ни за что не взял, но нам такого в университете не сообщили. Руководителю туристов это было тоже, похоже, невдомек.

Я должен был бы отказаться от дара и по другой причине — полученные от интуристов подарочки следовало относить в потаенный кабинет гостиницы, где сотрудник тайной полиции с натасканными на конфискат вострыми глазками выносил вердикт: можешь ты оставить вещицу себе или же она подлежит национализации. Мою красавицу он бы точно изъял для себя или для государства, что, впрочем, в его представлении было одно и то же. Но я в тот кабинет не пошел. Писателю и четырехкратному сидельцу Юрию Домбровскому принадлежит выстраданная мысль: «они» знают про тебя только то, что ты сам им про себя рассказал. Домбровского я тогда не читал, не страдал и к этой мысли пришел самостоятельно. Наверное, от потрясения, испытанного от встречи с настоящим искусством.

Покидая Москву, мои интуристы усиленно благодарили меня, неестественно жали руку и хвалили мой японский язык. Я был тронут до глубины души, расставаться не хотелось, хотелось сказать, что я буду скучать, хотелось пригласить приехать еще разок, но язык не поворачивался. Я мучился вопросом: показывая свою страну, кого мы приобретаем больше — друзей или врагов?

Получать комплименты относительно знания японского языка было приятно. Тогда я еще не догадывался, что такие похвалы предназначаются только тем иноземцам, которые владеют японским неважно. Если же ты знаешь его действительно хорошо, комплименты делаются неуместны. Я дошел до такого знания только через много лет.

* * *

При советской власти мои стихи не печатали, но вот настала перестройка, и хотя эта власть была еще жива, дышать стало легче. В 1990 году у меня вышел сборник под названием «Линия жизни». После долгих размышлений директор издательства «Восточная литература» О. К. Дрейер согласился напечатать сборник «за счет средств автора». Тогда такая форма публикации была новой и даже служила определенной гарантией качества. Для подстраховки Дрейер захотел получить рецензию от какого-нибудь уважаемого литератора, и Анатолий Найман написал тонкий и положительный отзыв, но несколько «сомнительных» стихотворений Дрейер всё равно выкинул. «Чтобы вас не подставлять и самим не подставляться», — формулировал он. Обложку нарисовал милейший Валера Локшин. Стихи ему глянулись, и денег с меня он не взял. Видно, ему и самому понравилась собственная работа — не жалея времени, он сделал копирующий обложку плакат и вручил мне. Уменьшенный вариант наклеил на спичечный коробок и тоже подарил. Я вышел из мастерской Локшина на Гоголевский бульвар, прикурил от тех спичек и порадовался разлитому в воздухе человеколюбию. Обложка и вправду вышла хороша. Черный и белый, белый и черный… В скором времени компьютер убьет рисованные обложки, и они сделаются похожими на конфетные обертки.

Сборник вышел огромным по нынешним временам тиражом в три тысячи экземпляров и разошелся мгновенно, свои деньги я «отбил». Ценителей поэзии было много, люди еще не жалели рублей на книги, стихи нравились. Кто-то дежурно произносил: «Старик, ты гений!» — но самую оригинальную похвалу я получил от одной лингвистки: «Замечательно! У тебя такое нестандартное употребление родительного падежа!» Хотя она ничего не сказала про изощренную рифму, блестящие метафоры и яркую образность, я счел это за комплимент. Что еще взять с лингвиста, кроме падежа и склонения?

* * *

Уроженцы Питера — не чета московским, политес понимают. Вот еду я в питерском трамвае. Рядом ругается пожилая супружеская пара доходяг. «Ну ты, проститутка!» — кричит он. Нехорошо, конечно, но москвич припечатал бы словцом покрепче. А затем этот полуходячий труп добавляет уж совсем немыслимое: «Замолчи! У тебя агрессивная стадия алкогольного опьянения!» Сошли на Сенной, оставив после себя запах немытого тела и прожитой до донышка жизни.

Впрочем, некоторые петербуржцы тоже временами употребляют обсценную лексику. Увидев меня, пожилого отца, прогуливающего свою малолетнюю дочку по улице Декабристов, магазинный грузчик оторвался от ящиков и деловито спросил: «Внучка?» — «Дочка». Решив, что поставил меня в неловкое положение, грузчик решил загладить неудобство и театрально воскликнул: «Хорошенькая!» Потом задумался о чем-то своем и сурово произнес: «Пока маленькие — все они хорошенькие. А как вырастут — такими суками становятся!»

Потом я видел его в распивочной. Он взял 150 граммов водки и 50 миллилитров «Байкала». Так и сказал: «Будьте добры, налейте мне, пожалуйста, сто пятьдесят граммов водочки и пятьдесят миллилитров „Байкала“». Он меня не узнал. В той распивочной меня ласково спрашивали: «Вам как всегда?» Не дожидаясь ответа, опрятная буфетчица наливала сто грамм перцовки и выдавала соленый огурец. На стене там висела репродукция «Неизвестной» художника Крамского. Она мне с детства нравилась, поэтому я в ту распивочную и ходил. Багет там, правда, засидели мухи, что, однако, неудивительно: картина была написана в 1883 году. В любом случае это не мешало мне наслаждаться живописью. А уж про перцовку и говорить нечего.

Александр Мещеряков