Фрагменты из книги воспоминаний: Амнуэль П. Счастливое время открытий: Повторение пройденного. — Иерусалим: Млечный Путь, 2013.
Шемахинская астрофизическая обсерватория расположена в замечательно красивом месте — у подножия горы Пиркули, на высоте 1,5 км. Когда выбирали место для будущей обсерватории, экспедиция прибыла на плато в горах в 22 км от Шемахи в августе. Именно в августе (а еще в январе) там потрясающе чистое и ясное небо, идеальный астроклимат. Построили обсерваторию. А оказалось, что весной и осенью там сплошные туманы (облака опускаются и накрывают плато), и наблюдать невозможно.
«Надо было, — говорили потом, — хотя бы на карту посмотреть, на названия соседних деревень». Назывались эти деревни в переводе на русский язык очень красноречиво: «Плохая погода», «Туман», «Дождь»…
* * *
Тогдашний директор Гаджибек Фараджуллаевич Султанов занимался исследованием происхождения астероидов, но большую часть времени тратил на решение хозяйственных проблем, прием гостей из Академии наук (из Баку и Москвы). Из-за этого название нашей обсерватории расшифровывали не Шемахинская астрофизическая обсерватория, а Шашлычная астрофизическая обсерватория. Русский язык он знал хорошо, но иногда подписывал такие приказы, что, читая их на доске объявлений, сотрудники (кто понимал второй смысл) держались за животики.
Однажды пришла устраиваться на работу девушка из соседнего молоканского села. Звали ее Анной, она только окончила школу и хотела поработать секретаршей. Но в дирекции места не нашлось, и на доске объявлений появился приказ:
Шабанову Анну Ивановну оформить секретаршей
и передать заведующему лаборатории Керимбекову Рустаму
для использования по собственному усмотрению.
Сам Керимбеков тоже как-то прославился, написав в Академию анонимное письмо. Дело в том, что в середине 1970-х обсерваторию захлестнула волна анонимок. Писали, скорее всего, от скуки — ничего криминального или просто интересного в анонимках не содержалось. В те годы полагалось реагировать на «письма населения», и из Академии приезжали комиссии, разбирались, писали отчеты, людям было интересно и познавательно. Однажды приехала комиссия разбираться с анонимным письмом, которое начиналось так:
В Президиум АН Азерб. ССР
От руководителя лаборатории Керимбекова Р. А.
Я, Керимбеков Рустам Агамир-оглы, номер паспорта такой-то, адрес такой-то, пишу настоящую анонимку в том, что…
О чем сообщал Керимбеков, я не знаю, но на «анонимщика» потом долго указывали пальцем…
В лаборатории Керимбекова работал Ровшан Аскеров, который не продвинулся по служебной лестнице из-за нежелания толкаться локтями. Ему хватало зарплаты старшего научного сотрудника.
Приехал к нам как-то принц из Эмиратов. Привезли его утром, чтобы к вечеру, после банкета, увезти. Директор повел его показывать телескоп — тогда наш двухметровый был вторым по величине в Европе (после крымского). Показал, а принц говорит: «Хочу в телескоп на звезды посмотреть и на Луну». Ему объясняют: день, мол, какие звезды? Так он принц или кто? «Хочу, — говорит, — и всё, покажите звезды». Дело едва не дошло до международного скандала, но директор как-то вывернулся. Уехал принц не очень довольный — тем более, что ему-то и вина не предложили, мусульманин все-таки. Это наши «мусульмане» пили и вино, и водку иногда, но он-то был настоящий…
* * *
Лабораторией теоретической астрофизики заведовал Тимур Абдулович Эмин-заде. Добрейший человек (а были ли злые люди в обсерватории? Таких не знаю). Занимались в этой лаборатории исследованием внутреннего строения белых карликов, строили математические модели распределения вещества в недрах звезд. Считали на логарифмической линейке, каждая итерация в вычислении занимала чуть ли не часы, ведь уравнения состояния вещества в звездах очень сложны. Поэтому Эмин-заде был человеком не только добрым, но и терпеливым. И обладал цепкой памятью на числа. Он помнил мировые постоянные с точностью чуть ли не до двадцатого знака. Мне пришлось сдавать ему экзамен по кандидатскому минимуму, и первым его вопросом было: «Скажи-ка, чему равна гравитационная постоянная?» И нужно было назвать не меньше десяти знаков. Конечно, я не помнил. Ответить по примеру Эйнштейна («Надо посмотреть в справочник») было бы невежливо, а с другой стороны, отношения у меня с Тимуром Абдуловичем были хорошие, и он по доброте своей сказал: «Забыл, бывает, ты вспомни, приходи. Я тебе сейчас подпись поставлю, а ты как-нибудь потом…»
Он никогда никому не отказывал, но никогда никому ничего и не обещал твердо, самое известное его выражение было: «Наверно, по-видимому, возможно, вероятно, но вряд ли».
А расчеты распределения вещества в белых карликах он, в отличие от всех теоретиков, начинал не из центра звезды, а от ее поверхности. Как обычно считают? Задают массу звезды, плотность вещества в центре и ведут расчет от центра наружу, наращивая массу. Когда масса достигает заданного значения, на этом расстоянии расчет и заканчивается — этот радиус оказывается радиусом звезды. А если считать от поверхности внутрь, то радиус нужно задать заранее, и у Эмин-заде часто получалось, что масса заканчивалась, брать вещество было уже неоткуда, а до центра оставалось еще довольно большое расстояние. Когда на семинаре он докладывал результат, его ехидно спрашивали: «Ну, и что там у вас внутри?» На что он смущенно отвечал: «Там у меня дырка…»
* * *
Истории в обсерватории приключались почти мистические. Колоритнейшей фигурой был заместитель директора по общим вопроса Фатуллаев. Большой, грузный — габаритами он напоминал незабвенного Черномырдина и был так же колоритен. Точнее, наоборот — это Черномырдин много лет спустя напоминал мне незабвенного товарища Фатуллаева.
Человек он был очень осведомленный — не в науке, а в делах обсерваторских. Он знал всё обо всех: слухи, разговоры, кто с кем, кто куда, кто зачем… И оценивал он сотрудников по своей собственной шкале. Об одном говорил: «Ах, этот, он одно знает, сто не знает». Это была самая уничижительная характеристика. Другой заслуживал большего: «Ты одно знаешь, двадцать не знаешь». Очень высоко Фатуллаев оценивал директора: «Одно знает, другое не знает». Но самым знающим был, естественно, сам Фатуллаев, он знал всё обо всех.
Под землей в поселке были проложены трубы — подводить воду к домам и коттеджам. Трубы ржавели очень быстро и почти каждый месяц где-нибудь лопались, вода уходила в землю. А где утечка — кто знает… Тогда на сцене появлялся Фатуллаев. Он выходил на главную дорогу, под которой проходила большая часть труб, и медленно по ней шел, заложив руки за спину и погрузившись в думы. Шел себе и шел. Вдруг останавливался, топал ногой и говорил: «Здесь». Пригоняли бульдозер, вскрывали асфальт… Он НИ РАЗУ не ошибся! Разрыв трубы был именно в том месте, где Фатуллаев топал ногой. Как он узнавал, где находился обрыв — тайна. Сам он говорил, что просто чувствует.
* * *
Отделом истории астрономии руководил милейший человек по фамилии Мамедбейли. Он всю жизнь изучал творчество азербайджанского астронома XII века Насреддина Туси. В обсерватории много лет работала целая лаборатория истории астрономии: пять человек, включая Мамедбейли. Заниматься одним Туси было скучно, и они выпускали каждый год красочные настенные астрономические календари. А еще Мамедбейли придумал «теорию видимого движения». Это уже было полным бредом. Он написал много статей, в которых доказывал, что тела на самом деле движутся не так, как мы видим. И планеты движутся не по тем орбитам. Но больше всего нас добило его утверждение (на ученом совете, между прочим), что мы даже под дождем ходим неправильно и держим зонты не так, как надо. По его теории выходило, что зонт надо держать не над головой и не перед собой, а наоборот — чуть сзади, за спиной. На резонное замечание: «А ты сам так пробовал?» — он гордо ответил, что всегда так зонт и держит и ни разу не намок. К его (или к нашему?) счастью, дело было летом, дождя для проверки теории не предвиделось, доклад прошел, статью опубликовали в «Циркуляре ШАО», в отчете Мамедбейли написал, что проделана большая работа…
Но и этого было мало — всё же пять человек надо чем-то занять. И Мамедбейли занимался усовершенствованием ПСВ: простых солнечных водонагревателей. Вообще говоря, такие нагреватели в Израиле стоят на крыше всех домов уже давно. Летом нагревают воду почти до кипения. А в Баку в те годы о таком никто не слышал. Мамедбейли носился со своим проектом, требовал денег на экспериментальную установку, получал, строил, установка не работала, воду не грела, хотя зеркала были хорошие. Самый большой ПСВ стоял во дворе Академии в Баку — плоское зеркало размером метра три, бачок с водой, всё как положено… Но не грелась вода, хоть тресни.
Когда Мамедбейли умер в середине 1980-х, мы с шефом долго рассуждали, на что человек потратил жизнь: на пустую видимость. Фактически ничего, что он делал (да еще с сотрудниками), не имело никакого смысла, но зарплату он получал как завлаб и доктор наук, премии всякие за ПСВ, который потом так и сгнил во дворе Академии. Зонтики всё равно все держат не так, как требовал Мамедбейли…
Но человек он был хороший, отзывчивый.
* * *
В 1976 году неподалеку от обсерватории «Азербайджанфильм» снимал картину «Дервиш взрывает Париж» по одноименному произведению классика азербайджанской литературы Мирзы Фатали Ахундова. Как-то под вечер шеф мне сказал, что прибыл актер Юрский, здесь он впервые, и хорошо бы ему показать обсерваторию.
«Ты, — говорит, — всё тут знаешь, зайди к нему»…
Я не представлял, как приду к незнакомому человеку, известному и любимому актеру… Что скажу? Для храбрости позвал с собой Сашу Рольникова, электронщика, тот был гораздо более коммуникабельным, и вдвоем мы могли рассказать Юрскому всё, что надо.
Постучались в номер, получили приглашение войти. Юрский (я его сразу узнал, такое узнаваемое лицо!) сидел за маленьким столиком у окна, перед ним стояли два пустых граненных стакана, а под столом — пустая бутылка «Столичной».
«Ни фига себе», — подумал я, мы с Сашей переглянулись, и наше мнение о Юрском катастрофически упало. А Юрский нас подозрительно осмотрел, особенно руки (ничего мы с собой не принесли), после чего пригласил сесть и спросил:
— Ребята, что за странные порядки в вашей обсерватории?
Мы удивились: в чем дело?
— Понимаете… — продолжал Юрский. — Приехал я, только разложил вещи, открывается дверь, входит молодой человек, представляется оператором картины и говорит: «Давайте выпьем за знакомство по стакану водки». Я вообще-то не любитель этого дела, но… У него с собой и бутылка, и стаканы. Выпили, минут пять поговорили, и он ушел. Тут же опять открывается дверь, входит другой молодой человек, представляется помощником режиссера и говорит: «Давайте выпьем за знакомство по стакану водки». Стаканы мне оставил оператор, а бутылка у помрежа была с собой. Знаете, что меня поразило больше всего? Я понимаю: выпить за знакомство, ладно. Но было сказано очень конкретно: по стакану водки. Это тут обычай такой?
— Нет, — сказал я. — Вообще-то мы вино пьем.
— И сколько человек с вами сегодня знакомилось? — мрачно спросил Саша, прикидывая нанесенный здоровью Юрского ущерб.
— Трое. Третьим был осветитель, он вышел только что. А вы, вижу, не принесли…
— Нет, — смутились мы, решив, что надо бы, наверно…
— Слава богу! — обрадовался Юрский. — Так давайте поговорим! Тут у вас прекрасно!
И мы поговорили. Обо всем на свете. Собеседником, несмотря на три выпитых стакана водки (как потом оказалось, еще и вино было добавлено), Юрский был замечательным. Сейчас я уже не помню деталей, но время пролетело быстро. Почему-то вспоминается один момент:
— Ребята, — вдруг спросил Юрский, — не знаете ли вы, что такое лесная шишига?
Мы не знали Видимо, речь шла о русском фольклоре, и шишига, скорее всего, что-то вроде лесной феи? Этот вариант я и представил на рассмотрение.
— Это я и сам понимаю, — вздохнул Юрский. — Фея, нимфа… Но кто конкретно? Понимаете, я не могу читать со сцены стихотворение, если хотя бы одно слово в нем мне не совсем понятно или не могу схватить интонацию. А здесь в библиотеке ни одной книги по русскому фольклору!
Естественно. Откуда в астрономической библиотеке такие книги? И найти их негде.
Посетовали мы на недостаток информации, а Юрский неожиданно вспомнил другое:
— Да! — сказал он. — Меня в Баку предупреждали, что в Шемахе потрясающее вино (мы закивали — так, мол, и есть). И можно дешево купить целый бочонок (верно, кивнули мы опять, мы платим рубль за литр). Так что когда меня сюда привезли, я еще вещи не распаковал, приходит ваш какой-то начальник, вроде замдиректора, и говорит, что, если мне нужно хорошее вино, то прямо сейчас меня могут отвезти в совхоз и налить полный бочонок.
И Юрский описал свое путешествие. Его посадили в «уазик» (как мы с Сашей поняли, это была машина замдиректора Фатуллаева) и повезли по грунтовой дороге, сворачивая то вправо, то влево. Мы с Сашей переглянулись — вообще-то, если выехать за первый пост, то дальше дорога асфальтовая, разветвляется и ведет в разные села, в том числе и в совхоз. Грунтовая дорога только на территории самого поселка, да и то не везде. Куда же повезли Юрского?
— Приехали мы к какому-то дому, похожему на сарай, рядом высокая желтая труба…
Мы поняли: беднягу несколько раз покрутили вокруг обсерватории и привезли к котельной, до которой можно было дойти от гостиницы пешком за три минуты.
— Вошли мы в темное помещение, и там действительно стояла большая деревянная бочка.
Мы поняли: это был директорский винный запасник. В обсерваторию часто наезжали высокие и не очень высокие гости, всех надо было поить вином и кормить шашлыками, вот и поставили большую бочку, в которой всегда было хорошее вино.
— А дальше, — продолжал Юрский, — начались приключения. Открыли кран, а вино не течет. Парень, который меня привез, говорит: «Уровень низкий, нужен шланг». Ищет вокруг и ничего подходящего не находит. Лезет в багажник уазика и вытаскивает резиновый шланг, от которого несет бензином. Вытаскивает из бочки затычку, сует туда шланг и протягивает мне второй конец со словами: «Надо немного пососать, чтобы потекло». Я с опаской сую шланг в рот и сосу… чистый бензин. Отплевываюсь, глаза на лоб, а парень говорит спокойно: «Ничего, это остатки, сейчас вино пойдет». И действительно: когда я выпил весь бензин, что оставался в шланге, потекло вино, но вкуса его я уже не ощущал. Оно действительно хорошее?
— Замечательное! — подтвердили мы, покосившись на стоявший в углу бочонок.
— Так выпьем за знакомство! — воскликнул Юрский.
Отказываться мы не стали. Саша сбегал в коттедж за снедью (огурцы, помидоры, баклажаны жареные, что-то еще, не помню), и мы провели остаток вечера за хорошей беседой, попивая хорошее вино.
Около полуночи Юрский сказал:
— А теперь, ребята, я хочу посмотреть небо с купола телескопа.
Мы с Сашей переглянулись.
— Можно посмотреть, — сказал Саша. — Вокруг купола идет смотровая площадка, и вид оттуда…
— Вы меня не поняли! — воскликнул Юрский. — Я хочу взобраться на вершину купола! Вот где настоящее небо, а смотровая площадка — ерунда!
— Но это опасно! Это и днем опасно, а ночью…
Особенно после трех стаканов водки и — вина, но об этом мы не сказали.
— Ерунда! Мы же втроем! — И Юрский принялся натягивать куртку: ночи в обсерватории очень прохладные даже в разгар лета.
Возражений он слушать не стал, и мы пошли к двухметровому телескопу. Ночь, дорога идет через овражек, кругом колючие кусты. Саша впереди, Юрский за ним, я замыкающий. В темноте натыкались на стволы деревьев, на кусты ежевики. Наконец вышли на тропинку, и вот перед нами башня, тоже темная — во время наблюдений свет, конечно, выключали.
Вахтер нас-то знал, так что внутрь башни мы прошли без приключений, о Юрском сказали: «Этот с нами». Поднялись из-под купола наружу, на круговой обзорный мостик. Небо обалденное… Можно было хоть до утра любоваться, но Юрский хотел наверх!
На верхушку купола вела металлическая лестница вроде пожарной. Начиналась она с обзорной площадки, постепенно изгибалась, и на верхушку нужно было забираться ползком, а сорваться — в два счета, особенно в полной темноте.
— Может, не надо? — в последний раз начали мы с Сашей уговаривать гостя.
— Надо! — твердо заявил Юрский, взялся за поручни и бодро полез наверх.
Что нам оставалось делать? Саша полез следом, а я за ним. Сашина нога то и дело срывалась со ступеньки, и каблук колотил меня по темени, приходилось притормаживать. Сверху слышалось кряхтенье Юрского, Саша продолжал его уговаривать не бузить и спускаться, но…
Вообще-то, подниматься надо было невысоко — диаметр купола десять метров, высота, соответственно, всего пять, но ощущение было такое, будто ползли вечность. Когда стоишь на лестнице, то видишь не небо, а кусок металла перед носом. А как же Юрский собирался увидеть небо с вершины? Неужели начнет там поворачиваться? Свалится, это точно!
Я всё ждал, что сейчас раздастся вопль и удар упавшего тела… Так прошло довольно много времени, а потом я услышал довольное мурлыканье. Видимо, Юрскому удалось повернуться, и он кайфовал, мурлыча под нос какую-то мелодию.
А спускаться-то как он будет? Опять начнет поворачиваться — упадет!
— Саша! — говорю. — Ты там контролируешь?
Саша пробормотал что-то непонятное — по-моему, он еле удерживал сам себя, а ноги Юрского поддерживал собственной головой.
Наконец послышалось кряхтение, каблук Саши двинул меня по затылку, и я понял, что надо спускаться.
Через минуту мы стояли на обзорном мостике и поспешили внутрь купола, где горела неяркая лампочка, и можно было хотя бы видеть друг друга. У Юрского было совершенно счастливое выражение лица. Счастливое и умиротворенное. Такое лицо, наверно, бывает, у человека, достигшего цели в жизни.
Он увидел небо с вершины купола телескопа!
…Съемки фильма продолжались недели две, и мы с Сашей почти каждый вечер, если Юрский не был занят, приходили к нему в номер, разговаривали, иногда выходили погулять по поселку. На телескоп он больше не лазил, а содержание наших разговоров я не помню! Почему-то запомнился лишь тот первый вечер.
Все-таки странная штука память…
Павел Амнуэль
Фото из архива автора
(6 оценок, среднее: 4,00 из 5)
Загрузка...