Арамейский язык: кто и зачем изучает его в России?

Анна Мурадова, канд. филол. наук, ст. науч. сотр. Института языкознания РАН
Анна Мурадова

Среди семитских языков наряду с хорошо известными (скажем, арабский и иврит) есть и совсем редкие — и мертвые, и пока еще живые, но неинтересные порой даже самим носителям. О том, как, кому и зачем преподают эти языки, рассказывает лингвист Сергей Владимирович Лёзов, доцент Института восточных культур и античности РГГУ по кафедре истории и филологии Древнего Востока. Вопросы задавала Анна Мурадова, канд. филол. наук, ст. науч. сотр. Института языкознания РАН.

— Поговорим вначале о языках, которые Вы преподаете. Я сама носитель новоарамейского языка и могу сказать: интерес к ним и в научной среде, и даже среди носителей этих языков весьма сдержанный.

— Один мой коллега из Гейдельберга, профессор Вернер Арнольд, сказал мне однажды: «Ты знаешь, новоарамейские языки преподаются в мире только в четырех университетах, в том числе в Москве!» Почему в Москве? Началось всё с моей специализации, Древней Сирии и Палестины. Стало быть, это изучение древнееврейского и арамейского. Я исходил из того, что независимо от финансирования в каждый данный момент арамеистическая научная повестка несравненно шире гебраистической. Необходимо ответить на те вопросы, которые наука поставила. Гебраистика, то есть изучение древнееврейского языка и Ветхого Завета, — отчасти популяризаторская дисциплина, общекультурная, так как заметного притока новых текстов не ожидается. И специалист по древнееврейскому языку и Ветхому Завету — это в каком-то смысле массовая профессия в Израиле и в Западной Европе, по очевидным причинам. В Израиле — это примерно как у нас классическая русская литература, в Германии — теологический факультет есть в каждом университете: надо учить будущих пастырей произносить умные еврейские и греческие слова с церковной кафедры.

Что касается арамеистики, то тут научная потребность несравнимо больше. Тут поле непаханое! Необходимо издавать сирийские тексты. Студенты, к примеру, должны писать дипломные работы. Обычно это мучение — выбрать подходящую тему. На серьезную аналитическую работу по грамматике студент пока что не способен. А издать новый текст он может, он его читает, переводит, комментирует — и чувствует себя первопроходцем. Это просто и понятно. Декодировать текст — это то, чему мы его учим все годы. Огромная научная повестка в области современных арамейских языков, как правило бесписьменных. Можно заниматься полевой работой. Даже здесь, в Москве, этим успешно занимается мой коллега по кафедре Алексей Кимович Лявданский, контактирующий с носителями новоарамейских диалектов. У нас в РГГУ (на лингвистике) училась Кристина Беньяминова, она теперь записывает фольклорные тексты от своих родственников — носителей новоарамейского, под началом Алёши. А что для молодого филолога может быть интересней полевой работы? Да ничего. Наконец, можно заниматься историей арамейских языков, — то, над чем я сейчас работаю с молодыми коллегами. Арамейским языкам более трех тысяч лет, это глубочайший временной пласт! По глубине письменных свидетельств они сравнимы разве что с китайским языком. Это представляет большой интерес для исторического языкознания, но лингвистов часто отпугивает необходимость учить мертвые языки. Большинство предпочитает работать с грамматиками. Ни один лингвист еще не брался за создание истории арамейского языка. Однако задача существует, и наука рано или поздно ее решит. Без работы над новоарамейскими к этой задаче нельзя подступиться. Но специалисты по древним арамейским, как правило, не знают современных арамейских языков. Один из них, формулируя общее настроение в их цеху (и, вероятно, в оправдание своего дремучего невежества), написал как-то: «…a highly corrupt form of Aramaic is still spoken in three villages of Syria and in some few areas of Iraq». А «испорчены» они, продолжает наш писатель, под влиянием арабского, курдского и турецкого. Я стал заниматься новоарамейскими с нуля, когда мы с коллегами работали над первым томом «Семитских языков» в серии «Языки мира».

— Да, помню, как Вы сидели у нас в Институте языкознания и работали над этим томом.

— В этом томе я в какой-то мере отвечал за описание арамейских языков. И волей-неволей мне пришлось начать с того, чем человек обычно заканчивает свою литературную карьеру, то есть я написал общий очерк об арамейских языках, а уже потом стал заниматься решением конкретных научных задач. Сейчас, конечно, я бы написал всё это по-другому…

Сергей ЛёзовСергей Владимирович Лёзов — российский лингвист и правозащитник. Родился в 1954 году в Смоленске, окончил в 1981 году филологический факультет МГУ (кафедра романской филологии). В молодости участвовал в правозащитном движении: входил в редколлегию бюллетеня «Экспресс-Хроники» (1987–1990), Московской Хельсинкской группы (1989–1990). Кандидат филологических наук (1994 год, диссертация «История и герменевтика в изучении Нового Завета»). С 1992 года преподает в РГГУ, в Институте восточных культур и античности. Переводил на русский книги богословов Пауля Тиллиха и Рудольфа Бультмана, философа Мартина Бубера. Автор многочисленных работ по древнееврейскому, арамейскому и аккадскому языкам.

— В любом случае книга вышла очень полезная, причем не только для лингвистов. В московской ассирийской диаспоре она была нарасхват.

— Это приятно. Не все среднеарамейские языки удалось описать, к сожалению. Однако в томе дано наиболее полное на русском языке описание новоарамейских языков в их разнообразии. Когда мы работали над арамейским блоком этого тома, я стал учить язык туройо. Это один из самых архаичных современных арамейских языков, поэтому он важен для истории арамейского. Все языки, конечно же, одинаково заслуживают внимания. Но поскольку я занимаюсь историей глагола, мне интересен именно туройо.

— Всё это, несомненно, интересно в качестве объекта исследования, однако, насколько мне известно, в РГГУ сейчас возможны изменения, которые затруднят и преподавание редких языков, и штучно-ювелирную работу со студентами. Речь идет в том числе и о том, чтобы отказаться от групп с небольшим количеством студентов. Как это скажется на Вашей дисциплине?

— Я не настолько осведомлен, чтобы отвечать на вопросы об административных изменениях. Переговоры с ректором в компетенции директора института. Однако новый ректор на встрече с нами говорил о том, что желательно увеличить группы студентов до 12 человек. Я бы взялся.

— Но откуда они в таком количестве возьмутся и, главное, куда денутся после окончания учебы?

— Откуда возьмутся, я еще могу себе представить — у нас были случаи, когда мы набирали большие группы, 10–11 человек, но потом они разбегались кто куда, и правильно делали, потому что по специальности в таком количестве работать точно не смогут, их столько не нужно. Ну, выпустим мы 15 специалистов по арамейским языкам — работы по образованию они гарантированно не найдут. У нас-то эти языки преподаются преимущественно потому, что мы сами проявили инициативу. И строить планы на будущее мы не можем. Мы можем только говорить о нашем желании набирать студентов и учить их.

— Но ведь Вы не ограничиваетесь преподаванием в РГГУ? Насколько мне известно, Вы сейчас заняты подготовкой летней семитологической школы. Расскажите о ней, пожалуйста.

— Идея родилась так. Я давно хотел пообщаться с нашими украинскими коллегами и рассказал об этом Дмитрию Цолину, арамеисту из Острожской академии. И мы задумали провести летнюю школу в Остроге, это бывшая польская часть Западной Украины. Я сообщил об этом плане в нашей группе Aramaica на «Фейсбуке». И полтора десятка московских коллег тут же откликнулись, захотели преподавать в летней школе! Академический уровень лекторов будет высоким. Будут московские филологи-семитисты из числа лучших, будут наши коллеги из Западной Европы и Израиля. Ученики — из России, Украины, Белоруссии, Польши, возможно, из Израиля. Есть даже из Западной Европы. Пока еще рано говорить о подробностях, всё находится в стадии подготовки. Мы планируем три недели очень интенсивных занятий, чтобы студенты получили шанс открыть для себя новые миры. Мне хочется, чтобы люди обнаруживали что-то новое, что, возможно, изменит их мировоззрение и сознание. Понимаю, что это звучит наивно, но изменить жизнь людей с помощью новых знаний — вот моя дальняя цель.

— Напоследок расскажите, пожалуйста, о том, как создавалась ваша кафедра.

— Кафедру основал Леонид Ефимович Коган. Он из тех людей, кто умеет планировать свою жизнь на 20–30 лет вперед. Еще будучи студентом на восточном факультете в Питере, он приезжал к нам в РГГУ читать курсы лекций по семитской филологии. В 1996 году он поступил в аспирантуру Института восточных культур РГГУ. В 1997 году Лёня набрал свою первую группу студентов по специализации «История и филология Древней Месопотамии», и это было началом нашей кафедры. В 1999 году была впервые набрана группа «История и филология Древней Сирии-Палестины», эту специализацию сейчас курирую я. Потом на кафедре появились арабисты, в этом году будет третий набор. И четвертое наше направление — «Эфиопско-арабская филология», где из живых эфиосемитских языков изучается главным образом амхарский.

— Много ли у вас студентов?

— Из-за нерыночного характера специальности проходной балл по ЕГЭ у нас низкий, поэтому поначалу приходит много народу. Многие потом отсеиваются, потому что с первого семестра приходится много работать, зубрить, «рыть носом землю».

— Чем отличается обучение языкам Ближнего Востока у вас от обучения, скажем, в Институте стран Азии и Африки?

— Я не учился в ИСАА, только преподавал там древнееврейский и арамейский, так что могу судить лишь поверхностно. В ИСАА основное направление — практическое: упор делается на изучение живых литературных языков — скажем, стандартного арабского или хинди. Мы же учим не на переводчиков-синхронистов, а претендуем на то, чтоб растить ученых, прежде всего филологов.

— Как я понимаю, у вас штучная работа со студентами?

— А как же иначе?! К концу обучения у нас остается мало студентов, хотя бывало и так, что до конца курса добиралось человек шесть-семь, а это для нас много. Были случаи, когда из целой параллели оставался один студент. Однако и его трудоустройство — нелегкая задача. Рынок труда таков, что перспективы для столь редких специалистов отсутствуют. Выпускник мог бы претендовать на работу у нас же в институте, но это трудно осуществить по очевидным причинам, и чем дальше, тем будет труднее, так как бюджетное финансирование образования, как известно, сокращается. Есть и другой вариант: зацепиться где-нибудь в Германии или во Франции. Но там и своих молодых специалистов по Древнему Востоку девать некуда. Иной раз кажется, что наша ситуация до недавних пор была даже лучше западноевропейской, как это ни странно. Объясняется это вот как: на Западе устроено, скорее, по принципу «всё или ничего»: ученый либо получает в конце концов пожизненный контракт, «a tenure-track position», либо выбывает из ремесла. В России это более нюансировано: можно всю жизнь проработать старшим преподавателем без ученой степени — ничего особенного в этом нет.

— У нас, кельтологов, та же ситуация: наши языки не имеют никакой прикладной ценности и мало востребованы.

— Разумеется, ведь мы готовим тех, кто будет заниматься наукой. Рынок труда при этом не расширяется, а, наоборот, схлопывается, так как финансирование научных исследований уменьшается. Если у человека нет детей и он сам живет с родителями (короче, избавлен от «квартирного вопроса»), то на зарплату научного сотрудника еще как-то прожить можно — в конце концов, всегда существуют подработки. Еще бывают гранты. Но перспектива остается хронически неясной. Скорее всего, рано или поздно придется искать работу для выживания и заниматься наукой в свободное время. Но «работа для выживания», если она интересная и требует приложения мозгов, всё больше и больше затягивает человека. Способный человек (а у нас, как правило, другие не учатся) начинает представлять собой ценность уже на другом рынке труда. Постепенно наука уходит из его жизни. То есть если человек способный и не готовый к жизни без долгосрочных гарантий, то его силы пойдут туда, где будет материальная отдача.

— Все мы видели множество таких примеров, но всё же в РГГУ работают те, кто не стал отказываться от академической деятельности. Как они выживают?

— У нас ситуация неплохая, с некоторых пор нам стали больше платить. На еду хватает. Все строят свою жизнь по-разному, я не могу сказать за других. Если человек получает хоть какие-то деньги за исследования, которые составляют смысл его жизни, я считаю, это большое везение. Я для себя на такое изначально не рассчитывал. И я благодарен коллегам, студентам и самой судьбе за всё, что было и чего уже не отнять.

Подписаться
Уведомление о
guest

2 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Павел П
Павел П
8 года (лет) назад

«Арамейским языкам более трех тысяч лет, это глубочайший временной пласт! По глубине письменных свидетельств они сравнимы разве что с китайским языком».

А греческий? Санскрит?

Александр
Александр
7 года (лет) назад

Санскрит наверно круче всего….

Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (1 оценок, среднее: 2,00 из 5)
Загрузка...