Лингвист Сергей Лёзов: «Мы отвечаем за арамейский язык перед небытием»

Публикуем продолжение беседы с лингвистом, переводчиком и правозащитником Сергеем Лёзовым. Начало в «Троицком варианте – наука» от 29 марта.

Интеллектуальная ситуация меняется очень быстро

— Итак, мы остановились на том, что в 1992 году большим тиражом вышли канонические Евангелия в новом русском переводе с Вашей вступительной статьей. Что было дальше? И как менялись Ваши взгляды за последние двадцать пять лет?

— С 1992 года я работаю в РГГУ, уже как раз четверть века. Вы знаете, за это время у меня ни разу не было повода жаловаться на «работу»: так мне повезло с Галиной Ивановной Зверевой, на кафедре у которой я начинал в 1992–1994, но прежде всего — с нашим Институтом восточных культур и античности, где я работаю со дня его основания в 1994 году. Меня пригласили в РГГУ как библеиста-новозаветника и специалиста по интеллектуальной истории протестантизма, но с тех пор я занялся семитскими языками и теперь понимаю себя как человека, отвечающего за историческую грамматику ряда семитских языков.

О том, как менялись взгляды… Видите ли, в юности я исходил из того, что главная задача — это «прогнать коммунистов» или, не знаю, погибнуть, быть изгнанным. В 1987-91 годах я много сил отдавал квазиполитической деятельности, в частности, был соредактором самиздатского еженедельника «Экспресс-Хроника», и вот — к началу девяностых годов создалось впечатление, что задача «прогнать коммунистов» выполнена. Я полностью переключился на отвлеченную от обычной жизни интеллектуальную тематику. Да и непонятно было после августа 1991, что теперь частный человек может сделать в политике. Я просто перестал следить за тем, что происходит во внешней жизни, с середины девяностых годов по восемнадцать часов в сутки учил иврит, арабский, арамейский, аккадский, без дальней цели, инстинктивно стремился снова набрать высоту. То несколько лет был политическим хронистом, даже летал в «горячие точки» Закавказья, а тут отрубился от всего этого совсем. Однако с «диссидентских» времен я сохранил принципиальное, «анкетное» недоверие к членам советского истеблишмента. По этой причине в 1996-ом году голосовал против всех во втором туре. И когда я вдруг узнал, можно сказать случайно, что к власти пришел Путин, я объяснил домашним — возлюбленной и пятилетнему сыну, — что чекисты, как известно, не млекопитающие, поэтому не нужно засорять память именем нового «отца народов». «Не млекопитающие» — мое старое mot, видно оно появилось у меня как отсылка к строчке Мандельштама «у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех». Я ничего не понимаю в проблемах создания рыночной экономики, наделения людей удочкой и воскрешения живой рыбы из ухи (кажется, это метафора Егора Гайдара), у меня другая профессия, я филолог и не обязан иметь мнения обо всём. Но одно я знаю: эти — не млекопитающие. Может, репрессированная бабушка первой навела меня на такие чувства. С первого дня мне было ясно, что приход к власти чекистов — это беда, это катастрофа. И лучше бы моя догматика оказалась ложной… Поэтому я дурно относился к Борису Немцову — в те дни он говорил на публику, что стране нужен такой бравый и молодой…

— У Вас не возникало мыслей эмигрировать?

— Как и у всякого человека, у меня есть круг людей, с которыми я проживаю жизнь и с которыми меня связывает взаимная ответственность. Куда я без них. Напрасно я, что ли, двадцать пять лет работал в РГГУ. И напротив: «там» — кому я нужен.

— В прошлый раз мы говорили о Ваших духовных поисках. А к чему Вы пришли сейчас в плане мировоззрения?

— Мое мировоззрение — стандартный либерализм, как видно из всей нашей беседы.

— Бога нет?

— Нет. Ни одного.

— Христос не воскрес?

— Нет. Не воскрес.

— Но Россия страдает и требует активных действий?

— Чего требует Россия — непонятно, может статься и ничего не требует. Но типологически — в нас нет ничего такого особенного, и это утешает. Таких режимов много в мире. Это едва ли не вся Латинская Америка, большие страны там есть. Безнадёжно коррумпированная власть, можно сказать власть бандитов, карго-культовые институты демократии.

— А народ? Вы говорили, что у Вас болела за него душа раньше?

— Такого я не говорил.

— Но ради кого Вы распространяли подпольную литературу, комментировали Евангелие?

— Когда я сказал, что хотел сказать правду русскому народу о Новом Завете, то скорей иронизировал над собой. Есть много читателей, которым это интересно. Вы же читали?

— Читал.

— Вам было интересно?

— Разумеется.

— Вот! Значит, для Вас я и работал. Я до сих пор получаю письма от читателей.

— Как Вы видите ближайшее и дальнейшее будущее нашего любезного отечества? Путин и его люди государевы всё-таки смертны. И что дальше? Или Вы уже не думаете на такие темы?

— Что языком-то молоть. Никто не предсказывал, что СССР падет на рубеже восьмидесятых—девяностых. В сентябре 1987 года я начал один неподцензурный текст словами «сейчас, когда ситуация в стране нестабильна…», а Володя Прибыловский, великий историк современности и хронист, ответил мне в краткой рецензии: «Сейчас власть КПСС крепка как никогда». Дом Романовых пал сто лет назад, но удовлетворительного объяснения этому факту до сих пор не предложено. Наука — это, в частности, правильные предсказания, но мы пока что не умеем даже объяснять факты прошлого из хорошо документированных периодов.

— Вас не пугает Навальный?

— Нет, меня не пугает Навальный.

— Какая политическая сила может что-то изменить в нашей ситуации? Или победит серость, как на Арканаре?

— Ну, прикиньте: Вам, грубо говоря, тридцать, а мне — шестьдесят, точнее будет шестьдесят три, когда это интервью выйдет в свет. Меня зачали «холодным летом 1953», как и дочь главного героя романа Юрия Трифонова «Другая жизнь» (а герой и героиня — ровесники моих родителей). То есть прошел лишь месяц после ареста Берии, а маме уже удалось подвигнуть моего отца на этот шаг. У Вас есть зримый образ 1953 года? А теперь шагнем на десять лет вперед. Уже давно прошли освобождения-реабилитации, «следователь-хмурик на пенсии в Москве», опубликован «Иван Денисович», Хрущёв инициировал affordable housing и снова отменил крепостное право, Бродский написал часть своих лучших пиес, а Ваш покорный слуга уже готовился стать филологом и писателем. А что потом был «застой» — так это неправда, не было застоя, это ложный идеологический ярлык, это просто конъюнктура времен Горбачёва. Интеллектуальная ситуация всегда менялась очень быстро. Задним числом это легко заметить, в частности, даже по подцензурным литературе и кино. Про последние тридцать лет, где мы с Вами оказались современниками, Вы всё, я думаю, понимаете: Вы живете в мире, мало похожем на мир 1986 года, в который Вас закинули. Поэтому Вы, главное, только не волнуйтесь: у нас и дальше всё будет меняться очень быстро. Самая большая трудность как раз обусловлена скоростью перемен: значительная часть публики хотела бы жить в мифическом «позавчера» (которого, разумеется, не было никогда) и не пытается осмысленно вписаться в новую ситуацию, точней: участвовать в создании ее облика. Но, как выясняется, эта трудность — она у нас общая с другими частями Западного мира, даже с Америкой.

Апология лингвиста

— Вернемся к науке. Какой проблемой Вы занимаетесь сейчас?

— В частности, мы с учениками и коллегами работаем над историей арамейских языков. Эта затея — надолго, и в моменты усталости, или когда что-то не получается, мы напоминаем друг другу в порядке взаимного ободрения: «Ну, мы же отвечаем за историю арамейского перед небытиём». Это интересная и вполне конкретная лингвистическая задача. В чем тут красота? Так или иначе когда-нибудь в истории Галактики эта задача будет выполнена. Тогда почему не мы?

 — А какой древнейший текст на арамейском сохранился до наших дней?

— Посвятительная надпись на статуе из Телль-Фахарийе, в сирийской северной Месопотамии, на границе с Турцией, это IX век до н.э.

— Надпись местного царька, который посвящает богу Ададу собственную статую, в натуральную величину. В тексте автор прославляет Адада и адресует набор традиционных проклятий тем, кто собьёт имя автора со статуи.

— А что такое современные арамейские языки? Сколько сейчас носителей? Где они живут?

— Оценочная численность носителей — ну, может, 300 тыс. человек, едва ли 500 тыс. человек, точней сказать невозможно. Так или иначе, известно более сотни «диалектов»: есть близкие между собой, но для многих отсутствует взаимопонимание, как для русского с польским, немецкого со шведским или румынского с французским. Часть арамеев живет in situ, на Ближнем Востоке, включая турецкую Анатолию, часть — в диаспоре. Арамейские языки угрожаемые. Они вымирают после геноцида христиан в Османской империи. Нужно торопиться с их документированием. Кстати, мой ближайший коллега Алексей Кимович Лявданский, сотрудник кафедры истории и филологии древнего Ближнего Востока РГГУ, только что вернулся из экспедиции в Грузию, где он работал с носителями одного из современных арамейских. Быть может, еще два поколения — и чистых вариантов (не койне) не останется. Некоторые важные для истории языка новоарамейские диалекты уже вымерли. И нынешняя война в Сирии — еще один удар по арамейской родине, это новая резня арамеев-христиан спустя сто лет после геноцида 1915 года.

— Судя по Вашему рассказу, Вы изучили несметное количество языков. Откуда Вы энергию берете?

— Это сознание миссии, оно подталкивает. Если не я, то кто же?

— А методика?

— Я часто изучал языки, идя на шаг впереди студентов. Деваться некуда — и это хорошо стимулирует. Ну, я не валяю дурака, ничего из себя не строю — мы вместе с учениками стараемся разобраться.

— С кем из иностранных коллег Вы контактируете на почве изучения арамейских языков?

— Мы поддерживаем отношения буквально со всеми коллегами, чья работа нам интересна: мы читаем их рукописи, они читают наши. Ездим друг к другу в гости поработать, встречаемся на конференциях. Вот в июле многие из иностранных коллег снова приедут в Острог, на нашу Летнюю Школу по семитской филологии, заодно и погуляем: там хорошее купание.

— Чем, на Ваш взгляд, гуманитарные науки принципиально отличаются от математики, физики, биологии?

— Иные слова — Наука, Любовь — разбавляют в быту до такой степени, что от их содержания, от их wirkender Stoff (как пишут на немецких лекарствах) не остается почитай что ничего. Знаете, что такое наука, если мы хотим, чтоб это слово имело смысл? Первым делом, у «науки» в каждом конкретном случае есть задача, которая так или иначе должна быть решена. Возьмем заведомо «гуманитарную» науку. Вот наш пример: как я уже сказал, мы с коллегами занимаемся историей арамейских языков, у нас вокруг этой задачи возникло небольшое сообщество. У арамейских — три тысячи лет документированной истории, по диахронической глубине арамейский сравним только с китайским и греческим (если учесть микенский), к тому же он, как известно, die Sprache Jesu. Однако истории арамейских языков — пока нет, до нас никто всерьез не взялся за историческую грамматику арамейского, от первых памятников до сегодняшних живых (но на наших глазах вымирающих) арамейских диалектов. Зато поповского шарлатанства — в избытке. Знаете, вот эти ретроверсии притч Иисуса с греческого на «арамейский» (какой?), созвучия рифмы, движуха вокруг… Какие, к чертовой матери, рифмы, какие? Дело в том, что Иоахим Иеремиас и другие авторы, занимавшиеся ретроверсиями в третьей четверти XX века, не знали истории арамейского вокализма. Может, напрасно Сергей Сергеевич Аверинцев так любил конспектировать этих ученых в своих исследованиях. Понимаете, иметь дело с тем, чего нет, легко, оно тебе в морду не плюнет, оно всё стерпит. Засорять мозги итээрам (инженерно-техническим работникам. – Ред.) — вообще бесценно. Изучить (то есть «тупо» выучить) и осмыслить языковые данные за три тысячи лет — трудней. Однако бытие этой задачи, ее реальность, не вызывает сомнений в мировом академическом сообществе. Всем понятно, что должно быть на выходе, чего мы хотим добиться. Вот здесь начинается наука. Во-первых, у нее есть предмет, то есть задача, взывающая к решению. Во-вторых, есть материал (в нашем случае — текстовые корпуса), при работе с которым в принципе (при наличии ума и таланта) можно получить новые результаты и тем самым приблизиться к решению задачи. Тем самым (и в-третьих) эти результаты могут быть опровергнуты («фальсифицированы») в смысле Поппера. В-четвертых, новые результаты позволяют делать предсказания, с которыми можно работать дальше. Я мог бы и продолжить, но ведь уже понятно… Знаете, вспоминается, как Зализняк сказал несколько лет назад, видимо улавливая запах гнили в «гуманитарии»: «Мне хотелось бы высказаться в защиту двух простейших идей, которые прежде считались очевидными, а теперь звучат немодно: 1) Истина существует, и целью науки является ее поиск. 2) В любом обсуждаемом вопросе профессионал в нормальном случае более прав, чем дилетант».

Я бы добавил, в качестве тривиальной вариации на эту тему: Истина (в каждом конкретном случае), как известно, одна. Только, чур, не спрашивать про волну и частицу!

Отсюда следует, что «гуманитарные» науки отличаются от физики или биологии (а также друг от друга) лишь одним — своими предметами, прошу прощения за советизм. Либо речь идет не о «науке», а о других видах интеллектуальной деятельности.

В конкретном случае: в той мере, в какой у нас будут верные (приближающиеся к той «истине», что «существует») результаты, — они могли бы быть получены любыми исследователями, работающими в этой области, и они так или иначе будут получены, просто потому что «истина существует».

— Как, на Ваш взгляд, будет развиваться ситуация с гуманитарными науками в России при нынешних тенденциях? Можно ли переломить эти тенденции и каким образом? На каком уровне?

 — Один коллега рассказал мне правдивый анекдот: его одноклассник, с не совсем, быть может, модельной внешностью, был пылким поклонником евгеники. Коллега и говорит ему: «Ну, если что, тебя же первого лишат возможности произвести потомство». Одноклассник отвечает: «Ну, и пусть! Не жалко! Идея важней!» Вот так и я чувствую. Я работаю в гуманитарных академических заведениях с 1983 года. По моим наблюдениям, имитации в гуманитарных дисциплинах настолько без сравнения больше, чем науки, чем contribution to knowledge, что нас уже и не жалко. Диссернет, как известно, «не вникает в смысл оспариваемой работы»: он выявляет плагиат, то есть ворованный текст. Меж тем понятно, что текст, содержащий новые результаты, не украдешь, это было бы слишком заметно. Таким образом, размах воровства указывает на обилие имитационной продукции, которую можно красть незаметно.

Теперь я могу ответить на Ваши вопросы: ситуация изменится, когда мы, сообщества исследователей в конкретных областях гуманитарии, так сказать, «начнем с себя», «там, где ты стоишь». Один коллега справедливо заметил, что «книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего… Неумение найти и сказать правду — недостаток, который никаким уменьем говорить неправду не покрыть». Прошу прощения за большие слова, но они, к счастью, не мои. Ну вот, мы начнем находить правду, и тогда (и только тогда) потихоньку получим право оценивать продукцию товарищей по цеху. Будем заворачивать бессодержательные статьи и квалификационные работы, не допускать имитаторов в ремесло. Личным примером научного поиска воспитаем молодежь. Совсем простая штука. Как-то так, нет?

«Природа мне важнее музыки» 

— Вы нарисовали образ матерого трудоголика. А Вы смотрите кино? Читаете художественную литературу? Или времени на это нет?

— В последние годы больше перечитываю, по капле перед сном. У меня под рукой лежит проза Пушкина, «Вторая книга» Надежды Яковлевны Мандельштам, Шаламов, Бродский, Платонов.

— А какие книги Вас больше всего задели в жизни?

— Из русских романов не то чтобы задели, а просто близки: «Два капитана» Каверина, «Дар» Набокова, «В круге первом» Солженицына, «Воскресение» Толстого, первая часть, и повесть «Отец Сергий».

— А поэзия?

— Когда я был подростком 14-16 лет, ничего, кроме поэзии, не читал. От руки переписывал Мандельштама. До сих пор многое помню наизусть.

— А из новейшего?

— В эпоху после Бродского для меня важны два поэта: Борис Рыжий и Александр Анашевич. Из поэтесс — пожалуй, Мария Степанова.

— Кино?

— «Небо над Берлином», «Нюрнбергский процесс» Стэнли Крамера, «Доживём до понедельника», «Застава Ильича».

— Музыка?

— Скорее нет.

— Природа?

— Да, природа мне важнее музыки. Особенно Лосиный остров. Я живу в Сокольниках и оттуда иной раз хожу в лес с домашней скотиной Беатрисой. Там лесами можно до Ярославля идти, не вылезая в цивилизацию.

— Кажется, теперь обо всём поговорили. Спасибо Вам за интервью!

Сергей Лёзов
Беседовал Алексей Огнёв