Продолжаем цикл бесед с лингвистом, переводчиком и правозащитником Сергеем Лёзовым, профессором Института классического востока и античности Высшей школы экономики. Несмотря на текущие события, он вновь отправился на Ближний Восток в экспедицию по изучению исчезающих языков. Интервью записал Алексей Огнёв. В отредактированной расшифровке сохраняем авторскую пунктуацию.
— Я рад, что с вами всё благополучно! Мы начали записывать это интервью в Москве, сейчас вы находитесь в Мидьяте, в Турции, а до этого больше месяца работали в Сирии…
— Да, как видите, со мной ничего плохого не произошло. Я купил билет в конце июня, сразу после того, как возобновились полеты в Дамаск после бомбежки аэропорта. (Один мой товарищ шутил: смотрите, чтоб самолет не сбили дроны!) Так вышло, что Хасан, мой ассистент во время декабрьской экспедиции 2020 года, устроился на работу как раз в этот аэропорт, так что у меня были инсайдерские сведения. А шестого августа перебрался через Бейрут в Турабдин. Надеюсь вернуться домой в начале сентября.
— Год назад вы рассказывали, что предстоит расшифровать еще 14 часов аудиозаписей о гражданской войне в Сирии. Как продвигается эта работа? Какая обстановка в этом регионе?
— У нас с коллегами есть смелый замысел сделать книгу текстов на современном западном арамейском — oral history, воспоминания о гражданской войне в Каламуне, которая была в разгаре вокруг 2014 года. Первая глава, «A Modern Western Aramaic Account of the Syrian Civil War», хорошо отрефлексированный рассказ одного из жителей Маалулы (Abu Jurj Dyab Mosa Bekhet, родился в 1952 году), этой осенью появится в американском лингвистическом журнале WORD. И мы уже сдали в печать отрывок из воспоминаний о войне жителя Маалулы еще более старшего возраста, Филиппа-Поэта (Abu Adib Filip al-Sha‘ir, родился в 1939 году).
Тот же Филипп поделился с нами рассказом об Иларионе Капуччи (1922–2017), епископе Восточной униатской Церкви (Melkite Greek Catholic Church). Речь шла об одном из многих ярких эпизодов жизни епископа Капуччи, о его четырехлетней отсидке (1974–1978) в израильской тюрьме (в Рамле). Иларион был осужден на 12 лет за контрабанду оружия на контролируемый Израилем Западный Берег, но освобожден раньше, усилиями Папы Римского. Этот рассказ, с интересными подробностями про другого епископа, дядю рассказчика, мы тоже сдали в печать. Я конечно назвал эту работу Church Militant, «Церковь Воинствующая».
Но всё это голоса с одной стороны конфликта, это христиане, живущие в Маалуле. Вполне возможно, что само их выживание зависит от сохранности режима Башара Асада. Во всяком случае, похоже, что от Фронта аль-Нусра (признан в РФ террористической организацией. — Ред.), исламистской оппозиции, христианам не приходится ждать ничего хорошего, поэтому они должны быть лояльными по отношению к режиму. А я меж тем хочу, чтоб в этой книге свидетельств о гражданской войне на современном западном арамейском были голоса людей, которые видят и осмысляют ситуацию с разных сторон. Ведь в гражданской войне, особенно в столь многосторонне устроенной как в Сирии, редко бывают стопроцентно «правые» или «правильные» позиции. Хочется послушать людей…
Вот в Каламуне, как известно, есть (то есть было до войны) три арамейские деревни, в каждой свой говор. Маалула разорена войной. Многие жители Бахи (Baxʕa), деревни к юго-западу от Маалулы и выше в горах, примкнули к антиправительственным силам. В декабре 2020 года, когда я посетил Баху, там в развалинах жили только змеи. Но с тех пор, говорят, несколько семей вернулось, это носители особого диалекта современного западного арамейского, тоже слабо документированного. Вот с ними нужно будет поговорить. Быть может кто-то захочет откровенно рассказать о своем опыте, вероятно на условиях анонимности.
А еще есть Джуббадин (ǧubbʕadīn, по-арамейски его называют ġuppaʕōḏ), единственное в мире место, где на арамейском как родном языке говорят мусульмане. Я там тоже уже работал, и в обозримом будущем надеюсь заняться этим диалектом ближе.
Ахматова замечала примерно в мои годы: «здесь всё меня переживёт…». Говор Маалулы тоже меня переживет, но — ненадолго. Как я замечаю, в Маалуле дети и подростки говорят между собой лишь на местном диалекте арабского. Люди постарше — кто как. Мне приходилось слышать, как восьмидесятилетние общаются на арабском, — люди, про которых известно, что они провели тут всю жизнь. Другими словами, можно точно рассчитать время смерти этого говора. Он уже не воспроизводится как mother tongue у младших поколений.
В Джуббадине ситуация иная. В этой деревне, километрах в семи к юго-западу от Маалулы, почти не было войны, «гомеостаз» языковой ситуации не нарушен. Сообщество скорее эндогамное, молодые люди в деревне общаются между собой на местном диалекте арамейского. Таковы, во всяком случае, мои поверхностные наблюдения. Быть может, суннитская община Джуббадина более консервативна, чем община Маалулы, и это способствует большей сохранности диалекта. Короче, первые опыты показывают, что Джуббадин — это отдельный мир, там мало общего с Маалулой.
Итак, я хочу, чтоб в книге прозвучали (в том числе буквально, аудио тоже будет издано) разные арамейские голоса, был отражен разный личный опыт, разные ви́дения гражданской войны в Каламуне, но это трудно сделать в условиях диктатуры, плюс когда есть победители и побежденные. То есть людей-то нельзя подставлять.
— Вы встречались с патриархом сирийской церкви. О чем вы беседовали? Насколько велика община сейчас? Как живет эта церковь?
— Это Игнатий Ефрем II, патриарх дохалкидонской «яковитской» Церкви (Syriac Orthodox Church). В общины этой Церкви входят все христиане-suryoye Турабдина и христиане-выходцы из Турабдина, живущие в Сирии, Ливане, Европе и США. Разумеется, к этой Церкви принадлежат все носители туройо, с которыми я работаю вот уже шесть лет, вначале в Германии, а с 2018 года — в Турабдине. Родители нашего патриарха родом из деревень Турабдина, а сам Игнатий Ефрем родился в 1965 году уже в Камышлы. Это сирийский город прямо на границе с Турцией, я не раз смотрел на него с турецкой стороны, из приграничных арамейских деревень, где я работал. В сирийском Камышлы сейчас живут преимущественно курды и арамеи-христиане, в основном потомки тех христиан, что бежали в эту часть Османской империи, спасаясь от геноцида в 1915 году. Так что родной язык нашего патриарха — туройо, а базовое образование он приобретал на стандартном арабском, на фусха. В своем качестве священника и потом епископа этой Церкви он служил в общинах Англии и восточного побережья США, так что английский знает хорошо. Но на встрече я вдруг решил подать товар лицом и весь полуторачасовой разговор провел на туройо, а всё существенное патриарх переводил своим спутникам на арабский. Понятно, что это не могло не впечатлить моего собеседника.
Да, а встретились мы в Antioch Syrian University, это новое учебное заведение яковитской Церкви в 20 километрах к северу от Дамаска, это светский университет — медицина, инженерное дело. Но они хотят завести нечто гуманитарное и связанное с интеллектуальным наследием этой Церкви, и вот на эту тему я встречался в кабинете президента университета с патриархом, чтоб обсудить возможное сотрудничество. Хотя, вероятно, главный смысл встречи был другой — патриарх хотел показать, что он поддерживает нашу работу в Сирии, страна-то непростая.
— Сейчас вы в Турабдине, а в прошлый раз были там весной…
— Да, около месяца. Я улетел в апреле и вернулся в Москву 20 мая. Как известно, MasterCard, выпущенные в России, заблокированы. Мой американский коллега, арамеист Чарльз Хэберл купил для меня билет из Москвы по своей карте, за чудовищные деньги, потому что «Turkish Airlines» стали, по известной причине, очень популярны и едва ли не монополистом. Ну я потом нашел способ вернуть Чарльзу деньги. А билет обратно в Москву мне продали в кассе Turkish Airlines в Мидьяте за наличные со скидкой, вдвое дешевле, потому что я старый клиент, меня там все знают. В общем, у меня везде своя «агентура».
— Что тогда удалось сделать?
— Я продолжал работу над нашей книгой о языке туройо. Сверял расшифровки аудиозаписей и записывал новые материалы, быть может, для второго тома. Мы с Чарльзом и моей студенткой Ксюшей Кашинцевой (она окончила первый курс) начали писать фонологию. И немножко я стал лезть в курдский язык. Меня, конечно, очень влечет языковая ситуация в этом регионе: остатки туройо, курдские диалекты, бесписьменные арабские диалекты без какой-либо «видимости» в публичном пространстве… Таким образом, получается целый кластер языков, отчасти угрожаемых, во взаимодействии друг с другом, и это важный объект изучения для филолога. Надо сказать, что ни один из этих языков не обладает официальным статусом, потому что турецкая политика направлена на ассимиляцию всего, полную тюркизацию.
Наша будущая книга о туройо — на мой взгляд, совершенно инновационного характера. Новые тексты с переводом, с морфологическим глоссированием (раньше никто не пытался), с филологическими комментариями, со словником, тоже впервые, где будут интерпретироваться все слова публикуемого корпуса, с этимологиями. Еще будет Введение о языке и его подробное грамматическое описание, как бы с нуля, исходя из наших данных. Мы работаем над этим описанием с Чарльзом, ежедневно по часу-полтора-два созваниваемся в зуме. Сейчас заканчиваем раздел о фонологии. Работаем с большим восторгом. Я занимаюсь этим языком «в поле» уже пятый год. И в целом я его уже понимаю, на нем «живу», то есть разговариваю с новыми людьми в быту, и уже приходит некоторое ощущение владения материалом.
Со мной чуть ли не ежедневно работают мои молодые коллеги. Сейчас я в таком режиме работаю с Чарльзом, Ксюшей Кашинцевой, Серёжей Ковалём (он, вообще говоря, ассириолог и мой аспирант, но занимается и туройо). Книга готова примерно на три четверти. Думаю, мы ее закончим года через полтора. Все сделано с нуля, исходя из того, что язык на протяжении жизни если не моей, то моих учеников, вымрет. Мы хотим оставить как можно больше документации, потому что есть вера в то, что если в работу вложена интеллектуальная энергия и любовь, то она там сохраняется, и, может быть, не сегодня, не через десять лет, но лет через пятьдесят кто-нибудь откроет нашу книгу и эту энергию воспримет, почувствует вызов, будет работать дальше. Это один из главных постулатов моей веры: энергия, ум, талант, вложенные в какое-то дело, даже, казалось бы, не имеющее отношения к обычной жизни, все равно не пропадают, они где-то там теплятся, хранятся.
— Вам тяжело работать над двумя проектами сразу?
— Я в шутку говорю молодым коллегам, что мы единственные «западные ученые», которые сейчас занимаются и туройо, и западным арамейским в поле. Больше никто этим заниматься не хочет, хотя задача описания обоих языков всё еще не выполнена до конца. Поэтому я прыгаю от туройо к западному арамейскому и надеюсь достаточно долго прожить в здравом уме и твердой памяти, сохранить способность изучать новые языки, чтобы довести работу до некоторого идеала, который присутствует в моем сознании.
И появляются молодые талантливые коллеги. Видимо, дело говорит само за себя. И при всей своей, казалось бы, бессмысленности и далекости от обычной русской жизни, людям интересно, люди находят в этом смысл жизни. Вот так. Некоторый гуманитарный пафос — спасение того, что можно спасти, — в нашей работе, конечно, присутствует. Тут что-то такое, что можно сделать сейчас, а скоро будет поздно. Тут есть чувство urgent task.
— Ваши информанты разделяют это мнение?
— Я стараюсь передать им ощущение важности нашей задачи. Любой человеческий язык — огромная ценность, важнейшая часть человеческого мира. Их язык очень ценен, нужно делать максимум для его описания. Может быть, не для ревитализации, потому что я в эту задачу не верю, но для документации. Я говорю информантам: через пятьдесят лет этого не будет. Мне кажется, что почти любой человек так или иначе к языку чуток, как и к поэзии и, наверное, к музыке тоже, да? Короче, у информантов, которые работают со мной регулярно, тоже есть сознание миссии.
— До них доходят новости о текущей ситуации в Украине?
— По турецкому телевидению показывают обстрелы Одессы и Харькова, роды в подвале осажденного и уничтожаемого Мариуполя, вообще всё. Сирийские медиа, по очевидным причинам, скорей пророссийские. Однако очевидно, что на «Юге» (то, что политологи называют «условным» или «глобальным» Югом) русская агрессия против Украины воспринимается не так, как в Европе. Это для них другой мир. И, самое главное, жители Сирии, Ирака (в том числе Курдистана) или Палестины и сектора Газа не готовы, а отличие от прогрессивной русской интеллигенции, религиозно верить в то, что США — это империя добра. Они бы и рады, но в их положении это было бы глуповато.
Или вот у меня есть друг (можно сказать «близкий друг», но ведь неблизкий друг — не бывает) Ваэл Мхайсен. Он палестинец, я с ним проработал три сезона в Каламуне и уже второй год работаю с ним из Москвы. Мы потихоньку сблизились, обсуждаем всё на свете. (Ваэл — по правовому статусу и самопониманию палестинец, но родился он уже в Дамаске.) И если я своему другу расскажу о том, что в иных кругах любят поговорить о том, что Украина «должна стать как Израиль», то что он почувствует. Не ставлю вопросительного знака.
— Ваши коллеги, ученики не настроены эмигрировать из России?
— Вначале скажу, как я это понимаю для себя. В десятой главе мишнаитского трактата Санхедрин появляется выражение ḥeläq lāʕōlām habbāʔ ‘доля в грядущем мире’. Там говорится, что «весь Израиль» эту долю имеет (то есть получит «жизнь будущего века», если использовать синонимичное слово из христианского Символа веры), — весь, кроме особо негодных евреев, — тех, что не верят в небесное происхождение Торы, читают чуждые (буквально «внешние», ḥīṣōnīm) книги (вероятно греческие, в частности евангелия), ну и тому подобных греховодников. Я, как вы знаете, в богов не верую, но это выражение ḥeläq lāʕōlām habbāʔ я забрал себе. У меня это «доля», то есть непосредственное участие в судьбах моего сообщества, широкого и узкого, — то, от чего нельзя отказаться ни при каких обстоятельствах. Утратить эту «долю» — это почти что утратить себя.
Разумеется, я не могу ждать такого же отношения от своих молодых коллег, от учеников. Это люди, младшие меня примерно на 33–49 лет, у них другой опыт и другой апперцептивный фон, я их старше на целую жизнь. Каждый решает за себя. Кто-то еще до войны хотел уехать и уехал, а кто-то быть может останется здесь при любых поворотах.
Понимаете ли, человека делает «исследователем» не интерес к чему бы то ни было, а сознание ответственности за конкретное дело, которое так или иначе, специалистами из Англии или из Мексики, неважно, должно быть доведено до возможного совершенства. Должна быть найдена та самая истина, которая «существует», по слову Андрея Зализняка. А в современной науке редко удается добиться заметных результатов в одиночку. Так что я надеюсь, что кто-то со мной останется, будем работать вместе, решать некоторые задачи. Не успею — надеюсь, мои ученики завершат этот труд.
— Как сложилась судьба ваших украинских коллег и слушателей летних школ в Остроге?
— Ну как — как… Из мальчиков — иные воюют, а кто-то в Киеве, Харькове и Львове. Девочки — многие в Европе, особенно те что с детьми. Мы, естественно, говорим по телефону и переписываемся.
— Какой сценарий развития событий вы видите сейчас?
— Скажу со всей безответственностью, ведь я не политолог. Россия никуда не исчезнет, во всяком случае не видно, с чего бы она стала распадаться. Рано или поздно к власти в России придет другая администрация, не та, что довела нас до этой точки в истории. Она будет способна к самостоятельным решениям, всё будет отыграно назад. Естественно, будут отданы все захваченные территории, будут репарации Украине. Про наказание военных преступников — не знаю, трудно сказать.
— Когда это произойдет?
— Надеюсь, в среднесрочной перспективе. Если глянуть на наш опыт циклического развития последних семидесяти лет, начиная со смерти Сталина (чуть-чуть в духе кондратьевских циклов) то получается, что следующий шагом будет новая «оттепель». И горбачёвская оттепель пошла значительно дальше, чем хрущёвская. Довольно много было отвоевано и осталось навсегда, так же? Всякий раз пространство свободы расширяется, настоящей «реставрации» не бывает. В 1982 году, ровно 40 лет назад, за такое интервью нас обоих так или иначе немедленно покарали бы, а 70 лет тому назад мы бы точно отправились «пайку выковыривать кайлом», по слову Юлия Даниэля. А сейчас — сейчас посмотрим, что будет, однако всех точно не перестреляешь и не запугаешь. Но следующий поворот к либерализации будет еще неотменимей.