«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…» — 2

В. Лемпорт, Н. Силис, В. Сидур в мастерской (artinvestment.ru/invest/xxicentury/20230710_less.html)
В. Лемпорт, Н. Силис, В. Сидур в мастерской (artinvestment.ru/invest/xxicentury/20230710_less.html)

Булат Окуджава в дневниках времен Оттепели

Геннадий Кузовкин. Фото Л.Рутгайзер
Геннадий Кузовкин. Фото Л.Рутгайзер

Продолжаем публикацию к 100-летию Булата Окуджавы 1. Во вторую часть включены записи за 1959–1961 годы. В большинстве своем они взяты из несколько необычного дневника. В 1960–1961-м его вели три скульптора — Владимир Лемпорт, Вадим Сидур и Николай Силис. Окончив художественное училище (знаменитую Строгановку), они не расстались и продолжили работать в одной мастерской. Она стала богемным местом, известным шумными застольями.

Дневник скульпторы вели как «судовой журнал» 2 мастерской. В 1960–1961 годах им не исполнилось еще сорока. Общительные и веселые люди, как вспоминал о скульпторах поэт Генрих Сапгир, стремились запечатлеть свои дни в ироничной манере, задорно, не щадя тех, о ком писали. Стоит сразу предупредить читателей, что здесь встретятся характеристики и зарисовки, далекие от пафосных (и это еще мягко сказано).

Сидур и Лемпорт знали о войне не из книг: Сидур был ровесником Окуджавы, а Лемпорт даже на два года старше. Так что трио скульпторов держалось на равных с почувствовавшим вкус славы поэтом. Чудится даже дух соперничества с ним, ведь хозяева мастерской были щедро творчески одарены — писали стихи, пели под гитару и снимались в кино.

* * *

Напомним, как устроена публикация. Тексты из дневников скреплены данными из биохроники Булата Окуджавы. Дневниковые записи не сокращались, чтобы читатель видел действительное присутствие Окуджавы и его творчества в описании дня. Иногда строки, где идет речь о поэте, выделены иным начертанием (bold): так сделано, чтобы их было легче найти.

1959

Осень

Первые записи Окуджавы на магнитофон в квартирах Льва Аннинского и Аллы Рустайкис.

Декабрь

Выступления в Ленинграде на поэтических вечерах по случаю выхода сборника «День поэзии».

1960

Январь

Первое официальное публичное выступление (Ленинград, Дом кино).

Январь — февраль

Поездка в Пушкинские Горы от «Литературной газеты». Песня «По Смоленской дороге».

4 марта

Провал выступления на «субботнем вечере отдыха» в московском Доме кино.

Лето

Публикация пяти песен в самиздатском журнале Александра Гинзбурга «Синтаксис».

20 сентября

Выступление в Ленинграде на читательской конференции «Литературной газеты».

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…» — 2Геннадий Алексеев (1932–1987)

Поэт, прозаик, художник (Ленинград). Один из основоположников русского верлибра. С 1956 по 1960 год работал архитектором в проектном институте Ленгипрострой. Учился заочно, защитил кандидатскую диссертацию, преподавал (с 1966-го) в Ленинградском инженерно-строительном институте. Работал в Художественно-оформительском комбинате Ленинградского отделения Художественного фонда РСФСР, где занимался оформлением архитектурных объектов.

C 1952 года участвовал в выставках как живописец и график, с 1953 года писал стихи. Начал время от времени публиковаться в ленинградских периодических изданиях в 1962-м. Несколько сборников Алексеева распространялись в самиздате в начале 1960-х годов. Как утверждают биографы Алексеева, лучшая часть его литературного наследия издана посмертно.

23 сентября

Поэт Г-кий (У Понизовского).

Читал с подвывом, закрыв глаза. Стихи были в основном сатирические, смешные. Потом пел под гитару песни — свои и Окуджавы. Потом рассуждал о поэзии (нет, ребята, нечего себя обманывать, поэтов нынче нет! Ни одного!) и ругал Соснору (искусственный, насквозь искусственный!). Известных поэтов называл запросто Вовками, Петьками и т. п. Хлебникова назвал Витькой (!), Павла Васильева величал «умнягой». Стихи свои он читал по записной книжке. Я заметил, что они переписаны тщательно, ровненько, почему-то красными чернилами. Перед уходом он надел очки, и оказалось, что у него вполне интеллигентное лицо.

Коллективный дневник скульпторов. Авторы — Владимир Лемпорт (1922–2002), Вадим Сидур (1924–1984) и Николай Силис (1928–2018).

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…» — 2Николай Силис (1928–2018)

Художник, скульптор-монументалист, авангардист (Москва). Из «детей Арбата» (семья жила на Гоголевском бульваре), отец был расстрелян в 1941 году. В. Лемпорт, В. Сидур и Н. Силис вместе учились в Строгановке, объединились в творческий коллектив ЛеСС (Лемпорт — Сидур — Силис, 1949–1961) и продолжили работать в одной мастерской у станции метро «Парк культуры». В 1953–1954 годах им удалось привлечь внимание прессы к проблеме монополизма в предоставлении госзаказов (молодых художников к ним не подпускали). Вместе они участвовали в резонансной III выставке молодых московских художников (1956). В 1961 году ЛеСС перестал существовать, а в 1968-м Силис и Лемпорт ушли из общей мастерской.

Силису удалось создать собственный стиль абстрактного изображения женской красоты. Заслуженный художник России.

7 декабря

По поводу интеллигенции. Вовка (Лемпорт. — Публ.) не совсем точен. Разговор начался с того, что Дима (Сидур. — Публ.) заявляет: вот, мол, раньше была интеллигенция честная, готовая идти на любые жертвы, а сейчас ее нет. На это я ответил, что интеллигенция сейчас есть и честная, но она изменилась, и изменилась постольку, поскольку изменилось время, в которое она живет. А что касается говнистости, то это относится к части интеллигенции, которая была и раньше, и сейчас ее хватает. В ходе спора Дима высказал ряд очень правильных мыслей, с которыми нельзя не согласиться. Так, в силу целого ряда причин, процентное отношение изменилось. Сейчас каждый, окончивший техникум и ставший механиком, называет себя интеллигенцией и т. д.

На улице по-прежнему слякоть.

В прошлый раз мне не удалось дописать о посещении Изи (Исаак Фильштинский (1918–2013), филолог-востоковед, узник сталинских лагерей (1949–1955). — Публ.) — Вовка перехватил журнал. Теперь продолжаю. Так вот, Изя, изобразив на своем лице таинственное лукавство, требует, чтобы та, что потоньше, угадала содержание скульптуры. Девица долго ходит вокруг, говорит, что знает, но только не может вспомнить название и краснеет. Наконец ей подсказывают, что это Дон Кихот и Санчо Панса. Изя торжествует и переходит к следующей скульптуре. Снова «ахи» и «охи», и снова Изя озадачивает своих несколько престарелых подруг. Наскоро осмотрев скульптуры, все уселись в «диванной» на диван, и Изя потребовал от Лемпорта исполнение Коктебельского репертуара. Девицы тоже стали упрашивать. Вовка всё свалил на меня, и я взял гитару. Но больше всех хотелось петь Изе. Вытащил из кармана затертый, вдесятеро сложенный большой лист бумаги, который вдоль и поперек был исписан Окуджавскими песнями. Пел с удовольствием, закатывал глаза и делал брови домиком. Голос назойливый, слабенький и смешной. Потом пели я и Вовка. Девица потоньше вдруг попросила кусочек хлеба. Дали, поставили чай. Вовка даже колбасы ливерной принес, для кошки была куплена. Итак, мы с Вовкой пели, одна девица ела хлеб и играла с кошкой, другая девица разговаривала с Изей. Больше нам петь не хотелось — ждали, когда они уйдут. Вовка оговорил им с самого начала время: до восьми часов. Изя долго и упорно уговаривал Вовку спеть «Короля». Вовка уговаривал меня. Я отказывался и заваривал чай. Все с удовольствием выпили по стакану и снова стали уговаривать Лемпорта спеть «Короля». Особенно настойчивыми оказались девицы. И вот, сделав пустые глаза, Лемпорт запел:

О, вы, ханжи, кто ест и пьет
Всегда за дядин только счет
Без ответа…

На лицах гостей появилось недоумение.

Он больше не оплатит сам
За скрипки, что играли вам
На банкетах, на банкетах…

Я подумал: не стоило Лемпорту такую шутку затевать, люди все-таки безобидные. А Лемпорт невозмутимо продолжал:

К нему подкрался этот вор,
Что час его последний спёр
Безвозвратно…

Когда Лемпорт кончил, гости поднялись и стали прощаться. На другой день я только понял, что Вовка пел без всякого злого умысла эту песню. <…>

Об Эрнсте

«Из земли ты вышел, в землю и попадаешь (если считать Томского землей)» [–] Сидур.

Не надо Томского считать землей, его надо считать говном. Поэтому про Эрнста лучше сказать: «Из говна ты вышел, в говно и попал». <…>

С этого месяца в бассейн стал ходить Роберт Рождественский. Высокий парень, с узким тазом, широкими плечами и со втянутой в плечи головой. Губошлепый, глаза белые (как у педераста, говорит Дима). Длинные, свисающие, как у гориллы, руки. «Привет, Роберт! Что долго не было?» — «В армии служил в Одессе, на сборах». — «Ну, и как, сколько?» — «Два месяца. Мне повезло, я там в местной газете устроился. А у вас как? Как с Дворцом?» — «Да что с Дворцом, — отвечаю, — там, где Томский главный художник, нам делать нечего». Вымылись в душе, пошли купаться. Роберт больше висел на канатах, чем плавал. Когда, одетые, уже уходили из бассейна, я спросил: «Ты чего, спортом каким занимался? Здоровый уж больно». — «Да, волейболом и баскетболом. У меня первый разряд. Даже деньги зарабатывал». Пошли до туннеля. «Ну, до свидания, — говорю, — заходи! Привет супруге». — «Спасибо, привет ребятам! До свидания. Зайду как-нибудь». Всё это в первый день плавания. Во второй день мы уже почти ничего друг другу не сказали. Снова в бассейне появился Нейман Марк Лазаревич. <…>

24 декабря

<…> Такси взяли у Белорусского. Борис (Слуцкий. — Публ.) жил теперь на Красноармейской улице у «Аэропорта». Это длинная грязная улица, по которой такси с трудом могло проезжать. Дома на ней почему-то все повернуты жопой, и если бы не подробное описание, как ехать, мы бы не смогли найти дом, где живет Слуцкий. Шофер попался мрачный. Когда на каком-то перекрестке три девчонки замешкались перед машиной и одна из них растерянно остановилась, шофер тоже остановил машину, молча вышел, подошел к девчонкам и деловито ударил одну из них по щеке. Потом так же молча сел за руль, и мы поехали дальше. Подъехав к дому Слуцкого и не зная, что это дом Слуцкого, мы хотели ехать дальше, но машина налетела на какие-то камни, спрятанные в громадной луже, и шофер отказался дальше ехать.

Дверь открыла Таня, заспанная и поеживающаяся после сладкого сна. Глубоко сунув руки в карманы домашних брюк, пригласила входить и раздеваться. Бориса не было видно. Таня остригла коротко волосы. Я хотел что-то сказать по этому поводу, но ничего не придумал и не сказал. Стал осматривать квартиру. Они недавно сменялись и, видимо, всё это время занимались благоустройством своего жилья. Таня даже бросила работу. Теперь нам предстояло оценить плоды их трудов. Мне всегда неловко становится в таких случаях, когда нужно высказаться по поводу квартиры или гениального ребенка, или когда нужно сказать: «Как вы хорошо выглядите». Нужно всегда говорить хорошее, приятное, а это не всегда хочется. В общем, в убранстве квартиры нет ничего выдающегося. Я уже много видел таких. Все они выглядят вроде современно. Тут и мебель современная, и лампы с абажурами, и модная ткань. Но всегда в них попадутся на глаза две-три вещи, которые выдают с головой мещанский вкус хозяев. Вот и здесь. На книжной полке чешского гарнитура вдруг стоит аляповатая скульптура охотника, выполненная в сермяжно-немецком стиле. Что-то есть неприятное и в фарфоровом лебеде, стоящем на другой полке. В прихожей стоит уж совсем нелепое трюмо в стиле ампир. Вместе с тем во всем чувствуется большая претензия на вкус. «Кабинет» Бориса резко отличается от «голубой» комнаты. Видимо, рука Тани не смогла побороть упрямство Бориса. Здесь царил беспорядок. Мебель в этой комнате отвечала своему прямому назначению. Диван превращался в кровать, на стуле можно было сидеть, на столе писать, а на полки ставить книги.

Появился Борис. Он был всё это время в ванной и брился. Мы поздоровались. Представляя Наташку Г., я ожидал какую-нибудь неуместную шутку от Бориса, но ее не было. Видимо, он не знал, за кого ее принимать: за жену или за любовницу. Стали обмениваться подарками. Мы преподнесли черное блюдо с наброском женщины, моющей ноги. Слуцкий торжественно вытащил откуда-то книгу о Родене и вручил нам, сказав, что это очень редкое издание. Он, видимо, забыл, что еще накануне по телефону обещал подарить эту книгу Юльке. Нас меньше всего интересовал Роден, но из приличия стали перелистывать. Что делать — дареному коню в зубы не смотрят. Борис предложил «девиц бросить на помощь Тане», а нам стал показывать свои коллекции книг по искусству. Книги очень интересные. Особенно поразил меня Модильяни, я впервые его увидел. Показал Слуцкий и глинотипию литовского художника, изобретателя этого способа. Очень плохо! Доморощенный формализм. Сегодня Дима (Вадим Сидур. — Публ.) сказал, что мои плохие глинотипии и то лучше, чем это. Потом стали смотреть Кропивницкого младшего, Рабина и Юр. Васильева. Рабин еще как-то смотрится, а остальное — мура! Гравюра «Лошади в океане» еще ничего.

Таня позвала всех к столу. Он был весь заставлен бутылками и закусками, но есть, в общем, как мы и предполагали, было нечего! Особенно для Димы. Две тарелки с лобио и хачапури, грибы маринованные домашнего приготовления, печеночный паштет, сыр «Ярославский» и немного салата в чайном блюдечке. Из выпивки — бутылка «Горного дубняка», бутылка муската и 0,8 сухого армянского вина. Потом, когда всё уже было выпито, появилась еще одна бутылка болгарского вина «Мелник». Первый тост предложил Слуцкий «за молодых девиц». Этот тост скорее относился к Юльке (Борис вообще неравнодушен к Юльке), но Таня и Наташка, пользуясь случаем, тоже сошли за молодых. За первым последовал второй, третий и т. д. Борис не давал остановиться и, опрокинув одну рюмку, спрашивал: «Как там, Коля, назрела?» — и требовал, чтобы тут же выпили еще. Похоже было, что ему поскорее хотелось напиться. Он почему-то поминутно суетился, как может суетиться тюлень или морж.

Заговорили о «тарелках». Борис тоже читал напечатанную статью о них и рассказал, что они с Таней сами видели такую тарелку, когда отдыхали на юге. Потом он сказал, что хотел «сосватать» нам памятник Хлебникову, но перебил Зеленский, который наизусть знает Хлебникова и взялся сделать его бесплатно. «А ведь он бедный». Мы с Димой тут же разоблачили «бедность» Зеленского, Эрнста, Бруни и др. Во время беседы Таня уговаривала нас подналечь на лобио: «А то жалко выбрасывать». Тут же выяснилось, что они с Борисом, не сговариваясь, купили по полтора килограмма лобио (оно ведь шесть рублей стоит) и хачапури. Уж не это ли явилось причиной столь настойчивого приглашения именно вчера или позавчера? Дима предложил выкинуть остатки лобио, и это было кстати: в желудке у меня бушевал пожар. Борис вытащил откуда-то четвертинку «Перцовки», на дне которой еще оставалось немного. Выпили и это и снова «бросили девиц на помощь Тане» мыть посуду, и опять сели за стол, на этот раз с ананасами и с бутылкой «Мелник». Борис говорил: «Я однажды выступал на семинаре, мне задали такой вопрос: „Как вы относитесь к критике?“ Я ответил: „Я признаю только одну критику — Софронова, а остальная критика — это перепевы Софронова. Но я не согласен с этой критикой потому, что мы стоим на совершенно противоположных позициях: я говорю правду, а он — ложь“». Разговор перешел на Окуджаву. «Талантливый человек. Я его ставлю как поэта в десяток лучших. И песни у него есть хорошие».

Раз зашел разговор об Окуджаве, я взял гитару, стал петь. Противно и неинтересно. Борису очень трудно было слушать. Таня, собрав лицо в заспанную улыбку, изображала удовольствие. Окуджава не пользовался успехом. Борису, наверное, страшно хотелось услышать песню на его собственные слова, а я ему предложил совсем другое: «Здесь нет поэтов, композиторов и Глинки»… Наконец Борис поднял рюмку и провозгласил тост за себя. Он долго ждал, пока это догадаемся сделать мы, но мы не догадались. Позвонил телефон, Борис испуганно подбежал к нему. Он всё время пугался, когда звонил телефон и некоторое время говорил испуганным голосом, пока не устанавливал, с кем говорит. На этот раз звонил Мартынов. Договаривались насчет Нового года, они всегда справляли новый год вместе.

Мы стали прощаться — время было уже половина двенадцатого. Борис пошел нас провожать. Прыгая через лужи, дошли до студенческих общежитий. Здесь Слуцкий счел свою миссию законченной и распрощался. Медленно пробирались к метро и тут вдруг вспомнили, что забыли попросить его почитать свои стихи. Дима даже спрашивал, написал ли он что-нибудь новенькое. Тот ответил: «Да, и даже много». А вот почитать попросить забыли.

В метро разъехались. Я, пьяный, с Наташкой Г. и гитарой поехал домой. Юлька сошла в центре, а Дима сошел еще раньше на «Динамо».

1961

Первая половина года

Работа над повестями «Фронт приходит к нам» (закончена и опубликована в 1967 году) и «Будь здоров, школяр!».

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…» — 2Владимир Лемпорт (1922–2021)

Скульптор, художник (Москва). Участник Великой Отечественной войны, сражался под Сталинградом, получил в 1942 году тяжелое ранение и впоследствии был комиссован из армии. Участник творческого коллектива ЛеСС (Лемпорт — Сидур — Силис, 1949–1961).

Работал в монументальной манере, его композиции включены в декор зданий Московского университета, стадиона в Лужниках, академгородков Новосибирска и Красноярска и др.

Увлекался литературным переводом с французского и итальянского языков, создал свою версию перевода «Божественной комедии» Данте Алигьери.

14 января

<…> Что касается Ии Саввиной, то я уже забыл тот вечер, тот банкет, который мы устроили в ее честь. Помню только, что на другой день нам было неприятно. Чего было устраивать банкет, когда люди (она с мужем) зашли лишь за своим Леже? А как мы плясали с Ковалем «Ча-ча-ча», лучше не вспоминать — стыдно. Я-то плясал спьяну, а Коваль — от самолюбия, чтобы меня переплясать. А плясали мы темпераментно, но неумело. Хорошо, что под нами никто не живет. Впрочем, Ия была, против ожиданий, довольна. Мы с Колей ее встретили в столовой. Она, видимо, не большой знаток танцев и пения. Да, насчет пения она не гений. Юля на том вечере спела «Падам», и ей захотелось что-нибудь спеть. Она и спела «Автобус» Окуджавы. Плохо, однако, спела, хуже нас.

И она была довольна этим вечером. Уходя, она царственно подарила нам фотографию, на которой изображено здание Музея Леже, и Ковалю такую же фотографию. Нам она написала: «Самым очаровательным мужчинам 61 года от вдовы Леже и Ии Саввиной». Это было бы оригинально, если бы мы перед этим на обратной стороне «Цыганки», что мы подарили ей, не написали: «Самой обаятельной женщине и актрисе 60 года». А Ковалю она написала более двусмысленно: «На память Ю. Ковалю с неожиданной для самой себя симпатией» и номер своего телефона. Коваль был горд, но после того, как мы встретили Ию в столовой, я задразнил Юрку тем, что она не передала ему привета. Он разозлился всерьез и говорил: «Какое она, однако, говно. Зачем я, дурак, подарил ей этюд?» <…>

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…» — 2Вадим Сидур (1924–1986)

Художник и скульптор-авангардист (Москва). Ровесник Булата Окуджавы. Участник Великой Отечественной войны, был тяжело ранен. Участник творческого коллектива ЛеСС (Лемпорт — Сидур — Силис, 1949–1961). При жизни не имел возможности выставлять свои работы в СССР и за рубежом стал известен раньше, чем на родине.

Близость к диссидентскому кругу, зарубежная известность и визиты иностранцев в мастерскую сделали его объектом внимания КГБ. В прессе появились нападки на Сидура, его обвиняли в формализме. В начале 1970-х его лишили возможности зарабатывать книжной графикой, ему пришлось принимать заказы на надгробные памятники. Скульптора исключили из партии (1972), ему грозило изгнание из Союза художников и утрата мастерской. Его спасла некоторая либерализация в сфере искусства, вызванная международным скандалом из-за разгрома Бульдозерной выставки (1974).

Писал стихи и прозу.

Похоронен на Переделкинском кладбище.

В 1987 году в Москве был открыт музей Сидура.

28 января

Вчера были в гостях у Ии Саввиной. Об этом вечере должен был писать Коля (Силис. — Публ.), но ему почему-то страшно тошно писать. Квартира № 96. На дверях солидная табличка: «С. Шестаков». Почему-то хочется видеть эту фамилию на табличке, написанную с твердым знаком на конце: «С. Шестаковъ». Малюсенькая прихожая, огромная круглая вешалка с массой пальто. Ия в брючках и зеленой рубашечке. Этакая беленькая девочка без претензий. Сева — солидный, в белой рубахе. «А где же дама?» — спрашивает Ия так, как будто она усиленно приглашала Юльку, а та неожиданно не пришла. «Пришли те, кто пришел», — говорю я. «Я же говорил, что нужно специально пригласить», — сказал Сева. «А думала, что и так ясно…» — «А потом, слишком много было бы дам», — говорит Володя. Я с ним соглашаюсь, хотя до сих пор не могу понять, что он имел в виду: то ли, если каждый из нас придет с дамой, то ли, что Ия должна быть уникальной…

Квартира по нашим временам роскошная, отдельная — три больших комнаты и кухня. В комнатах воюют между собой самые разнообразные вкусы и стили. Рядом с шик-модернистской польской мебелью — продавленное кожаное кресло и два плюшевых. Ответственность за всё это возлагается на Севину маму. Польская мебель светлая, а над черным бабушкиным пианино висят в рамках непонятные репродукции. Между ними — этюд Коваля. Этюд «звучит» как последнее грубое ругательство Коваля за то, что его не пригласили и даже не вспомнили. Правда, Сева один раз сказал: «А что Коваль, он что, дилетант?» Рядом с телевизором стоит ужасный натуральный, отвратительный пес из Франции, который противно лает, когда его дергают за веревочку, и качает головой. «У него даже стопы засохшие сделаны», — гордо говорит Ия. Коля немного полаял на этого французского пса, и оба успокоились.

Стенд с афишами. Огромные красные буквы: «ИЯ САВВИНА. ИЯ САВВИНА». Стенд хочется немедленно вынести из квартиры и поставить в кинотеатре «Отдых». В книжном шкафу: кинжал из Монако, фотографии с автографом и без, какие-то керамические козлики и барашки. По телевизору передавали пьесу Корнейчука «Почему улыбались звезды». Телевизор тоже хотелось вынести в кинотеатр «Отдых». И вдруг среди всего этого великолепия — наша тарелка с «Цыганкой». Скромно висит на стене. И так приятно было на нее смотреть.

В комнату то и дело вбегал мальчик. Скорее всего, это был дегенератик. Уши у него — толстые куски мяса невероятной формы. Все делают вид, что мальчик как мальчик, без особенностей. Мальчик похож на Севу. «Ах ты, родненький мой», — говорит Ия мальчику холодным голосом.

Кроме нас, в гостях — Булат Окуджава, невзрачная женщина, подруга Ии, и к концу вечера приехал художник Валерий Доррер, который оформлял в театре «Современник» «Голого короля». В литературных кругах считается ужасно талантливым. На вид — педераст. Эрнст когда-то говорил, что «Современник» — что-то вроде клуба педерастов. Этот Валерий — приятель Эрнста. Он познакомил Ию с Эрнстом. У Валерия странная особенность — смотришь на него справа, кажется, что у него нет правого глаза, заглянешь слева — и левого нет, а в фас — оба глаза. Валерий делает вид, что он любовник Ии.

Булат мне показался приятным парнем, с ним познакомился только в этот вечер. Пел он много и не кичился. Поет он свои песни гораздо приятнее, чем Аграновский и другие. В последнее время мы настолько запели и заслушали его песни, такими они казались пошлыми (по существу, так оно, конечно, и есть), что я не ожидал, что получу удовольствие от пения Булата. Внешне Булат «работает» под Брассанса: усы, шевелюра, выпуклые глаза. «Брассанс не умеет петь. Он бубнит, зато гитара его поет», — говорит Булат. Про нашу мастерскую он сказал, что это «сады Шахерезады».

Ия всё время рассказывает анекдоты, кокетничает со всеми, веселится оттого, что она «великая актриса». Она испытывает детское варварское наслаждение от своей светскости и величия. «„Жопы, я вернулся домой“, — говорил Чухрай в американской гостинице, думая, что у него в номере магнитофон», «Жизнь моя, бля, испорчена», «Мабут твою Лумумбу» — Ия страшно любит говорить всё в таком роде. Когда сидишь с ней рядом, она всё время стремится положить руку так, чтобы коснуться тебя пальцами. Сева страдает, но Володе показалось, что у них с Ией всё хорошо. Может быть, но мне показалось, что Сева страдает. Севина мама не вышла знакомиться и не поздоровалась, когда я из прихожей говорил по телефону.

Угостили нас хорошо. Володя напился и объелся. Я объелся. Коля, наверное, наелся и напился в меру, но выпил и съел много.

Булат отказался играть на нашей гитаре и аккомпанировал себе на старой, с железными струнами. Володя (Лемпорт. — Публ.) немного обиделся за нашу гитару, он даже недоуменно пожал плечами. Володя очень громко с некоторым успехом спел «Когда мне было лет семнадцать». Коля спел «Я шла торопливой походкой». Он страдает до сих пор. Я ничего не пел. Мы ушли в 12 часов. Все остались пить кофе. В мастерской мы повесили гитару на ее гвоздь, потом сделали то, что делали древние римляне во время лукулловых пиров, и облегченные отправились домой. Володя изображал римлянина всю дорогу.

Подарили Ие брошку. Сева показал нам журнал со своей фотографией.

«Желаю всем вам доброго здоровья!» — говорит Николай Иванович, швейцар из диетической столовой. <…>

Февраль

Первая публикация песни. В журнале «Пионер» (№ 2, 1961) опубликован «Веселый барабанщик».

Продолжение следует


1 Начало в ТрВ-Наука № 11 (405) от 4 июня 2024 года. Публикация подготовлена в партнерстве c научно-просветительским отделом Музея Булата Окуджавы и Проектной лабораторией по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра XX–XXI веков (НИУ ВШЭ).

2 Запись 21 октября 1961 года.

«Пили пиво, слушали Окуджаву. В окна доносился запах черемухи…»

Подписаться
Уведомление о
guest

0 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (1 оценок, среднее: 5,00 из 5)
Загрузка...