Продолжаем публикацию к 100-летию Булата Окуджавы 1. Новая часть нашего сериала тоже состоит из записей, найденных в коллективном дневнике скульпторов Владимира Лемпорта, Вадима Сидура и Николая Силиса. В нее включены свидетельства о первой половине марта 1961 года, поэтому хронологически она вплотную примыкает к предыдущей, где были февральские записи из «судового журнала» общей мастерской скульпторов.
За весь март скульпторы сделали 14 записей в «судовом журнале», из них в пяти так или иначе присутствует Окуджава. Булат Окуджава был желанным гостем в мастерской, 8 марта его не просто ждут, а покупают к его приходу водку.
Вадим Сидур включил в дневник автобиографическую новеллу. В ней описан другой мартовский день — 7 марта 1944 года. Тогда у села Латовка (под Кривым Рогом) девятнадцатилетний младший лейтенант, командир пулеметного взвода Сидур получил рану, которая оставила на его лице след на всю жизнь.
Сохраняя эту мемуарную вставку в нашей публикации, мы руководствовались общим принципом: дневниковые записи не сокращались, чтобы читатель видел действительное присутствие Окуджавы и его творчества в описании дня. К тому же / кроме того, непарадность войны у Сидура роднит его новеллу с батальной прозой Окуджавы.
* * *
Иногда строки, где идет речь о поэте, выделены начертанием bold — так сделано, чтобы их было легче найти.
1961
4 марта
Николай Силис
<…> Пришли Ия Саввина с Севой — купить подарок на день рождения. «Вы только нам помогите, у нас вкуса нет, и мы не сможем выбрать». Долго ходили по мастерской и выбирали. Посмотрев на «Бедных влюбленных», Ия сказала: «Это похоже на нас с тобой». Позвонил телефон. Ия оказалась рядом и сняла трубку, несмотря на протесты Вовки (должна была звонить Валька). В трубку молчали, а Лемпорт покраснел. Первый раз видел покрасневшего Лемпорта. Сева выбрал кувшин, зеленый, похожий на динозавра. «Сколько с нас?» — спросил Сева. Мы посоветовались молча на пальцах. Решили — 30. Но назвать сумму никто долго не решался. «Тридцать», — сказал я. Сева протянул мне 30 рублей, я отдал Сидуру, а Сидур тут же передал Лемпорту. «А теперь брошки покажите, — сказала Ия. — За брошки плачу я». С нашей помощью выбрали две брошки.
Забыл сказать: вскоре после прихода Ии пришла Наташка. Пришла, как будто ничего не произошло. Увешанная брошками собственного изготовления, за которые мне так досталось от ребят. «Ты зачем чужие брошки нацепила?» — «Так ты мне не даришь своих». Я изобразил вопрос, но спорить не стал, познакомил с Ией Саввиной и Севой.
Сева отвел Диму в сторону и проникновенно сказал: «В июне у нас будет пятилетие свадьбы, я очень прошу оставить вот эту скульптуру для меня („Бедные влюбленные“). Это будет чудесный подарок». Стали прощаться. Ия протянула руку Юльке и не попрощалась с Наташкой. <…>
Удивительный человек, Лемпорт. Boт он ходит, ходит по мастерской, чего-то думает. А потом вдруг подойдет к телефону и набирает номер. «Булата Окуджаву можно? Булат? Здравствуй! Это Володя Лемпорт. Ну, скульптор, помнишь? Привет! Как живешь?» — говорить ему больше нечего, но раз уж начал, надо разговаривать. «Как гитару настроил? Я тебе, если хочешь, могу помочь. Я сейчас у Русанова занимаюсь, здорово!» — и опять нечего сказать. «А я, понимаешь, глупость сделал — купил билеты на мессу Бетховена, но меня обманула тетка-кассирша. Не сказала, что Магнитогорская капелла исполняет. Ну, счастливо, до свидания!» Вот какой чудной Лемпорт! И с Юзефом так. Навязал ему мастерскую, а тот теперь не знает, что в ней делать. Я говорю: «Брось ты, Лемпорт, Окуджаве гитару навязывать. Не нужна она ему. Не будет он ничего учить». Лемпорт согласился.
5 марта
Владимир Лемпорт
Преобладающий мотив этого произведения — описание вечеринок и пиршеств, но что делать еще. Кажется, князь Владимир сказал: «Веселие на Руси есть пити, и так тому и быти».
У Ии мы должны были собраться часов в восемь, но в семь проголодались и съели по слойке, в результате наелись и чувствовали невозможность сразу же приняться за еду, поэтому мы выбрались из мастерской только к девяти часам. Ия, встретившая нас в блестящем металлом платье. Мы вручили ей подарки: статуэтку, я не так давно вылепил по старому эскизу, и Колину брошку «Безголовый метатель молота». Ия облобызалась с вручавшим подарки Димой, я тоже подставил щеку, но Ия поцеловала меня в губы. Объясню, почему я подставил щеку, а не губы сразу же: Ия очень подозрительно покашливает. А Сева сказал: «Будешь курить — будешь опять плеваться кровью». Итак, я подставил щеку, но Ия решила меня осчастливить поцелуем в губы. Счастья я не ощутил. Кажется, шедший за мной Коля подвергся этой же процедуре.
Буду писать не в порядке событий, а так, как вспомню. Прежде всего произвел впечатление стол: он был скопирован с лучших аристократических праздничных столов. Бросив беглый взгляд, я отметил фаршированные яйца, а раз есть фаршированные яйца, можно судить о великолепии остального. Собравшиеся, видимо, давно томились голодом, мы всех задержали. Из незнакомых были невыразительная блондинка, которая называлась Ниной. Другая — не девушка, не женщина, не брюнетка, не блондинка, не красивая, не дурная, не молодая, но не зрелая, в красном с черными клетками платье, Наташа. Маленький лысенький добренький человечек семитского типа, видимо, какой-то режиссер, его звали не то Юрий Маркович, не то Юрий Давидович. Когда меня посадили за стол между Ниной и Ольгой, он почему-то за мной ухаживал, подкладывая мне салату, подавал еще чего-то, абсолютно мною незаслуженно.
Была Севина мама, нестарая дама со злыми глазами, с мешочками под ними. Она даже что-то сказала. вроде «Ви-за-ви а мезами», а Ия требовала, чтобы я сейчас же переводил эту мудрую мысль. В общем, бонтон полнейший. Ну, кто еще был за столом? Да, позвали домработницу, «от которой зависит благополучие семьи». Она пришла с Сережей, несчастным ребенком, у которого уши были как у барашка. Но Сережа, несмотря на свой дегенератизм, оказался музыкальным ребенком, даже пел по требованию Ии: «Девушка плачет, а шарик летит…» А когда мы пели, он очень внимательно слушал. Юле он даже понравился. Всё шло обычным порядком — пили, ели, произносили нехитрые тосты. Было вкусно, сытно, скучно. Когда меня попросили петь про Марго, я не заставил себя просить. Чем меньше протестуешь, тем меньше с тебя спросу. Достал из чехла гитару, спел. Все были довольны, а Сева, так просто хохотал до слез. А пел-то я, на мой взгляд, неважно. Голос у меня был тихий — то ли я гранитной пыли наглотался (рубил целый день новую скульптуру «Бабушки»), то ли устал, не слушался меня голос, гитару слышу, a голоса нет. Правда, ребята меня потом уверяли, что пел я хорошо. А Ия всё запоминает, как ребенок подпевает: «Ту ле га, ту ле га дю виляже, этe ля, ля, ля, ля…»
Потом Ия пела Oкуджавский репертуар. И ее пением были довольны, хотя на ее месте я, может быть, и не пел. Вся беда в том, что в жизни она не играет никакой роли — какая есть, такая и есть. Она хорошая девка, но уж больно не знает, как себя вести. С одной стороны, ее тянет к аристократизму — мебель, квартира и всё такое. А с другой стороны — ей хочется хвастаться, кричать, петь, хулиганить, грубо выражаться. О себе и о своем успехе говорит непрестанно.
Хочу привести в пример наш разговор с Колей о ней. «Коля, как тебе вчерашний вечер?» — «Мне как-то было скучно. Мне почему-то их было жалко. Какая у них убогая обстановка». — «Ну, какая же убогая? Смотри: квартира, какая мебель». — «Тем убожее мне это всё кажется, всё это из подражания. И стол вчерашний — из подражания, весь сдут у кого-то целиком и полностью. А что касается Ии, то я уверен — ничего из нее не выйдет. Ну, от силы два-три фильма и всё. Раневской из нее не получится. Не дадут занять ей место в искусстве. Смотри — на свой день рождения ей не удалось никого вытащить, даже Окуджаву. Спасибо, мы были, как-то веселили, а без нас была бы совсем тоска».
Это верно, мы старались всех развеселить, пение наше в этой компании было в новинку, и все с большим одобрением слушали про короля в нашем с Колей исполнении. Коля по-английски, а я тут же по-русски. Пели и «насчет картошки, она себе становится на ножки». Присутствующие евреи на этой песне обычно настораживаются, но, убедившись, что она не несет ущерба их самолюбию, веселятся вместе со всеми. Так и Юрий Маркович, сначала изобразил натянутую улыбку, а потом успокоился. Пели и еще что-то.
А потом пришел молодой человек в хорошем костюме и с бабочкой, по фамилии Мисаилов, и ко всеобщему удовольствию прокрутил фильмы, купленные им в Париже, Чарли Чаплина и Диснея.
Во втором часу мы распрощались. Я остался ночевать в мастерской, Дима поехал провожать Юлю.
<…>
6 марта
Вадим Cидур
Вчера провели вторую половину дня в мастерской. Володя (Лемпорт. — Публ.), Юля и я. Володя писал дневник, я лепил новый эскиз для комбината, Юлька переписывала ноты. Идиллическая картина. Позвонил Слуцкий и сказал, что через минут сорок они с Таней приедут к нам за «малой скульптурой», то есть за брошками. В тот момент, когда он звонил, Юля была в магазине, где покупала ужин. Она принесла немного ветчины, кеты и ливерной колбасы. Мы с Володей немного побрюзжали на Юльку — Володе не понравилась ветчина, я сердился за то, что Юлька не купила масла к рыбе. А главное — мы никак не могли решить, ужинать ли нам до прихода Слуцкого с Таней или подождать их. Я предлагал подождать (я очень хорошо пообедал и был сыт), а Володя с Юлей настаивали на немедленном ужине, они были очень голодны. Решили ужинать. Быстро всё съели, но удовлетворения не почувствовали — мы любим есть с чувством, с толком.
Слуцкие приехали примерно через час после нашего ужина. Они долго с кислым видом перебирали брошки и никак не могли ни на чем остановиться. Наконец, по нашей рекомендации они остановились на двух брошках (они покупали брошки для подарка жене Мартынова, которая всё равно никогда не будет ее носить, как сказала Таня, и для неизвестной нам черной дамы). Борис, отвернувшись, долго считал деньги и, наконец, небрежно бросил на стол три трехрублевки и рубль, сказав: «Надеюсь, брошки не подорожали?» — «А для Таты мы купим в следующий раз», — сказала Таня. «Да, — сказал Борис, — когда они сделают новые. А где у вас тут поблизости водка продается?» — «А зачем вам, вы куда-нибудь в гости идете?» — наивно спросил Володя. Чувствовалось, что Борису не хочется отвечать, но он, как человек честный, солгать не смог. «Нас Окуджава пригласил к себе картошку есть». — «А что у него?» — снова спросил Володя. «Просто он позвонил и сказал: „Приезжайте есть картошку“». — «Передайте ему наши соболезнования, — сказал я. — Вчера он не был на дне рождения у Ии Саввиной. Сказал, что у него мама заболела, если он только это не придумал». — «Ну, мы его об этом не будем спрашивать, — сказал Борис. — Если там будет скучно, мы к вам приедем. Вы долго будете в мастерской? А вообще, мы не помешали, не сорвали ли кому-нибудь адюльтер? А Коля (Николай Силис. — Публ.) всё семейным притворяется?»
Они уехали. А мы долго еще их ругали. Говорили, что Борис постарел. Да как ему не постареть, когда он живет с такой ничтожной, глупой, жадной женщиной, как Таня.
(Далее помещена запись рассказа Сидура о войне,
см. об этом рассказе далее — в записи от 8 марта 1961 года. — Публ.)
7 марта 1944 года. Зима в этом году была вообще паршивая, а в марте особенно развезло. Земля покрылась густой холодной водой. Было пасмурно и что-то моросило — не то снег, не то дождь. Идти было трудно, под слоем снега и воды земля размокла, и ноги почти невозможно было вытащить из вязкой грязи. Никого не было видно, хотя где-то впереди должна была быть пехота, которую мы шли поддерживать. Вдруг мы увидели бегущих навстречу нам людей, их было не больше десятка. «Где пехота?» — закричал я. Никто не ответил. Мы прошли еще немного и снова увидели людей, их было около сотни. Они не бежали, а медленно, толпой двигались в нашу сторону. И только когда пули стали шлепаться около нас, я понял, что это немцы и что они в нас стреляют. «Быстро ставьте пулемет!» — заорал я. Пулемет мы установили на совершенно ровном месте, выбирать мы не могли, и так — пока мы возились — немцы подошли совсем близко. У нас была только одна брезентовая лента, а стрелять из пулемета умел только я… Немцы были уже почти рядом, я нажал на спусковой крючок и всадил ленту в эту толпу. Немцы начали падать, они падали совсем как в кино. Я почувствовал восторг и всё жал на спусковой рычаг. Внезапно пулемет замолчал, лента кончилась. Я оглянулся и увидел падающего на землю парня, самого молодого в отделении. Разрывная пуля попала ему в грудь, от этого места шел дымок. Он еще не успел коснуться земли, а лицо у него уже было совершенно мертвое, желто-зеленое. Пока я стрелял, справа подошла еще одна толпа немцев. Они шли и на ходу стреляли. Пуля разрезала кожу на лбу у моего ординарца, лицо у него сразу залило кровью. «Беги!» — закричал я ему, но он еще что-то деловито положил в свой вещевой мешок и завязал его. Куда он потом девался, я не помню. В ноги мне ткнулся пожилой чубастый солдат, который спрашивал, куда писать, если меня убьют, разрывная пуля разнесла ему череп. Нас осталось двое и пулемет с пустой лентой. Я вытащил замок из пулемета, и мы побежали. Немцы шли за нами и стреляли. Слышно было, как хлюпает вода под их сапогами. Я задыхался, мы уже не бежали, а тяжело шли… Пустое поле, мы двое, а сзади толпа немцев. Я почувствовал, что грязь, как присосками, оторвала подметки моих сапог. Я остановился и оторвал сначала одну, потом другую подметку… Идти стало легче. Вдруг передо мной с земли поднялся человек в шинели, в папахе, с пистолетом в руке и закричал: «Стой! Сволочи, пять патронов не пожалею!» Мы упали на землю и подползли к нескольким солдатам, которые редкой цепочкой лежали рядом с человеком в папахе. Наверное, это были те самые, которые бежали нам навстречу, когда мы шли с пулеметом. Немцы остались в тех окопчиках, которые занимала наша пехота, именно этот десяток солдат, среди которых я сейчас лежал. Немцы почти не стреляли. Мы начали руками рыть землю и насыпать около головы маленькие холмики. Людей уже было человек 30–40. Откуда они брались, я до сих пор не понимаю… Появился какой-то старший лейтенант. Капитан в папахе (я его узнал: накануне он тыкал мне в нос пистолетом и кричал, что я кровью заплачу за то, что в коробе пулемета полно шеек от разорвавшихся гильз) сказал старшему лейтенанту: «Останьтесь за меня» и, не прощаясь, ушел. Теперь нас было уже человек 70. Были люди даже из разных дивизий. Вдруг старший лейтенант поднял окровавленную руку и закричал: «Меня ранили!» И, обращаясь ко мне: «Остаетесь за меня!» И он исчез. Всё было как на сцене. Действие проходило на очень маленьком участке, где люди появлялись и исчезали. Мы продолжали лежать, иногда мы видели фигурку немца, перебегающего из окопа в окоп, кто-нибудь стрелял и, если попадал, то фигурка падала, кувыркаясь, и мы смеялись, как в тире. Со стороны немцев, видимо, было то же самое. Один наш солдат пополз за окурком, да так и не дополз, так и остался лежать, уткнувшись лицом в землю.
Так мы лежали часа два, вдруг начали бить наши минометы. Мы очень обрадовались, но почему-то мины начали падать прямо перед нами. И мы долго лежали, не поднимая голов. Было много раненных в руки, но их не отпускали, так они и лежали вместе с нами. Потом закричали, что нужно идти в атаку. Я встал, но больше никто не поднялся. «Встать! В атаку!» — заорал я и с диким матом начал пинать ногами близлежащих ко мне людей. Еще несколько человек встали, а за ними и остальные. Все что-то кричали: «Вперед! Ура! За Сталина!» — я шел за цепью и кричал: «Стреляйте! Стреляйте!» Но все кричали и никто не стрелял. Я дал очередь из автомата, и впереди идущие упали от страха. Снова я их пинал ногами и кричал… Немцы выскочили из наших окопов и побежали, никто не стрелял. Наконец, мы добрались до того места, где оставили пулемет. Пулемет был повернут в нашу сторону, рядом с ним стояло несколько коробок с лентами, набитыми маленькими тяжеленькими пулями с желтыми головками. Стрелять немцы не могли, так как замок лежал у меня в кармане… Я страшно обрадовался, увидев пулемет и ленты. «Эй! — закричал я ближайшему ко мне солдату азиатского типа. — Бери пулемет, будешь пулеметчиком!» — «Не буду!» — сказал он и хотел бежать дальше. «Как, не будешь? А ну, бери!» — я ткнул его автоматом. «Не буду! Я такой же лейтенант, как и ты» — он распахнул шинель, и я увидел на гимнастерке офицерские погоны. «Скрываешься, сука! Тем более, бери, убью, как собаку!» — заорал я. Он взял пулемет и потащил за собой, и тут я увидел, что немцы унесли возвратную пружину. Я чуть не заплакал от досады. Мы заняли окопы, свои окопы. Все сразу стали обживаться. «Товарищ, чей пулемет? Пулемет не работает. Товарищ лейтенант, немцы ползут!» Немцы на этот раз не шли, а ползли. Я влез в окопчик к ручному пулемету, который появился неизвестно откуда, и стал его налаживать. Немцы подползали всё ближе. Я увидел, как некоторые наши стали вылезать из окопов и быстро ползли назад. Глаза у них стали круглые и совершенно безумные. Сегодня уже несколько раз видел такие глаза. «Если сейчас побегут, всех перебьют, — сказал я солдату, который был со мной в окопе. — Нужно остановить». «Назад!» — закричал я уползающим. Они не останавливались. «Сейчас я их остановлю», — сказал солдат. Он прицелился из своей винтовки и выстрелил два раза. Оба ползущих остановились и больше не шевелились. И тут я увидел немца, который подполз совсем близко и целился в меня. «Вот этого немца нужно…» — сказал я солдату и почувствовал, как меня оглоблей ударили по голове. Я стал сползать по стенке окопа и успел подумать: «Вот и конец».
8 марта
Владимир Лемпорт
Вот этот-то день мы и отметили вчера. Он у нас празднуется, как день рождения. Дима (Вадим Сидур. — Публ.) с Юлькой сходили в магазин «за ужином» и оттуда вернулись с водкой и закуской. Перед этим он спросил у Коли (Николай Силис. — Публ.): «Будешь ужинать с нами?» Коля отказался, так как обнаружил у себя тенденцию повышения собственного веса. Раньше мы жили и ни о чем не думали, а теперь, когда стали ходить в бассейн, мы взвешиваемся каждый день и обнаруживаем таинственные процессы в организме, которые большей частью выражаются в повышении веса. Это нас пугает, мы не хотим толстеть. А как известно, когда человеку под сорок, он жиреет. Коле еще далеко до сорока, но он не отстает от коллектива, и у нас есть прямая опасность превратиться в трех толстяков. Раньше мы пели с Колей: «Жир-рный Сидур! Жир-рный Сидур!» — а теперь Коля то и дело говорит: «Ой, жирный буду, ох и толст я, сегодня я поставил рекорд веса!» А я сохраняю свой вес, терпя лишения, не завтракая, изображая римлянина после каждого пиршества, принимая слабительное, плавая каждое божье утро в бассейне. И Коля ужинать отказался…
Но когда Юля расставила водку и пиво, разрезала ливерную колбасу, рыбу, разложила салат, не выдержало его сердце, и он сел с нами ужинать. Правда, мы не сразу сели, мы ждали Окуджаву, который позвонил, что заедет за брошкой для своей дамы. Показалось, что мало водки, послали Юлю докупать. Приехал Окуджава, в коричневом пальто и красном шарфе, и сразу сказал: «Показывай скорей ваши брошки, меня машина ждет». Увидел накрытый стол (условное обозначение, что водка и закуска на столе). «Ах, меня дама ждет, она себя плохо чувствует. Вы пока пейте, закусывайте, а я вам позвоню, прикуплю что-нибудь, и мы придем. Как у вас дела? У меня совершенно нет времени, повесть кончил (он сделал гримасу, которая говорила как бы: „А как же иначе?“). Какую? О войне, конечно. Вот, а теперь роман начался (он опять сделал такую же гримасу) и теперь — уж прощай, время! Кто она? Молодая киноактриса!» Принесли коробку с брошками, он порылся и сказал: «Вы мне уж подскажите, я в этих делах не знаток». Выбрали мы ему брошку с двумя красными фигурками, он одобрил. «Это хорошо, дурак любит красное. Ну, хорошо, значит, я вам звоню». И не позвонил, конечно.
Распили мы это пол-литра, закусили. Дима поджарил ливерную колбасу. «Если тебе мало водки, — сказал он мне, — можно открыть другое пол-литра (то, что купили для Окуджавы)». Юля сказала рассудительно: «Да-да, Володя, я могу тебя поддержать». Дима посмотрел на нее строго. Юля стала оправдываться: «Да нет, я только чтобы Володе составить компанию, видишь, какой он скучный».
Потом я достал этот том и стал читать Димину запись. Юля играла на гитаре и пела французские песни, Дима подпевал, я читал дневник. «Может быть, это не получилось, — сказал Дима скромно, — но я как бы перенесся в 44-й год». Юля играла на гитаре и пела. Я время от времени прерывал чтение и говорил: «Юля, вслушивайся в аккомпанемент, не меняй пальцы так часто». Юля была немножко пьяненькая и пела с наслаждением. Дима подпевал и смотрел на Юлю с удовольствием. Я кончил читать и сказал: «Мне думается, это не получилось. Почему? Потому что я неоднократно слышал этот рассказ и записал бы его именно в тех выражениях, как ты рассказывал. Мне кажется, эти события покрылись уже дымкой и больше напоминают твой рассказ, чем этот случай. А когда явления превращаются в слова, они уже не производят впечатления». Дима подумал и предложил перечитать утром. «А вообще, я только в этом году стал забывать войну. Только теперь она превратилась в прошлое».
Мы вышли из мастерской, предварительно выгнав кошку за форточку, чтобы не гадила. Юля щебетала: «А ты, Володя, где был? Под Сталинградом, да? О-о! Там ведь могли убить! А что? Конечно! Ты знаешь, я рада, что тебя не убили. Просто я тебя поздравляю! Чего ты смеешься? Конечно, я рада, серьезно!»
Сегодня утром Коля мне сказал, что на него большое впечатление произвела Димина запись. «Я слышал этот рассказ, но в такой последовательности он мне представился впервые. Война — вообще, штука страшная для меня». Очевидно, я не совсем прав объективно. Значит, этот рассказ имеет силу. Но в чем специфика нашего дневника — мы писатели, мы и читатели. Не знаю, будут ли когда-нибудь другие читатели. Я перечитал Димин рассказ. Да, случай страшный. Но я, как читатель, уже несколько раз слышавший этот рассказ, хотел бы прочесть что-нибудь более чувственное, то есть всё более изобразительно, что-то не слышанное мною. Тем более, в устном рассказе при помощи жестов, мимики, голоса, темперамента, всё это было более выразительно. Это мои придирки как читателя. А вообще, в принципе, это хорошо задумано и в конце концов получится <…>
9 марта
Николай Силис
Ваншенкин Костя заскочил в самое неподходящее время. Вовка встречался с Ниной и с минуты на минуту должен был уйти. «Я на минутку. Борис Слуцкий купил у вас брошки, говорит — роскошные. А жена моя спрашивает, а почему я ей не купил? Можно мне будет купить у вас?» Сейчас должен Окуджава подъехать, ему тоже брошки нужны. Я показал ему брошки. Долго рылся, не мог выбрать. Чтобы не ошибиться, решил взять две. Я ему помог выбрать, оделся, и пошли. Окуджаву я предоставил Лемпорту. Я, правда, не очень верил, что он приедет, так и оказалось. Костя стал меня уговаривать поехать с ним в «Клуб» и выпить по рюмке коньяку. Он был уже пьяненький. Насилу отказался. Вместе пошли к метро. «А почему Булат не приехал на день рождения к Ие Саввиной?» — спросил я. «Да, он говорит: „Мужа огорчать не хочу — он хороший парень. А она виснет — неудобно“». — «У них было что-нибудь?» — «Нет, ничего не было». Он проводил меня до самых дверей вагона — всё не хотел отпускать. Домой ехать ему не хотелось. <…>
Витька Марков обиделся на Петьку Цвиликова. Они вдвоем затеяли большое керамическое панно для Тулы. Bитька нарисовал всё, а Петька раскрашивал и обжигал. Когда приехали в Гжель ребята: Воронцов, Ляпа Блах, еще кто-то, Петя полностью присвоил себе авторство, даже не заикнулся про Витьку. Дело, может быть, дошло бы до ссоры (у них она давно назревает), но ее пришлось отложить. Подвернулась новая работа, в которой предложили участвовать и нам. Нужно оформить Советский павильон на международной выставке цветов, вина и фруктов в Эрфурте. Автор проекта — Луцкий. Мы пошли с Витькой к нему домой. Он сейчас болен и принимал нас в собственном доме. Собственном — потому что его строил сам. Большой неуклюжий 13-этажный дом. Ворота оформлены известняковым барельефом Мотовилова. Поднялись на тринадцатый этаж. Из маленькой прихожей сразу попали в гостиную. «Странная какая планировка у вас», — с порога сказал Витька. «Сам строил», — ответил Луцкий и поздоровался с нами.
Вечер, 9 марта. Пришли с Лемпортом в мастерскую с тяжелым чувством зря потраченного дня и неловкости перед Тэдом и Линой. Они еще вчера пригласили нас на просмотр дипломного спектакля. Мы вначале отказались, так как ожидали сегодня прихода Назыма Хикмета. Но позвонил Копелев и сказал, что Назым очень извиняется и просит перенести визит на второе. Его срочно вызвали в Ленинград. Решили ехать во ВГИК. Но перед этим произошло событие, которое меня, да и всех нас очень напугало. Я возился возле включенной печки, а Дима решил перед уходом выпить стаканчик чаю и ставил чайник на нашу давно прохудившуюся плитку. Вдруг я услышал звук электросварки в коридоре и страшно перепугался. Решил, что это замкнули провода на нашем распределительном щите. Это бы грозило нам большим несчастьем. Во-первых, мог бы быть грандиозный пожар, а во-вторых, обнаружилось бы наше незаконное пользование печкой. Я выключил рубильник печки и вбежал в маленькую комнату. Увидел бьющее из розетки огромное пламя и мельтишащихся людей. Пламя быстро погасло, но Димка успел обжечь довольно сильно ладонь правой руки и теперь держал ее под краном.
Решили с Лемпортом и Валькой поехать первыми, а Дима с Юлей должны были подъехать позже. В задрипанном институте ВГИК нашли не менее задрипанную аудиторию, которая на скорую руку была превращена в просторный зал с наспех сделанной сценой и декорациями. Зрительный зал получился ничтожно маленький — пять рядов стульев и галерка для одного ряда стоящих. Сразу же набралось много студентов, и их время от времени администрация выгоняла, так как стулья предназначались для экзаменационной комиссии и почетных (вроде нас!) гостей. Все девки по типу были удивительно похожи друг на друга. Все в коротких юбках колоколом и в обтягивающих их бюсты свитерах или кофтах, все одинаково накрашены и многие курят. Ждать пришлось очень долго, и я был очень рад, что захватил с собой книгу. Вовке с Валькой делать было нечего. Они с любопытством рассматривали студентов, щипались и щелкали друг друга по голове. Хотя мы предположили, что Дима не приедет, но два стула заняли и держали их до самого начала спектакля. А перед началом у нас их почти с боем отобрали. Вот тут-то и началась скучища. Первой шла одноактная пьеса Грибоедова (забыл название). Пока играл вальс Грибоедова и занавес был закрыт, всё было хорошо, но как только его открыли и актеры произнесли первые фразы, мы с Вовкой переглянулись и сделали непонимающие гримасы. Смотреть было невозможно, и я больше слушал, чем смотрел.
Перед началом Лина сказала: «За первый спектакль я не отвечаю — это очень плохо, и это не наша работа, вторая и третья — наши». Пошел Брехт, «Меловой крест». Муть страшная. Липа. Удрать было нельзя и, как выразился Вовка, мы влипли. Мучительно думали, что сказать Тэду и Лине — обижать их и огорчать не хотелось. Тем более, что накануне Тэд сказал, что если «Игрок» хорош, то это еще лучше. Вторая вещь, «Шпион», тоже Брехта, была лучше первой, но тоже липа. Маму играла Защипина, та, что когда-то играла девочку в фильме «Жила-была девочка». Теперь ей 21 год, но выглядит она гораздо старше, и ничего выдающегося в ее игре. Видимо, та же история, что и с детьми, которые, будучи маленькими, здорово рисуют, а вырастают — и уже ничего не могут. Мы очень обрадовались, что пьеса хоть немного нам понравилась, но когда благодарили Тэда и Лину после окончания и даже поздравляли, в глаза посмотреть постеснялись. Они тоже почувствовали это, поняли нас и ни о чем не спрашивали. Тэд даже сказал: «Разве можно играть в бане, на верхней полке?» Предложили нам пойти посмотреть отрывки из фильмов, где участвуют студенты-дипломники. Опять Защипина, и опять — липа. И все при этом говорят, что группа Тэда и Лины самая сильная.
Так вот и прошел бездарно день, и ничего, кроме этой записи, создано не было. По крайней мере, мною. И Наташка Г. не звонила, характер выдерживает.
Про Луцкого писать не хочется. Завтра он должен прийти и, видимо, появятся дополнительные сведения. Но все-таки вкратце опишу. Он мне показался чем-то похожим на голубя, хотя ничего голубиного (в общепринятом смысле) в нем не было. Разве что манера разговаривать и цвет. Да, он весь был какого-то голубиного цвета: и полуседые волосы, и гладко выбритые щеки, и мохнатый теплый халат, и лицо с бесцветными глазами. Нашу беседу он начал словами: «Этот наш Советский павильон должен продемонстрировать всему миру, что и у нас, где строится коммунистическое общество, думают об эстетическом воспитании человека и окружают его хорошими вещами. Наряду с нами там выступят другие социалистические страны, с которыми очень трудно тягаться по искусству оформления. Поэтому нужно будет подпустить немного „клюквы“, русского стиля. За границей это очень любят. Особенно народное творчество. Но всё это должно быть в сочетании с модерном. А модерном Запад сейчас не удивишь: они далеко шагнули в модерне. А вы, молодежь, сейчас не энергичная стала. Нужно бы взяться с энтузиазмом и всё сделать давно, а вы уже две недели у меня украли, ведь работа очень интересная».
16 марта
Вадим Сидур
«Ну, не мудак ли этот Лемпорт?» — таким нецензурным вопросом обменялись мы с Колей, разговаривая только что по телефону. Дело в том, что по дороге в мастерскую Володя увидел в ларьке первую книжку Генриха Сапгира и… не купил ее. Книжка стоит 30 коп. Генрих нас давно интересует. Только вчера мы говорили о том, что ему все-таки удалось «вскарабкаться на Парнас», и думали о том, каким образом он это вскарабкивание осуществил… Так не мудак ли этот Лемпорт? Очевидно, нашей и без того загруженной науке придется решать еще один вопрос. И у меня есть подозрения, что наука решит этот вопрос положительно.
Вчера вечером слушали в консерватории органиста Ройзмана. Этот маленький человечек извлекает звуки невиданной мощи из своего органа. Те же вещи на том же органе звучат совсем не так в исполнении других. Бах в его исполнении — суров. Когда органисты играют в Большом зале консерватории, то видно только часть головы, иногда плечи. И мне всегда кажется, что звуки органа настолько вязки, что музыкант не в силах оторвать пальцы от клавиш, а звук происходит от его усилий вырваться.
Коля в это время был в МОСХе, где просматривались эскизы к предстоящей Всесоюзной выставке. Мы с Колей отвезли туда эскизы с черной гранитной и белой лежащей и новый эскиз «Негр, индус и мексиканец с гитарой», который я недавно сделал для комбината. Приняли последний эскиз, предложили сделать его метровым и на выставку представить в цвете. Мы рады, так как эскиз довольно приятен и можно заработать. А вообще, там было сто тысяч скульпторов и миллион тонн говна из пластилина и гипса, как сказал бы Коваль. Даже Никогосян с Размиком пришли. Всё происходило на скучнейшей выставке Смирнова и Воскресенской, где всё традиционно, сделано или в плохих (большинство) или приятных (!) традициях. Сам Смирнов ходил по выставке в огромных кирзовых сапогах, отчего казался особенно маленьким.
А позавчера у нас был Кениг. Утром я потратил два часа, чтобы его поймать. «Понимаешь, Вадим, в субботу с утра запили, и я забыл», — объяснял Павел, когда я, наконец, поймал его на улице. Вечером он пришел. Мы купили коньяку, водки, пива, закусок, пригласили Вальку и Юльку, хотя им и не очень хотелось. Пригласили, чтобы Кенигу приятно было. Сначала всё еще было ничего. Кениг объяснял нам, как нужно лепить, какой замечательный скульптор Кибальников («полтора часа поработает — весь в поту, потом две недели ничего не может делать — пьет…»). Володя и Коля с удовольствием выпили и с удовольствием пели… А я с каждой минутой чувствовал, что в душе у меня становится мрачнее и мрачнее. А после того, как Кениг прочел свои стихи, которые всегда читал в таких случаях, мне стало совсем тошно. Главное то, что этот подонок изображает человека, играет под нас: и тоскливо ему, видите ли, и людей не хочется видеть, и Врубеля любит, и стихи… Может быть, уж лучше в «Юманите» и «Унита» печататься, подумал я, чем поить и выслушивать таких подонков, и не для помощи, а чтобы только не гадили. «Ты, Юля, шею так не вытягивай — это тебе не идет», — сказал вдруг Кениг, когда Юлька готовилась петь. Петь ей не хотелось, но я ей сказал, что нужно. После слов Кенига Юлька всё же пела. Хотя Володька аккомпанировал, не глядя на нее и переговариваясь с Валькой. («Не понимаю, — сказала Юлька, — это он нарочно что ли так плохо аккомпанирует мне последнее время».) «Как это так получается, — сказал Кениг, — русская девушка, а поет, как иностранка?» Эту же фразу он сказал девять месяцев назад. Все сидели на тех же местах… Всё было так же, только настроение было другое. «А поет, как иностранка», — сказал Кениг. Володя наклонился к Вале и шепотом сказал ей что-то тихо в ответ на этот вопрос. У Юльки настроение совсем испортилось. Моя мрачность почти достигла предела, когда Володя и Валя покинули общество и удалились в одну из темных комнат. В это время Кениг руками показывал, как нужно было делать ногу лежащей. Это у него очень здорово получается — изображать жестами, как нужно лепить. Я почувствовал, что еще немного, и я не выдержу, буду спорить, кричать и ругаться. А ребята были довольно веселы, и Володя и Коля. Коля рассудительно пьяненький, а Володя наплевательски веселый, он, когда много пьет, всегда допивается до такого наплевательски веселого состояния, что неизменно вызывает у меня раздражение, потому что Володе тогда кажется, что у меня такое же состояние, и ничего не имеет значения. «Мы с Колей останемся, Павел, и всё сделаем за ночь», — говорил Володя, подразумевая «Балерин». «Да, мы с Володей останемся», — говорил Силис. А почему не все вместе? — думал я, — что они плетут, ведь к завтрашнему дню нужно эскиз «Лежащей» сделать. Да и зачем при Кениге разделяться? Наконец, мы проводили девчат, а через несколько минут и Кенига, он уходил из деликатности, думая, что девушки остаются. Уже на лестнице он спросил меня: «А где девчата?» — «Ушли». — «Так зачем же я тогда ухожу?» Но я промолчал и он ушел. Мы остались одни. «Нужно завтра прийти пораньше, часов, скажем, в семь, и всё сделать до совета», — предложил Коля. <…>
Так как в субботу Кениг не пришел, мы пригласили в гости Никиту и Лиду Заболоцких, которые пришли с Леной — «прекрасной еврейкой». <…> Немного погодя пришла Наташка Заболоцкая. Мы довольно мило провели время и узнали любопытную вещь. Оказывается, в кафе «Артистическое» целый вечер пел свои песни Окуджава. «Было очень здорово, — рассказывала Лена. — Когда все свои заполнили кафе, двери закрыли и больше никого не пускали. Директриса такая забавная, весь вечер стояла около буфета и так внимательно слушала. Ей очень понравилось».
Хикмет вызывает смешанное чувство симпатии и антипатии. Очень похож на хулиганов из своих пьес. Особенно из «Чудака».
Лев Копелев дал в «Литературку» статью про Эрнста и про нас. Там сказали: «Про Неизвестного возьмем, а про них пока подождем».
Целые дни сейчас спорим о мировой славе и причинах, ее порождающих, и еще о многих других занятиях и любопытных вещах, ибо человек велик, как Солнце относительно вселенной, и невероятно мал на своей собственной планете <…>
Геннадий Кузовкин
1 Начало в ТрВ-Наука № 11 (405) от 4 июня 2024 года, продолжение в № 13 (407) от 2 июля 2024-го и в № 15 (409) от 30 июля 2024 года (trv-science.ru/tag/gennadij-kuzovkin/). Публикация подготовлена научно-просветительским отделом Музея Булата Окуджавы в партнерстве с Проектной лабораторией по изучению творчества Юрия Любимова и режиссерского театра XX–XXI веков (НИУ ВШЭ).
(3 оценок, среднее: 3,33 из 5)
Загрузка...