Про подарки

Между прочим, в семидесятых годах прошлого века занесло меня по переводческим делам в японский город Фукуоку. Он расположен на острове Кюсю.

Возвращаюсь вечером в гостиницу, прохожу через примыкающую к ней автомобильную стоянку. Кто-то по-японски сзади окликает меня: «Эй, а ты случайно не русский?» Оборачиваюсь и вижу мужчину предпенсионного возраста в спецовке. Похоже, что он за этой стоянкой присматривает. Отвечаю: «Да, русский». Мужчина торжественно объявляет: «А я у вас в сибирском лагере сидел! У меня до конца смены час остался. Можно я к тебе в номер зайду?» Я кивнул.

После войны в сибирские лагеря попало аж шестьсот тысяч японцев. Так что встретить такого сидельца — не такая уж и редкость. Правда, я такого в первый раз увидел.

Через час с небольшим этот Хаяси-сан и вправду постучал в дверь. Он уже переоделся в костюм, принес с собой пива и закусок. Языки развязались быстро. Я думал, что Хаяси станет рассказывать мне про ужасы лагерной жизни, но ошибся. «Япония тогда была страна милитаристская, поделом досталось», — объявил Хаяси. «А по-русски разговаривать научился?» — спросил я. «Забыл всё — много лет прошло». Тут он распрямился и как крикнет по-русски: «Стройся!» Я уважительно похлопал его по плечу. Тут он гаркнул: «Норму выполнил?» Я аж съежился.

В общем, посидели на славу. Хаяси дважды сбегал за добавкой. Его жизнь после возвращения из плена сложилась удачно. Работал на угольной шахте, женился, двое детей. Что еще надо? Напоследок сказал: «Всё мне в нынешней Японии нравится, но только скучаю я по махорке. У нас такой нет». С этими словами он скомкал в жесткой ладони скуренную дотла пачку Golden Bat. «Летучая мышь» по-нашему. «Голден бэт» — сигареты крепчайшие, для настоящих трудящихся. Даже фильтра у них нет. Но махорка всё равно покрепче будет. На прощанье Хаяси сказал: «Передай Брежневу, чтобы много осетрины не ел. От холестерина сосуды закупориваются». Что я мог ответить? Тогдашний премьер Охира Масаёси был известен своим отвращением к алкоголю и любовью к сладкому. Так что я попросил Хаяси передать ему, чтобы он остерегался сахарного диабета.

Вернувшись в Москву, я купил десять пачек моршанской махорки. Пачка в пятьдесят граммов стоила, кажется, шесть копеек. На дно посылочного ящичка постелил три номера газеты «Правда». Мне казалось, что японские газеты не годятся для самокруток. От слюны тут же промокают, и тлеющие иероглифы не дают вони требуемой едкости. Пусть уж, думаю, человек получит полное удовольствие. Тем более что в каждом номере была помещена фотография Брежнева. Хаяси же прислал мне в ответ блок «Голден бэт». И коробку конфет. «Это для дочки». И еще номер газеты «Майнити», в котором сообщалось о кончине Охиры.

«Голден бэт» теперь в Японии не купишь. Этот сорт больше не делают, ибо любители крепкого перевелись. Моршанской махорки в России тоже не сыскать. Но мы-то с Хаяси все-таки успели выкурить наши «трубки мира». Жизнь удалась? В любом случае, всё нужно делать вовремя. Так что надо спешить.

* * *

В 1983 году Международная профсоюзная федерация металлистов, которая находилась под присмотром СССР, надумала провести свою очередную конференцию в Бухаресте. Японский судостроитель Курокава тоже собрался туда. Поскольку на всю Румынию сыскался только один переводчик с японского, который обслуживал персонально Чаушеску, меня позвали металлистам на подмогу.

Впервые в жизни я оказался богаче, чем местные иностранцы. Это был полезный опыт. Привыкнув ругать советскую власть, я вдруг понял, что есть страны, в которых дела обстоят еще хуже. Несколько позже я понял, что таких стран намного больше, и именно они являются мировой нормой. Но, безотносительно к моим выкладкам, обитатели Бухареста не упускали случая отыграться за свою нищую и унизительную жизнь.

Хотя мы остановились в закрытой для обычной публики гостинице с особо проверенным персоналом, у моего Курокавы немедленно сперли тапочки, а у меня — купленную в местном буфете бутылку вина. В ответ на униженную просьбу Курокавы вернуть ему тапочки, потому что он к ним, видите ли, «привык», наш русскоговорящий куратор уставился в пол. Мне даже и переводить ничего не потребовалось. О своей же пропаже я и не заикался, чтобы не причинять дополнительных страданий куратору, который, понятно, вряд ли находился в доле. Пропажи случались и в советских гостиницах, но всё равно жизнь в Бухаресте вызывала оторопь. В Москве по крайней мере не случалось перебоев с электричеством, румыны же коротали зимние вечера в холоде и темноте. Номенклатурные румыны с непонятной гордостью считали себя потомками римлян, именовали Бухарест «маленьким Парижем», но при этом старались не смотреть в глаза и на портрет Чаушеску, украшавший их нетопленые кабинеты.

После окончания конференции, на которой изрядно досталось мировому империализму, Курокава изъявил желание побывать на верфи. Верфи в официальной программе пребывания не значилось. Отправились к самому большому профсоюзному начальнику. Он привычно заявил, что благодаря мудрому руководству Чаушеску румынское судостроение поднялось на невиданные высоты. Глаза начальника не выражали при этом ничего, кроме смертельной скуки. После своего заявления он и вправду сладко зевнул. Курокава же изобразил на лице восхищение не виданными им румынскими кораблями. Честно говоря, это получилось у него как-то ненатурально. Изобразив, Курокава поинтересовался, как там насчет верфи. Начальник потупился: «К великому сожалению, это невозможно. Программа пребывания — есть программа пребывания». Но Курокава был стреляным воробьем. Мило улыбнувшись, он положил перед начальником завернутый в красивую бумажку калькулятор. «Это вам подарок от японского рабочего класса». Начальник оживился, посмотрел на визитера с уважением и привычно произнес: «Мне тут пришла в голову одна идея, но я должен посоветоваться с товарищами». С этими словами он вышел в заднюю комнату, не прикрыв как следует за собой дверь. Мне было слышно, что там делается, но там не делалось ничего. Через пару минут начальник появился снова: «Я тут позвонил кому нужно, и в виде исключения ваш вопрос решился положительно». Курокава низко поклонился.

На следующий день мы отправились на верфь. Остов огромного корабля поражал воображение сухопутного человека, но в гигантском цеху было дико холодно. Нас усадили в каком-то закутке и стали накачивать местной водкой — сливовой цуйкой. А сидели, между прочим, на железных стульях. Цуйка не забирала, задница мерзла. В тот же вечер мы улетели в Москву, где у меня случилась жесточайшая почечная колика. Если бы у Курокавы не оказалось калькулятора, не было бы у меня и колики. Но Курокава был стреляным воробьем.

Александр Мещеряков