Про воровство

Между прочим, конфигурация квартиры, где жил мой школьный друг Вовка, отличалась затейливостью и напоминала лабиринт. Люди там водились разные.

Вовкин дед Серафим Алексеевич был орнитологом в академическом институте. Его отец, Вовкин прадед, происходил из рода мелкопоместных дворян, служил железнодорожным инженером еще при царе, и за «вредительство на социалистическом транспорте» его расстреляли в 1937 году. Сам Серафим Алексеевич был сухопар и обладал легким летящим шагом. Казалось, что его скелет состоит из полых птичьих костей — вот-вот взлетит. Серебряная бородка клином отдавала никому не нужным дореволюционным благородством. Своим обликом он походил на тех профессоров, которых любили показывать рабочим в советских фильмах про «гнилую интеллигенцию». При взгляде на уличную действительность Серафим Алексеевич почти незаметно кривил губы.

Комната вдового Серафима Алексеевича разделялась надвое тяжелым, почти театральным занавесом. В одной части располагался кабинет орнитолога с огромным, опять же дореволюционным письменным столом и продавленным спальным диваном, за занавесом жил Вовка. Его отец служил военным атташе в Монтевидео, где не завелось советской школы. А без жены в такую даль не пускали. И правильно делали: в Монтевидео полным-полно знойных красавиц.

Комнатные потолки возносились на старорежимную высоту, по периметру кабинета Серафима Алексеевича были пущены стеллажи с птичьими чучелами. Я задирал стриженную наголо голову и рассматривал их. Особенно мне нравилась иволга с ее ярко-лимонной грудкой и пузом, которая была красивее любого попугая из зоопарка. Серафим Алексеевич умел высвистывать ее трель, что придавало ему окончательное обаяние.

Рядом с дедом и его внуком проживал работяга Никифор, трудившийся на шоколадной фабрике «Красный Октябрь». Это был плотный мужчина с простецким лицом, украшенным вислыми усами. Никифор напоминал тех кристально честных рабочих, которых любили показывать интеллигентам в фильмах про диктатуру победившего пролетариата.

Пока мы с Вовкой прилежно мучились в начальной школе, Никифор перманентно тырил предназначавшийся для производства шоколадных конфет ликер и выносил его через проходную в видавшей виды грелке, которую он ловко закреплял веревочками на сутулой спине, отчего она приобретала приятную пухлость. В грелку входило не меньше чем пол-литра. Никифоров в стране было сколько хочешь. Нетрудно догадаться, что мои любимые шоколадные бутылочки с ликером из праздничного набора становились всё суше и суше.

Однажды, когда Никифор уже вернулся с работы и предвкушал роскошный ужин с ликером, видавшая виды грелка прорвалась прямо в квартирном коридоре, спиртное пролилось на Никифоровский геморрой, и он грохнулся в обморок на замызганный паркетный пол. В квартире когда-то жили буржуи, теперь там обитали обычные советские люди, которым барские полы были по барабану. Увидев распластавшегося Никифора, Серафим Алексеевич безжалостно произнес: «Бог шельму метит!» Он и вправду был верующим человеком, был крещен в церкви Илии Пророка во Втором Обыденском переулке, но к птицам относился лучше, чем к Никифору.

Инцидент с Никифором заставил меня призадуматься, и я пришел к утешительному выводу, что похитителей детских наслаждений ждет неизбежное возмездие. Однако жизнь оказалась богаче умозаключений, и потом, повзрослев, я сделал важное уточнение: иногда ждет, а иногда нет. Через несколько лет после случившегося Вовка сообщил мне, что Никифор сильно сдал, решил понизить градус и перешел на работу на пивной завод имени Бадаева. Там и затерялся его след.

В это время я уже учился японскому языку в университете. Как-то раз забежал к Вовке. Его дед привычно работал за письменным столом. «Как дела? — спросил он и протянул мне толстенный иероглифический словарь, составленный Наталией Исаевной Фельдман. — Дарю!» Я не знал, откуда он его взял, но всё равно страшно обрадовался, потому что словаря тогда было не купить, я пользовался библиотечным, который рассыпался на части.

«Но дарю с условием: когда найдешь в нем слово „иволга“, выпишешь его на бумажку и принесешь мне». Найти в иероглифическом словаре название птицы — задание непростое, и я благополучно забыл о нем. Вспомнил только спустя полвека, когда иволга залетела в мой дачный сад. Сначала я услышал, как кто-то свистит на яблоне голосом Серафима Алексеевича. Я встрепенулся и увидел саму птицу. Она была и вправду красивее любого попугая.

Сейчас со словарями проблем нет, так что я легко обнаружил, как будет иволга по-японски: «корай угуису». В буквальном переводе — «корейский соловей». А пишется вот так: 高麗鶯. Редкий японец знает это слово, потому что иволги в Японии не водятся.

* * *

Воровать у советской власти не считалось за большой грех. Острили, что если не воровал у государства, то святой Пётр тебя в рай ни за что не пустит. Мне рассказывали про буфетчицу, которой встали поперек горла новогодние праздники: «Скорей бы на работу! А то уже два дня не ворую — душа не на месте». В то время от самых разных людей я часто слышал: «И как только наша страна в трубу не вылетела…» И невдомек им было, что мы в трубу уже вылетели. Потеряв чувство собственного достоинства, советские люди радовались, когда за границей случалось что-нибудь нехорошее. Один человек с наслаждением рассказывал мне, как его друзей обворовали в Чехословакии. «Не только у нас воруют!» — с удовлетворением резюмировал он.

С места работы люди несли то, с чем они имели там дело. Кто гвозди, кто ботинки, а кто мясо. Ну и так далее. Я бы тоже, может быть, и прикарманил что-нибудь государственное, но обретался в гуманитарном академическом институте, мы ничего не производили, кроме мыслей, от которых в домашнем хозяйстве не стоило ждать прибавления. Мои приятели-естественники баловались казенным спиртом, нам же даже писчую бумагу выдавали раз в год по обещанию. Приходилось покупать свою. Это если, конечно, повезет.

Но один раз и я все-таки воспользовался государственным имуществом. В 1991 году собрался в гости к своим американским друзьям. Что привезти в подарок? У друзей всё есть, а у меня нет ничего. Денег нет, магазины пустые. Даже матрешки исчезли. И тут я вспомнил, что в нашем отделе Древнего Востока завалялся в шкафу довоенный арифмометр со звучным названием «Феликс». Назван, естественно, в честь Феликса Эдмундовича Дзержинского. Что ж, в этом была своя логика: про душегуба Дзержинского в телевизоре с придыханием говорили «железный Феликс», а арифмометр тоже ведь сделан из тяжеленного металла.

Арифмометром в отделе никто никогда не пользовался. И считать особенно нечего, да и сам агрегат был наполовину испорчен: складывал и вычитал исправно, а умножать и делить отказывался — какие-то рычажки вышли из железного строя. Так что я достал арифмометр из шкафа и отволок домой без зазрения совести. Я рассчитывал, что обрадую американцев такой диковинкой. Компьютеры тогда уже заполонили Америку, так что мой «Феликс» произведет фурор. Но сначала фурор случился в аэропорту Шереметьево, где дюжий таможенник вертел арифмометр в своих бывалых руках и так и сяк, пытаясь обнаружить в его внутренностях что-нибудь недозволенное. Например, наркотики или государственную тайну. Не обнаружил, что раззадорило его. Позвал напарника, но и тот ничего не нашел.

Что до моих друзей, то они были и вправду рады сделаться обладателями такого сокровища. Еще больше они обрадовались, когда увидели в антикварной лавке весьма похожий экземпляр с ценником аж в сотню долларов. Сто долларов тогда были вполне приличной суммой. Если не роскошествовать, можно целый месяц протянуть. Я его и протянул в солнечной Калифорнии на всем готовеньком. А когда вернулся в Москву, страны с названием СССР уже не существовало. Всё хорошее из нее уже вынесли.

* * *

Это было уже в новейшие времена, когда появилась частная собственность. Я бродил по лесу, собирал грибы. На опушке — кострище. Рядом валяется бутылка из-под водки. Разбогател народ — бутылки не сдает! А это еще что? Кость. Огромная, от неведомого мне создания. Обглодана чисто. Видно, что недавно. Явно не лось. Не корова и не свинья. Вряд ли слон. Не динозавр ли? Вон и скорлупа толстенная валяется. Не по себе стало, ушел.

Через какое-то время ждал в тех местах на остановке автобус. Двое мужиков мирно беседовали на лавочке.

— Устроился?

— Устроился. На ферму. Та, что в Лужках.

— Платят хорошо?

— Не-а. Зато сытно.

— Ты вроде молоко не любишь.

— Да теперь туда частник пришел, коров забили, страусов разводим. Выгодное дело! Шею ему свернул, через забор перебросил, да еще яйцо с собой прихватил. Всей бригадой мой день рождения задарма отметили. Только водку купить пришлось.

Времена меняются. Меняются ли люди?

Александр Мещеряков