Между прочим, 1980 год выдался для страны неординарным — тем летом в Москве случилась Олимпиада. Меня туда мобилизовали в качестве переводчика. Мне досталось работать с фирмой «Никон», которая давала журналистам напрокат произведенные ей фотоаппараты. Брать с них деньги запрещалось, ибо в то время, согласно заветам Пьера Кубертена, олимпиады считались мероприятием некоммерческим.
Но переводческих услуг я оказать не успел: на второй день работы отравился «Фантой» из автомата, установленного в пресс-центре на Зубовской площади. Конечно, «Фанта» — не самый полезный для здоровья напиток, но этот оказался вдвойне чудовищен, ибо местные умельцы по своему обыкновению разбавили его какой-то самопальной гадостью. Ночью мне сделалось нехорошо, но я переселил себя и явился на работу. Оттуда вместе с фирмачами мы отправились на торжественный прием в ресторан «Арбат» на Калининском проспекте. Там мне сделалось совсем худо, но я все-таки выпил для дезинфекции организма рюмку водки. Едва добравшись до выхода, я встал, пошатываясь, на гранитных ступенях. Мне бы присесть на них, но только одна мысль стучала в отравленном советской властью мозгу: если сяду, меня сочтут пьяным и «заметут» — город был напичкан милицией, которая привычно воспринималась не как защитница от преступников, а как личная угроза. В душе я считал себя более-менее независимым от Совдепии человеком, но это оказалось не так. Словом, вместо того, чтобы потихоньку прийти в себя на ступенечках, в положении «стоя» я потерял сознание и грохнулся на них. Я мог бы сильно изуродовать себе лицо, но спортивная привычка группироваться при падении спасла меня и на этот раз — находясь уже в обмороке, я упал все-таки на руки, голова не пострадала, но пальцы и кисти до сих пор, бывает, поноют.
Поскольку в отместку за вторжение в Афганистан западные атлеты Москвой побрезговали, та Олимпиада стала триумфом советских спортсменов. Но это не доставило мне радости.
После обморока голова подкруживалась, я ходил по стеночке, от общей поврежденности организма даже вздумал сбрить усы. Лишенное растительности, лицо изменилось настолько, что знакомые перестали меня узнавать. Поэтому я звонил им по телефону и просил не удивляться при встрече. Но и без усов голова продолжала кружиться. И тогда я наплевал на голову и улетел в Анапу по зову добрых друзей, которые отдыхали там уже не первый год.
Я поселился на улице Гоголя в доме у Тани Ольшанской — учительницы словесности, которой было не с кем поговорить зимой о литературе в этом сонном городке с летним видом на синее море, повидавшим и скифов, и греков. Поэтому Таня привечала озябших североширотных художников, актеров и писателей, беззастенчиво пользовавшихся ее гостеприимством. Она их поила-кормила, а денег обычно не брала — несмотря на свой скромнейший учительский достаток. Трудно брать деньги с людей, с которыми ты разговариваешь на судьбоносные темы днями-ночами напролет. Впрочем, назвать этих постояльцев богатыми тоже язык не поворачивается. Богатых людей тогда вообще не было, что сильно примиряло с жизнью, которой не предъявляли материальных претензий. Гости расплачивались яркими летними картинами, стихами и длинными зимними засугробными письмами.
Таня знала толк в поэзии, имя Ксении Некрасовой я узнал от нее. Видя, как мне понравилось стихотворение, где было сказано, как мы, интеллигенты, любим понежиться в постели, а потому «великолепие зорь достается рабочим», Таня подарила мне ее сборник, что было по тем дефицитным временам большой щедростью. Стихотворение заставило меня задуматься о своем образе жизни и переменить его, а Таня подарила мне книжку с удовольствием — с таким же наслаждением она метала на стол свои чу́дные вареники с вишней и обжигающий борщ. Вообще-то стояла несусветная жара, мозги плавились, хотелось чего-то свежемороженого, но Танин борщ не знал температурных ограничений. Он лился в глотку, как льется раскаленный металл в покорную изложницу.
Танин двор жил напряженной жизнью. Имя улицы Гоголя делало его обитателей похожими на литературных персонажей. Мать взрослых детей, объемная продавщица Света, потеряв такого же объемного мужа, стала ждать другого и сделала себе операцию по возвращению девственности. Вечером, когда жильцы возвращались домой, устраивался обмен полезными продуктами, притыренными с работы: кто-то приносил хлеб, кто-то молочный продукт, а Ира с завода безалкогольных напитков тащила спирт в фирменных бутылках из-под лимонада «Буратино» — рецептура этой гадости требовала пипеточных вливаний истинно мужской жидкости. Вот и меняли — спирт на молоко, молоко — на хлеб. И только Таня не могла предложить ничего толкового. В ее школе украсть было нечего, кроме спряжений глагола и порядковых числительных, которые были никому не нужны.
Утомленные солнцем и растекшиеся по гальке Анапского пляжа тела напоминали парад уродов. Зато с Высокого берега было видно, как дельфины прошивают морщинистое море мощными стежками; на берегу бухточки, куда волна нагромоздила бурые водоросли, пахло забродившим йодом, который прочищал легкие от московских печалей. Желудок приветственно урчал фруктам и ягодам, на сковороде угодливо шипела огромная камбала. Когда ночью я отправлялся купаться, по пути к подлунной воде из-под каждого вишневого или абрикосового дерева раздавались сладострастные оханья курортниц, охота на которых считалась среди местной молодежи главным летним видом спорта. Особенно ценились победы, в результате которых главное действо случалось на кладбище, расположенном возле самого обрыва в море. Ветреными промозглыми зимами обессилевшие молодые люди отпаивали себя горячительными напитками. Так они нагуливали сперму для будущих свершений. Годам к сорока они превращались в развалин, которым нечего вспомнить. В их послужном списке отсутствовали имена — унесенные ветром, смытые волной, растворенные кислым местным винцом. Лишенные памяти, они умирали рано. Я же после купания садился за Танин стол вечерять, и из моих плавок, бывало, со стуком вываливался на пол мокрый морской камушек.
В общем, отдохнул я на славу, голова кружиться перестала. Пора и возвращаться. Я встал в авиакассу за билетом. Ко мне подошел огромный человек с чуть раскосыми скулами и малолетним сыном, стал виниться: «Отдыхал тут на все сто, да только теперь на билет не хватает». По его мужественному лицу было видно, что деньги ему нужны и вправду на билет, а не на пропой. В общем, я ему добавил.
Мы летели на соседних креслах. Володя оказался бывшим военным летчиком. За мою щедрость он рассказал, как он возил главкома Уральского военного округа на XXV съезд КПСС в 1976 году. «Приземлились уже в Москве, а он мне: „Гражданский костюм в Свердловске забыл. Мотай обратно“. Я ему: „Можно хоть часок передохнуть?“ — „Нет, мотай“. Одно хорошо — воздушный коридор открыли, дуй себе на все сто. Яйца, конечно, к горлу подступали. Но обернулся быстро».
Многозначительно помолчал и сообщил второй по важности факт своей биографии: «А пиво я только из горлышка пью».
Что там за решения на этом самом съезде принимались — ни сном, ни духом не ведал. Как и все мы, впрочем.
Несколько лет назад я побывал в Анапе. Тогда, в 1980 году, она была пыльным и захолустным городком. Тем мне и понравилась. Денег для жизни требовалось немного — на улицах росли вишни, абрикосы и шелковицы, которые задаром тянули к тебе свои добрые ветви. Сейчас Анапа отстроилась — отели, рестораны, аттракционы, пыль покрылась тротуарной плиткой. Но у подножья высоток еще можно обнаружить покосившиеся домишки, в которых доживают свой век старики и старухи. Они живут в тени новостроек, из-за них им не видно моря, на которое они привыкли смотреть своими выцветшими от солнца глазами. Кладбище срыли, а на его месте какой-то бандит построил себе дворец. Самого бандита я не видел, видел лишь его челядь — плотные люди в камуфляже c пустыми глазами убийц. Они сидели в саду и лузгали семечки. Подхваченная ветерком, лузга волочилась по тем местам, которые были зачищены от трупов и любовных оханий.
Александр Мещеряков