Между прочим, по соседству с нашей съемной истринской дачей обитал пропащий мужичок Сашка Фатин. Жил в хибаре, сколоченной из гнилых досок, армированных ржавыми кровельными листами. Многие истринцы трудились на подземном военном заводе и прилично зарабатывали, но Сашку оттуда выгнали — пил отчаянно. Так что он работал грузчиком в мебельном магазине. Безобразная опухлость скрадывала черты лица, лишая его первородной узнаваемости. Синюшная наколка на предплечье — «Не забуду мать родную» — тоже не могла служить дифференцирующим признаком. Таких наколок делали много — не сосчитать, что является несомненным свидетельством крепости тогдашних семейных связей. Сашка передвигался на коротких негнущихся ногах, нелепо размахивая воткнутыми в жилистое тело руками. Словом, походил на сработанную топором заготовку настоящего человека. Такой вот русский Пиноккио с обломанным носом. Нос Сашке и вправду перебили в каком-то побоище. Однажды он вдруг зачем-то захотел поздороваться со мной за руку, и на моей детской ладошке остался землистый след его непутевой жизни.
Зарплату, понятно, Сашка пропивал дотла. Его жена Надя убиралась в школе, остальное время ковырялась на огороде, который служил главным источником семейного пропитания. Огород был монокультурным — одна картошка. Только где-то с краю расползались огуречные плети. Сашка уважал огурцы в качестве закуски. Он сам солил их в кастрюле, которая когда-то считалась эмалированной. Понятно, что Сашка свою Надю регулярно поколачивал. Она верещала и скрывалась у соседей. Бывало, что и к нам забегала. Она не казалась мне испуганной — подумаешь! Жизнь следует принимать такой, какая она есть. Багровый фингал под глазом делал ее даже интереснее. От чая с баранками никогда не отказывалась. Чай любила послаще.
Дочку лет восьми тоже звали Наденькой. Она обладала огромными страдальческими глазами, которые выцвели еще до ее рождения. Они мало выделялись на фоне обделенной калориями мертвенно-бледной кожи. В общем, вид у Наденьки был чахоточный. Дунь — и ничего не останется, кроме ситцевых лоскутов ее застиранного платьишка. Игрушек у нее не имелось — только одна подобранная на свалке целлулоидная кукла, которую она тщательно укутывала в разномастные тряпки. По лбу куклы расползалась залепленная пластилином трещина. Куклу звали Надюшей. А как еще девочек зовут?
Моя мама была красавицей. Ее-то звали Валей. За ее роскошной косой многие ухлестывали. В Сашке, вроде бы, ничего человеческого уже не осталось, но он всё равно был тайно влюблен в маму. Он робел подходить к ней в обычное время, но в праздничный день получки, после особенно горького возлияния, чувства всё равно оказывали себя, и Сашка доплетался до крыльца, на ступеньках которого любила посумерничать наша семья. Доковыляв, с обмиранием глядел на маму, вытягивался во фрунт, приставлял мозолистую ладонь к несуществующей пилотке и горланил: «Рядовой Фатин в ваше распоряжение прибыл!» После этого валился замертво к маминым ногам. Мама фыркала и уходила в дом, а рядовой Фатин еще долго лежал на земле и похрапывал с чувством исполненного до конца долга. В эти часы он и вправду походил на настоящего человека. Любовь, как известно, делает людей красивее. Не знаю, ревновала ли его жена, но рискну предположить, что в этот теплый летний вечер она была довольна тем, что избежала костистой Сашкиной руки, натренированной переноской сервантов и диванов, сработанных из настоящего дерева. Мебели из ДСП тогда еще не изобрели.
* * *
Друг порекомендовал мне машинистку Клавдию: работает, мол, чисто и быстро. Вот я к ней и отправился в Министерство рыбного хозяйства, где она получала зарплату и заодно прирабатывала. Постучался, распахнул дверь и увидел плакат «Сельдь — незаменимая закуска!». Тут я понял, что попал в правильное место — друг мне про этот плакат рассказывал, когда мы с ним славно отдыхали под селедочку. Под плакатом восседала пухлая женщина лет пятидесяти с коротко стрижеными ногтями без маникюра и кровавым от помады ртом, явно рассчитывающим на взаимность.
«Вот работу принес…» — робко произнес я и положил папку на стол. Не раскрывая ее, не отрываясь от тюканья и не вынимая потухшей папиросы изо рта, Клавдия сурово спросила: «Что в папке-то? Монография? Я у вашего друга и вправду работу брала, но вообще-то про Восток не люблю, слов непонятных много. Вы, надеюсь, не лингвист? Диакритики хоть нет?» Потупившись, отвечаю: «Нет, там мои стихи и никакой диакритики». Машинистка подобрела и посмотрела на меня с некоторым любопытством: «Надеюсь, это не гражданская поэзия? У меня тут всякие бывали, я на своем рабочем месте всякого навидалась и повелительное наклонение терпеть не могу. Все эти „Да здравствует!“, „Мир-дружба!“, „Лови рыбки больше!“ мне в горле костью встали». Для пущей убедительности Клавдия негодующе провела ребром ладони по открытой шее, на которой наблюдательный человек непременно заметил бы следы увядания. Такую шею лучше бы драпировать, но дело было летом, жарко. С полной ответственностью я заявил: «Мои стихи очень нежные. Объект изображения мне об этом не раз говорила». Клавдия недоверчиво покачала головой. Я стушевался, у меня тогда на губе как раз герпес выскочил, да и побриться поленился — словом, видок малопривлекательный.
Клавдия и вправду сделала работу быстро. Прихожу, спрашиваю с надеждой: «Ну как, понравилось?» Клавдия строго посмотрела на меня: «Может, и понравилось, но только все вы, мужчины, обманщики».
Возможно, эта славная женщина натерпелась от жизни и имела полное основание для своего глобального вывода. Что до меня, то обманывался я тоже не раз, а вот до обмана никогда не доходило. В любом случае я никогда не приходил к опрометчивому заключению, что все женщины — мягко говоря, стервы. Но это я только подумал, вслух ничего не сказал. Разве Клавдии что-нибудь докажешь? С ее-то рабочим стажем…
* * *
Историческую демографию обычно относят к «вспомогательным историческим дисциплинам». Может ли быть утверждение абсурднее? При таком подходе жизнь какого-нибудь ничтожного царька или проворовавшегося «политического деятеля» оказывается важнее жаркого телесного трения совокупляющихся масс, от которого и зависит в конечном итоге судьба человечества. Чем бы тешились царьки без этих людей? Играли бы в подкидного дурака с компьютером?
Но я не верю во «вспомогательность» демографии. Поэтому и написал книжку «Безымянная Япония», где мало про царьков и много про народ. Пока писал, много чего прочел. И толкового, и бестолкового. И вот в одной книжке натолкнулся на извинения уважаемых авторов за то, что в силу специфики демографического предмета они, к великому сожалению, так и не смогли избавиться в своем дискурсе от неполиткорректных терминов «мужчина» и «женщина»… Уважаемые авторы, однако, не учли того, что я обладаю критическим образом мышления и, как выражаются уважаемые рецидивисты, «фильтрую базар». Так что этот пассаж не заставил меня пересмотреть свои взгляды на природу человека и его царьков…
Александр Мещеряков
(1 оценок, среднее: 4,00 из 5)
Загрузка...