Между прочим, когда я был совсем маленьким, за мной присматривала бабушка Аня. Отправляясь за продуктами, она брала меня с собой. Она любила «посолниться» и особенно жаловала рыбный магазин на Старом Арбате. На обратном пути захаживали и в зоомагазин. Там я разглядывал не предназначенных для насыщения отсвечивающих перламутром рыбок. Они шевелили плавниками, будто балерины руками, и молча ожидали криков «браво!». Вместо них разноперый попугай Жако картаво декламировал из-за металлических прутьев своей клетки: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Рыжая белка ничего не ожидала — вертелась и вертелась в своем чертовом колесе.
Напротив зоомагазина располагался кинотеатр «Юный зритель». Там я посмотрел свой первый фильм — «Илья Муромец». Страшный дракон, страшный Соловей-разбойник, страшный Калин-царь, добрый и могучий Илья, прекрасная Василиса… Неправдоподобно огромные, неправдоподобно цветные… И всё это в полной темноте! До сих пор дух захватывает! Бабушка переживала за героев не меньше меня, надеюсь, она догадывалась, что всё кончится хорошо. Она закончила два класса церковно-приходской школы, мы хорошо понимали друг друга.
На истринской съемной даче бабушка исправно снабжала меня своими пенсионными гривенниками, и я мчался в кино по прогретой солнцем улице Урицкого. Фамилия звучала волшебно — это была дорога к счастью. Снова к счастью, я тогда еще не знал, что он был человеком страшным — председателем петроградской ЧК, которого за его дела и укокошили. Хорошо быть маленьким и ничего такого не знать!
А пока я мчался по улице Урицкого… Голову поворачивал строго налево, где цвели бордовые подзаборные георгины и утопали в зеленом яблоневом облаке жалкие дома, так и не опомнившиеся после революции, коллективизации и войны. Направо же старался не смотреть — там раскинулось кладбище с придвинутым к улице моргом. Пацаны матерно клялись, что они туда чуть не каждый день захаживают поглазеть на покойников. Тогда я им верил, но сейчас думаю, что они дурили мне голову.
Здание на улице Ленина, в котором размещался кинотеатр, было построено к 300-летию дома Романовых. С тех пор прошло полвека, штукатурка сыпалась, из-под нее вылезала дранка. К кассе тянулась загорелыми ручонками длиннющая низкорослая очередь с гривенниками в потных ладошках. Парни постарше настороженно покуривали в некотором отдалении. Билетов они не брали, но как только после окончания предыдущего сеанса распахивались облупленные двери, устремлялись мощным клином внутрь, не обращая внимания на причитания беспомощной билетерши, разбегались по залу как тараканы — уже не сыскать. На экране, который бесчисленные тени героев истончили до состояния ветхости, обделывал свои подлые дела страшный Фантомас, там строила козни прельстительная Миледи и фехтовали благородные мушкетеры, призывавшие к вечной дружбе: «Один за всех, и все — за одного!» Выйдя из темного зала, я щурился на солнце и на какое-то время переставал воспринимать матерную речь как нормальный способ общения. Но вычерчивать в душном воздухе перед своими корешами вензель ℒ с помощью сложенной из газеты пилотки все-таки стеснялся.
Когда я учился уже в шестом классе, у бабушки Ани после тяжелого гриппа развилось белокровие. Я бегал в диетический магазин на том же Старом Арбате за свежей печенкой и консервированным гранатовым соком, но бабушкина кровь от этого не становилась краснее. Бабушка слабела на глазах и плакала оттого, что посуду после обеда приходится мыть мне. Она к этому не привыкла. Как-то раз произнесла: «Белый свет, как ты мил, как не хочется тебя покидать!»
Обреченно помыв посуду, я однажды отправился в кинотеатр «Юный зритель» и там, в той темноте, которая мне всегда казалась волшебной, тоже заплакал — мои ничтожные старания бабушке не помогали. Какой в тот день показывали фильм, я не помню, но твердо знаю, что именно тогда закончилось детство. Дальше я живал по-разному, но прежнего волшебства больше никогда не случалось.
* * *
Старое здание Московского университета располагалось на проспекте Маркса, то есть на нынешней Моховой. После занятий я частенько оказывался в двух минутах ходьбы — в Доме культуры МГУ на улице Герцена. Вечером там давали профессиональные театральные представления и концерты, а днем крутили хорошие фильмы. Именно там я посмотрел «Грека Зорбу» и навсегда понял, что мой жанр — это смех сквозь слезы. В этом фильме и смех, и слезы были настоящими, а при звуках сиртаки ноги сами пускались в пляс. Но отправиться в Грецию в голову не приходило — какая там Греция, когда шла холодная война и границы были на амбарном замке.
У нас на факультете образовался театральный кружок. Сцену для репетиций в доме культуры нам давали только ночью. При взгляде с освещенной сцены темный зал походил на страшную разинутую пасть. Роль зубов играли пустые кресла. Когда репетиция заканчивалась, метро еще не ходило, денег на такси не было, так что мы укладывались поспать — кто где. Лично мне нравилась чернолаковая крышка концертного рояля «Стенвей», на котором в этом славном зале играли многие виртуозы. Думаю, что изготовители инструмента вряд ли предполагали, что он может быть использован в качестве ложа. А если бы знали, сделали бы поверхность ребристой.
Когда я переехал в бывший генеральский дом на Таганке, облюбовал другой кинотеатр. Я спускался по Вшивой горке до «Иллюзиона». Дрянные фильмы там показывали редко, желающих посмотреть хорошие собиралось много, так что купить билет удавалось не всегда. Когда я оставался с носом, пересекал площадь и оказывался в библиотеке иностранной литературы — месте тоже исключительно достойном. Библиотека хороша тем, что там столько книг — не перечесть, не наскучится.
Я любил отправиться в «Иллюзион» утром 1 января, когда москвичи спали после разгульной ночи. Мой организм устроен таким образом, что меня клонило ко сну рано, чем я и пользовался, покидая веселую кампанию через часок после боя телевизионных курантов. Кинозал был пуст, фильм показывали для меня одного, я ощущал себя важной персоной. Здесь я посмотрел страшную ленту Глеба Панфилова «В огне брода нет» с гениальной Чуриковой. Здесь же посмотрел и фильм Георгия Данелия «Не горюй!». Я полюбил его даже больше, чем ленту про грека Зорбу. Смех и слезы его героев казались мне еще более настоящими — потому что они разговаривали по-русски и пели по-грузински. Когда мне бывало худо, я вспоминал про горести моих грузинских друзей и повторял, словно заклинание: «Не горюй!» Их слезы мешались с моими, убивали друг друга, помогая в общей беде.
* * *
Я работал уже в Институте востоковедения Академии наук, но работать там было невозможно. В отдельской комнате на всех сотрудников не хватало даже стульев. Так что мы отмечались в журнале присутствия утром, а дальше разбредались кто куда — по интересам. Кто-то курил в коридоре и травил анекдоты, кто-то играл в шахматы, кто-то угощался вином, а домовитые женщины шныряли по магазинам. Я же отлучался в кино, на выставку, в библиотеку. Возвращался вечером, чтобы расписаться в журнале. В правление Андропова в ресторанах, банях, кинотеатрах и иных злачных местах (не знаю, право, входят ли туда музеи и библиотеки) в дневное время стали устраивать облавы. Считалось, что это поднимет трудовую дисциплину. Одну нашу юную сотрудницу застукали в кинотеатре и сняли на пленку для демонстрации в сатирическом киножурнале «Фитиль». Она плакала, ибо опасалась, что это создаст помехи для замужества. В салонах красоты парикмахерши вязали на спицах и честили власть — клиентов не было. Но Андропов, будто бы почувствовав безнадежность ситуации, не сговариваясь с нами, скоропостижно умер. Похоронили его с почестями, но горечи утраты как-то не ощущалось, все вздохнули с облегчением. Даже когда мы узнали, что он баловался стишками, это не прибавило ему сочувствия. А юная сотрудница благополучно вышла замуж.
* * *
Теперь кино можно смотреть где угодно — хоть в метро, хоть на улице. Вот очутился я в театре Фоменко, где давали «Короля Лира». В антракте отправился в туалет. Вот я, как и всякий нормальный мужчина, сосредоточенно справляю свое дело, опустив очи долу. Журчу свое, но боковым зрением замечаю, что справа от меня какой-то непорядок. Поворачиваю голову и вижу: молодой статный человек левой рукой держится за то, за что положено, а правую выпростал вверх и вперед. А в ладони у него — мобильник, по которому он смотрит какое-то кино и беззастенчиво ржет, хотя пришел в театр на трагедию. Поза — скульптору на загляденье, но не знаю, насколько точно он попадал в писсуар.
* * *
Вообще-то я люблю смотреть кино в одиночку — чтобы не отвлекаться. Исключение делаю только для своей старшей дочери. Она легко дает волю умильным слезам. Это же качество она ценит во мне. Смотреть с ней душещипательное кино — одно удовольствие. Слезы начинают у нас капать одновременно. Мы с ней — люди Средневековья, когда неспособность вовремя заплакать квалифицировалась как «сухость» и грех.
Александр Мещеряков
(5 оценок, среднее: 4,40 из 5)
Загрузка...