Про горы

Между прочим, я родился на равнине, у которой нет ни начала, ни конца. Уместившиеся на ней холмы и взгорки кажутся лишь мизерным отклонением от генерального плана плоскодонной России, по которой катись — не хочу. Такой рельеф благоволит первопроходцам.

Самым высоким местом, куда я забирался, долгое время оставались Воробьёвы горы. Название звучало уничижительно, и склонные к преувеличениям коммунисты переименовали их в Ленинские. Смех да и только! Как будто Пика Ленина в советском Таджикистане им было мало! Сравнение по высоте было отнюдь не в пользу Москвы: 220 метров против семи километров. Но в сопоставительном анализе большевики были не сильны. Зато с Ленинских гор открывался вид на светоносный Кремль, а с Пика Ленина — всего лишь на сельцо Сары-Могол, которое к тому же можно было разглядеть только в подзорную трубу.

В любом случае настоящие горы представлялись мне миром далеким и нездешним. Так продолжалось до 1967 года, когда на экраны вышел фильм про альпинистов «Вертикаль». Мы отправились на него почти всем классом. Еще бы — ведь там играл сам Володька Высоцкий! Все его слышали, но никто не видел — по телевизору его не показывали, а в театр на Таганке, где он играл, билетов было не достать. Так что мы слушали Высоцкого на съедавших выстраданные слова магнитофонных пленках со склейками, но этот хриплый надрывный голос всё равно не заклеивался до конца и западал в пацанскую душу. А в «Вертикали» я впервые увидел Володьку как живого. И пел он именно про то, что хотелось услышать в пятнадцать мальчишеских лет! А хотелось про верную мужскую дружбу, которая на всю жизнь. Романтика бушевала в наших сердцах и шибала в голову. Качество друга Высоцкий определял через инициацию — испытание горами:

Если он не стонал, не ныл,
Пусть он хмур был и зол, но шел,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но держал;

Если шел он с тобой, как в бой,
На вершине стоял хмельной,
Значит, как на себя самого,
Положись на него.

После коллективного просмотра фильма в кинотеатре «Стрела» мы позабыли про обиды, ссоры и драки — казалось, что наша дружба уже прошла испытание на прочность, и даже жадный Серёга вернул мне стыренную из моего альбома год назад почтовую марку с изображением Моны Лизы. Вот она, великая сила искусства! Но все-таки это было не до конца выверенное ощущение прочности, потому что в горах никто из нас не был. А потому настоящие горы стали манить меня.

Сказать по правде, альпинистские подвиги были не по мне — я не любил таскать тяжести. Другое дело горные лыжи, которые сами несут тебя! В данном случае я присоединялся к большинству — горнолыжников на этом свете намного больше, чем альпинистов.

Вот с моим незабвенным другом Гашишом мы и отправились в Терскол. Какая прельстительная фонетика: Чегет, Баксан, Эльбрус! Похоже на приворотное заклинание, звавшее на первое свидание с величественной природой.

Автобус в Терскол отправлялся из Минеральных Вод еще затемно, так что рассвет мы встречали уже в горах. До этого времени я думал, что пейзажи Рериха — плод его богатой фантазии. Разве бывают горы такими розовыми, сиреневыми, земляничными? А оказалось, что Рерих вовсе не фантазер, а отпетый реалист, который поднимался с постели с утра пораньше. Самого солнца видно из-за гор не было, но они и вправду утопали в нежной радужной взвеси, которая выливалась неизвестно откуда и переливалась неизвестно куда.

Мы жили на турбазе Министерства обороны. Своего инвентаря у меня тогда еще не имелось, а крепление на прокатных лыжах тут же лопнуло. Но инструктор Саша Дивинский споро починил его с помощью каких-то гвоздиков и проволочек. Починив, удовлетворенно хмыкнул: «Сделал по-русски — некрасиво, но прочно». И эти допотопные лыжи из карпатского бука действительно шустро покатили меня по склону до самого низа.

Саша подрабатывал на турбазе инструктором, в основной части жизни он был геологом, душевно пел под свою истасканную гитару:

Мой маленький Гном, поправь колпачок
И брось, не сердись, разожми кулачок.
Беги от людей, мой маленький Гном,
Беги поскорей в свой старенький дом.

Было так странно слышать игрушечные куплеты из уст этого исходившего полстраны человека, отчаянно лавировавшего по Чегету между скалами и пропастью — снег столбом! Сашина кожа прочно задубела от могучего солнца, буйного ветра и колючего табачного дыма, но детсадовская песенка выдавала неприкаянность и бездомность. После возвращения в Москву я бывал у Саши дома. Квартира напоминала камеру для хранения случайных вещей случайного здесь человека.

Днем в Терсколе палило едкое солнце, варившее снежную кашу, которая вечером затвердевала в рашпильный наст. Под неправдоподобно яркими звездами стояла такая тишина, от которой ты казался себе глухим. Совсем неподалеку в подгорных туннелях московские физики ловили не видимые профанному глазу нейтрино¹. От мелкого ручья с негазированной минералкой несло адовой серой, но религиозные коннотации не портили ни воздуха, ни настроения. Из ржавой трубы мы набирали минералку в казенные графины, на стенках которых поселился коричневый налет, считавшийся исключительно целебным.

Днем мы утюжили гору, вечером отправлялись на танцы. Сказать по правде, после утомительного дня на крутом склоне девушки нас интересовали мало, но танцы входили в обязательную программу культурного отдыха. Становясь в кружок, мы дергались под Rasputin Love Machine. Эта песенка группы «Бони-М» длилась почти пять минут, что, учитывая наш тогдашний темперамент и разреженный горный воздух, вызывало нешуточную одышку. Впрочем, одышка проходила быстро и не сказывалась на утреннем самочувствии.

С Гашишом нас поселили в разных комнатах. Мне достались соседями одержимые горнолыжники, Гашишу — шахтеры, которые приехали отдыхать по бесплатной профсоюзной путевке. Огромная зарплата позволяла им пить водку круглые сутки. Иные жидкости казались им издевательством над подземным человеком. Когда кто-то из шахтеров отлучался в сортир, чтобы проблеваться, друзья приветствовали его возвращение словами «Со свиданьицем!» и немедленно подносили еще. Они пили водку жуткого нальчикского разлива, на которую нутро реагировало выталкивающим ядовитую жидкость спазмом.

Когда после завтрака я зашел за Гашишом, чтобы отправиться на подъемник, шахтеры потребовали, чтобы и я принял «грамульку». Не желая создавать конфликтную ситуацию, я накапал себе на донышко граненого стакана, чем вызвал неприкрытое возмущение хозяев. Один из них вырвал у меня стакан и залил его до краев. Я робко возразил: «Мы же договаривались по грамульке…» На что и получил достойный ответ: «Это и есть наша шахтерская грамулька!» Я попытался напугать их: «Меня с вашей грамульки стошнит!» Аргумент не подействовал: «Ничего, подотрем, дверь откроем — всю вонь выдует». Я так и не выпил, шахтеры крепко обиделись, но зла не запомнили. Впрочем, не помнили они и добра, им было не до того.

Эти ребята выходили из номера только «за добавкой». Это происходило вечером, ослепительного горного солнца они не заставали. Видимо, кротовий образ жизни отнял у них потребность в свете. Когда настал срок возвращаться в забой, согласно признавались: «Отдохнули на славу!»

Я тоже отдохнул на славу, организм благодарно реагировал на чистый снег, свист ветра в ушах и рододендроны — гемоглобин играл в крови.

И вот подали автобус до Минеральных Вод. Перед стеклянными дверями турбазы стоял симпатичный ослик. Он загораживал проход. С ослами я никогда знаком не был и попытался легким поджопником отогнать его. Ослик не обратил на это никакого внимания, даже хвостом не повел. Я раззадорился, уперся в круп обеими руками и попытался его сдвинуть. Он удивленно посмотрел на меня своим равнодушным карим глазом и не сдвинулся с места. Он был сделан из горного гранита, а я — из равнинной глины с добавлением костной муки. Тогда я позвал на помощь Гашиша, но мощь одной ослиной силы преодолеть двум москвичам так и не удалось. Тут откуда-то нарисовался бородатый балкарец в папахе и презрительно оттопырил губу. Одобрительно потрепав осла по загривку, он что-то цокнул ему на местном ослином наречии, и тот без всякой морковки покорно затопал вслед за хозяином. Я смотрел им вслед, но им было всё равно, они шли, не оглядываясь на московитов.

Тем не менее я приезжал сюда еще не раз. Чегет, Баксан, Эльбрус! — заклинание сильное. И каждый раз ослик стоял на положенном ему месте и по-прежнему жевал сено. Я по-прежнему не мог сдвинуть его с места. Мне хотелось поделиться с ним новостями московской жизни, но он по-прежнему не признавал меня за своего.

Александр Мещеряков

¹ Шентябин А., Шихин А., Рубинштейн Г. Бруно Понтекорво и Баксанская нейтринная обсерватория // ТрВ-Наука № 397 от 13 февраля 2024 года.