Как научил нас еще в 1892 г. немецкий математик, логик, философ Готлоб Фреге, в содержательной стороне языкового знака есть разные составляющие — то, что он назвал смыслом (der Sinn) и значением (die Bedeutung). Часто это переводят как смысл и денотат, но меня завораживает именно то, что два слова, на первый взгляд, про одно и то же. Да и немецкой паре слов русские смысл и значение вполне хорошо соответствуют. Речь вот о чем. Значение (денотат) — это тот фрагмент внеязыковой действительности, с которым соотносится данное языковое выражение, а смысл — то, как этот объект представлен. Например, пишет Фреге, Утренняя звезда и Вечерняя звезда — это одно и то же (это, собственно, Венера). Значит, у этих выражений одинаковое значение, но разный смысл.
Рассказывая о языковой концептуализации, я люблю приводить два примера. По-русски мы говорим, что птичка на дереве, а по-английски или по-французски она, буквально, «в дереве». Картинка немного разная. В русском варианте дерево — это совокупность веточек, на которых и сидят птицы, в английском и французском — скорее крона, полупрозрачный шарик, и птицы внутри. Если ехать на поезде из Германии во Францию, можно заметить забавный факт: по разные стороны границы одно и то же действие по компостированию билета описывают прямо противоположным образом. Немецкое слово буквально означает «лишить ценности», а французское — «сделать ценным». И то и другое понятно. Если билет прокомпостировать, то он уже как бы использован, т.е. лишен ценности. А с другой стороны, пока он не прокомпостирован, это еще не полноценный проездной документ.
Проблема здесь в том, что в языке подобные вещи фразеологизуются, костенеют, так что в каждом случае непонятно, влияет ли языковая концептуализация на наше представление об объекте. Ну в самом деле — что нам до того, что надо говорить на почте и в аптеке, а не в почте и на аптеке? Видим ли мы из-за этого по-разному? Поэтому так ценны случаи, когда язык предоставляет разные возможности концептуализации одного и того же и говорящий может выбрать.
Как читатель догадался, я это рассказываю не просто так. Когда в ХХС был выставлен пояс Богородицы, я, приехав на «Кропоткинскую» в свой институт, услышала в метро объявление, что начало очереди к Храму в настоящий момент у станции метро «Воробьевы горы» (для иногородних читателей — это на четыре остановки дальше). Я сразу вспомнила советский анекдот про троллейбус: «Остановка винный магазин. Следующая остановка — конец очереди». Действительно, ведь про одно и то же можно сказать и конец очереди, и начало очереди. Подходя к очереди, человек ищет последнего, а не первого. А первый в очереди — это не тот, кто только что подошел, а тот, кто давно стоит и уже у цели. Ну или как-то протырился в начало очереди. В этом случае очередь для нас — это хвост из людей, которые пристраиваются чередом друг за другом. Но можно мыслить и иначе: вот человек пришел и начал свое стояние. Для него лично очередь на Воробьевых горах начинается, длится много часов и заканчивается у входа в Храм. Концептуализация, однако.
Я просмотрела публикации про пояс Богородицы. Писали и про конец очереди, и про начало очереди, иногда прямо в рамках одной заметки. Но отчетливо преобладала формулировка начало очереди. И думаю, что это не случайно. Выходя из храма, многие люди говорили примерно одно и то же: если хочешь почувствовать, то надо отстоять всю очередь. И даже так: те, которые без очереди, по спецпропускам, — на тех не подействует. То есть многочасовое стояние — необходимое условие религиозного экстаза, благодати, чудодейственного эффекта. Очередь концептуализуется как паломничество, и поэтому естественно говорить о начале очереди как о начале пути.
И последнее. А все же приятно, что подзабылась стандартная советская сочетаемость: вот и выражение конец очереди уже не срывается само собой с горячих губ, как ночной ястреб.
Ирина Левонтина