Между прочим, жить в Японии XVI века я бы не посоветовал: все воевали против всех, и жизнь была дешевле зубочистки. Чуть что — дом сожгут, самого зарежут, семью не пощадят…
И вот однажды в самый разгар кровопролитных сражений три великих воина отложили мечи в сторону и принялись обсуждать стратегическую проблему: что следует сделать с птичкой в клетке, которая не желает петь. Ода Нобунага сказал: «Я заставлю ее петь». Тоётоми Хидэёси развил мысль: «Если не запоет, я ее убью». Токугава Иэясу зашел совсем с другой стороны: «Буду ждать до тех пор, пока не запоет».
Страну, раздираемую княжескими усобицами, объединил Иэясу. И тогда настал мир, который длился два с половиной века. Простые люди были довольны и исправно плодились под птичьи трели. В начале XVII века их было 12 миллионов, а к его концу — уже тридцать.
* * *
В 1600 году воины княжества Тёсю проиграли полчищам Токугавы Иэясу битву при Сэкигахаре. В течение двух с половиной веков самураи Тёсю являлись к своему князю, чтобы поздравить его с Новым годом и, подползая к нему на коленях, заискивающе спрашивали: «Господин, не настало ли время отомстить и свергнуть сёгуна?» Два с половиной века подряд они слышали один и тот же ответ: «Потерпите немного, время еще не настало». Время настало только в 1867 году, когда доблестные воины Тёсю в коалиции с другими потомками обиженных два с половиной века назад самураев сёгунат все-таки свергли.
Жить нужно долго. Не только самому, но и твоим потомкам.
* * *
Средневековая осень, самурая ведут на казнь. Конвоир спрашивает его: «Скажи, какое твое последнее желание, может, чем помогу?» У самурая пересохло в горле, и он попросил воды. Воды поблизости не оказалось, и тогда конвоир сорвал с дерева хурму: «В наших местах плоды сочные — съешь и утолишь жажду». И получил достойный ответ: «Нет, так не пойдет — врач сказал, что хурма нехороша для моего здоровья». И продолжил свой путь к месту казни, где через десять минут ему отрубят голову.
* * *
В довоенной Японии на площади перед станцией Сибуя в Токио поставили маленький бронзовый памятник маленькой собачке по имени Хатико. Долгое время она имела вечернее обыкновение выбегать из дому и дуть к станции, чтобы встретить хозяина, возвращавшегося со службы. Хозяин умер, но у Хатико выработался безусловный рефлекс верности, и она продолжала бегать на ежевечерние встречи — ждала хозяина.
В той Японии верность ценилась больше всего, и собачке поставили прижизненный памятник. Во время войны, которую повела Япония против почти всего света, памятник снесли — в рамках кампании по сбору металлолома на нужды фронта. Школьники шныряли по улицам, искали пивные бутылочные пробки и ржавые гвозди. Предполагалось, что из пробок нафабрикуют истребителей, а из гвоздей — танки.
На что переплавили Хатико — неизвестно. Но не переплавить ее не могли. Родине требовалась не только любовь, но и металл. Преданность следовало выражать в неметаллических формах: пристраиваться к ночным шествиям с бумажными фонариками, кричать «Банзай!» и геройски загибаться на чужбине.
После войны памятник Хатико восстановили. Сейчас около него назначают свидания влюбленные. Японцы сделали правильный вывод из своего гадкого тоталитарного прошлого.
* * *
У нас в Сибири проживал японец, служивший в Квантунской армии. В августе 1945 года он попал в советский плен. Позор. В «Наставлении бойцу», над шлифовкой которого поработал знаменитый писатель Симадзаки Тосон, прямо говорилось: силен тот, кто обладает чувством стыда; для того, чтобы семье и односельчанам не пришлось краснеть за тебя, лучше умереть, чем попасть в плен. Вот квантунский боец и попытался сделать харакири. Опыта никакого, первый раз делал, выжил. Снова позор. После того, как его выпустили из концлагеря, на родину не возвратился, вторичное харакири делать не стал. Зато женился на советской женщине и обзавелся хозяйством. Отказавшись умереть, обрел счастье.
* * *
История японского театра Но тянется с древности. Лица актеров скрыты абсурдными застывшими масками. Спектакль состоит из неуклюжих, завораживающих своей вязкостью танцев и малопонятной современным японцам гортанной речи, вытягиваемой родовыми щипцами из начальных веков. Такой театр совсем не приспособлен для нынешней жизни, в которой моду задают скороговорящие люди из телевизора и его окрестностей. Но понимающие японцы театр Но всё равно любят — за полную непригодность. Начатое когда-то должно быть продолжено. А иначе твоя жизнь повисает в безвоздушном пространстве.
Какое благородство в неудобных одеждах и нелепых жестах, которые придумали твои предки!
* * *
Никогда не видел, чтобы русский бомж носил очки. А вот японские — носят. Привычка, понимаешь. Японские бомжи валяются на уличных скамейках и, не снимая очков, читают газеты, журналы и книжки, которые выуживают из мусорных ящиков. А в токийском парке Уэно, где бомжи ночуют в устроенных для них палатках, им время от времени читают познавательные лекции. О том, о сем. Мэрия о бомжах печется, понимаешь. Но выпивать японские бомжи всё равно любят. Однако пропить очки для них — последнее дело. Так что пьют из горлышка не снимая очков. Некоторые русские бомжи находят, что это не слишком удобно.
Очки диктуют стиль поведения. Все японцы — очкарики с детства, ибо острота взгляда тупится иероглифом. Зато люди в очках никогда не дерутся. Поэтому на токийской улице потасовку вы не увидите. Токио — плохой город для зевак. Тамошние бомжи тоже не скандальны. И вообще: в Японии трудно встретить буйного сумасшедшего — японцы предпочитают сходить с ума по-тихому.
Может, и нам кириллицу на иероглифы заменить, чтобы степень очкастости населения увеличить? Или, на худой конец, кегль, которым книги печатают, решительно уменьшить?
* * *
Средневековый японский сочинитель Камо-но Тёмэй как-то сказал: рыбе не надоедает вода. А вот нам мгновенно надоедает всё. Хочется новенького: новой воды, нового воздуха, новой планеты, новой жены, новой войны, нового маразма.
Мы стали жить дольше, а наши вещи — меньше. Собственно говоря, и вещами их назвать трудно — они сделались одноразовыми. За время их мотыльковой жизни не успеваешь ни привыкнуть к ним, ни полюбить. Чуть что — и на помойку. С такими вещами и твоя жизнь превращается в одноразовую. Где вы, советские товары длительного пользования? Где вы, шубы, чугунные утюги и часы с хриплым боем, которые переходили из поколения в поколение? Нынешний мир устроен так, чтобы у тебя не стало привычек. Как можно ожидать от нынешнего человека феодальной преданности? Какие вещи, такие и люди. Или все-таки: какие люди, такие и вещи?
Нам нечего оставить в наследство. Что завещать потомкам? Только слова. Слова, подаренные одушевленному пространству.
Александр Мещеряков
Загрузка...