Химия любви и физика власти
Оловянный солдатик занимает особое место среди игрушек: обычно солдатики лежат в отдельной коробке. Но он занимает и особое место в литературе. Обычно игрушки в сказках говорят или хотя бы лепечут, или хотя бы хотят сказать, но не могут. Стойкий оловянный солдатик в одноименной сказке Андерсена 1838 года совсем ничего не говорит. Он только думает о знакомстве с танцовщицей. В этой сказке говорит тролль, говорят дети, говорит крыса — все мучители солдатика. Наконец, говорит кухарка, невольная причина гибели солдатика. Сам герой не произносит ни слова, как и танцовщица. «Его поставили на стол, и — чего-чего не бывает на свете! — он оказался в той же комнате, увидал тех же детей, те же игрушки и чудесный дворец с прелестной маленькой танцовщицей. Она по-прежнему стояла на одной ножке, высоко подняв другую. Вот так стойкость! Оловянный солдатик был тронут и чуть не заплакал оловом, но это было бы неприлично, и он удержался. Он смотрел на нее, она на него, но они не обмолвились ни словом».
Сказка Андерсена материализует понятие «химия» для обозначения взаимной любви. Между ними химия — так говорят и сейчас. Танцовщица не может ничего сказать солдатику, но она показывает стойкость, устойчивость, верность физических и химических формул, а значит, и неотменимость чувства любви. Солдатик хочет заплакать оловом, хотя и не может — кажется, это краткое обозначение различных химических процессов, таящихся в материи. Он пока не плавится; но, возможно, с ним происходит уже что-то необратимое, переход материи в другое агрегатное состояние. Всё это сказочная, дилетантская химия. Настоящая наука начинается там, где солдатика и танцовщицу бросают в огонь — вот там реальные законы окисления действуют по полной.
Романтик Андерсен не очень любил дух новой экспериментальной науки. Рационализм для него убивает сказку, он — зеркало тролля, в котором видны только недостатки материального и социального мира. Безмолвие солдатика — это безмолвие жертвы, обреченной на заклание промышленной и коммерческой цивилизацией, где крыса требует предъявить паспорт, механический тролль, т. е. чертик из табакерки, запрещает солдатику влюбляться, а дети готовы сначала пустить игрушку в плавание — а потом они так же уйдут из родительского дома и отправятся в дальнее плавание своей жизни, в поисках выгоды и лучшей доли. Как писал Жиль Делёз, излагая идеи Мишеля Фуко, «само государство возникает как результат совместного действия или как равнодействующая функционирования множества механизмов и очагов, расположенных на совершенно ином уровне и самостоятельно образующих „микрофизику власти“» 1. Эта микрофизика власти, детей, крыс и игрушек и противостоит одной великой любви.
Мир сказки Андерсена — мир той полицейской власти, которую Мишель Фуко назвал миром биополитики XIX века, т. е. контроля над телами жителей национального государства ради всеобщей мобилизации. По замечанию Фуко, эта власть-знание «помещает их [индивидов] в толщу улавливающих и фиксирующих документов» 2 — и эти документы могут сгореть, и человек может сгореть.
Солдатик одноног, одноногой он считает и танцовщицу. Это любовь, в которой есть какая-то иллюзия, но именно эта иллюзия оборачивается подлинностью чувства, готовностью быть вместе до конца — и во времени, и в вечности. Тогда как для биополитики он исключение, урод, подлежащий выбраковке. Он двадцать пятый в коробке, т. е. правильное каре с ним не построишь. У него может быть только своя, очень личная история.
Твердость речи и твердость крепостных стен
Безмолвие солдатика укоренено в классической риторике героизма. Еще у Гомера война изображается как соревнование не только в доблести, но и в красноречии. Герой, держа наготове меч или копье, долго до этого готовясь к решающему бою, вдруг как будто останавливается, оставляет за спиной все свои приготовления и говорит пространную речь. Прения героев на словах заставляют забыть, что поэма Гомера посвящена войне. Гомер не устает хвалить и представлять любого героя, уже обнажившего оружие. Вероятнее всего, это связано с особым чувством времени у Гомера: в его мире можно говорить о прошлом, но не о будущем, которое даже боги толком не знают (иначе бы они не разделились на партию сражающихся за ахейцев и сражающихся за троянцев). Поэтому чем патетичнее момент, тем больше разговора о доблести и заслугах героев, и Гомер не торопится в будущее.
Еще сильнее это красноречие в гуще боя проявлялось у античных историков, не скупившихся на сочинение речей полководцев, в том числе речей предсмертных. Понятно, что смертельно раненый человек должен кричать от боли, но античные и византийские историки заставляли их, превозмогая рану в груди, говорить что-то размеренное, с соблюдением всех правил красноречия, как будто всю жизнь до этого герой шлифовал эту речь, рассчитывая ее до слога и до звука.
Знаток античной литературы пишет об этом странном явлении: «Так, Юлиан Отступник, которому в бою копьем пробило легкое, от чего он почти сразу и умер, едва ли будучи при этом способен к связным речам, у разных (в том числе современных ему) авторов говорит разное и противоположное по смыслу и притом всегда вполне связно, а иногда и пространно — требования жанра для писателя, а нередко и для историка, актуальнее претензий на правдивость или хотя бы правдоподобие» 3.
Такие выдуманные речи стали частью стандарта голливудского фильма, далеко не только исторического. Герой может хорошо драться, метко стрелять, убегать от преследований и спасать галактику, но пока он не сказал речь перед публикой, аргументированную, правильно выстроенную, утверждающую гражданские ценности, кульминации фильм не достиг. Голливудский стандарт позволяет понять, зачем нужны эти речи. Это не ответ на ситуацию, а реализация особого желания, которое принадлежит не страсти, но доблести. Доблесть хочет себя показать, не хочет себя прятать, хочет сказать о себе как можно больше.
Поэтому когда герой говорит такую речь в самый роковой, кульминационный момент, то он отменяет и приостанавливает действие насилия. Он показывает свою доблесть, свою щедрость, свою справедливость как нечто, желанное его аудитории. До этого он часто чинил насилие в силу обстоятельств, в силу фатального устройства мира, где насилия всегда много — и античные историки знали это очень хорошо. А сейчас, когда он говорит речь, он высказывает свои собственные сокровенные желания, которые оказываются и желаниями его аудитории; просто всего лишь забытыми. Таким образом, итоговая речь героя — не отражение его характера и тем более не деталь в правдоподобном изображении обстоятельств, а созидательная энергия общего гражданского желания, которая и делает литературного или экранного героя настоящим героем в полном смысле слова, героем для всей гражданской общины.
Мы видим, читая у античного историка или слушая в голливудском фильме такую речь, что желания центрального персонажа направлены не на частный интерес, а фокусируют общие чаяния гражданской общины и делают их реальными. Речь как будто бы оборачивает действие к наибольшей степени реальности, чтобы действие было настолько красноречивым, что оно заслуживает только такой речи. Хотя герой и не произносил этих слов в действительности, гражданская община их услышала, их восприняла и наделила героя достоинством, строго соблюдая и собственное достоинство слушающих его соотечественников.
Но в Новое время не только солдатам, но и полководцам приходится молчать. Сама конфигурация войны с дальнобойным оружием не подразумевает, что кто-либо будет услышан — перемещения войск, привязка войск к действиям тоже постоянно перемещаемой артиллерии, шум взрывов и бегство от ядер — всё это слишком стремительно, чтобы мы услышали такую предсмертную речь. Поэтому у Льва Толстого Кутузов не просто предпочитает говорить сам с собой, но еще и постоянно переводит поговорки во внутреннюю речь. Он не говорит публично в роковой момент, в кульминационный по сути момент войны, но делает свои мысли еще интимнее и тише. Это прямая противоположность античному подходу — не выносить речь наружу, но, напротив, ее углублять, чтобы доказать свою доблесть: «„Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!“ — думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблока, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать» 4.
Обращение Кутузова к солдатам и офицерам (хотя, как говорит Толстой, Кутузова окружили только толпы офицеров) тоже уходит во внутреннюю речь, но уже в непристойную ругань: «Поделом им, м… и… в г… — вдруг сказал он, подняв голову» 5. Ругаются в гуще боевых действий все, но эту ругань надо таить. В эпоху артиллерии доблесть стала состоять в том, чтобы сохранить жизнь под обстрелами, с улыбками, с усмешкой, с руганью отступить и руганью рваться вперед. Толстой гениально показал эту перемену риторики от крайней открытости к крайней закрытости: хотя Кутузова слушают офицеры, но перед вражескими пулями и он, и его помощники — равно солдаты, со своими общими речевыми привычками, общей постыдной руганью, общей внутренней речью.
Здесь армия Кутузова напоминает вполне гражданскую общину: «Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось всё светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову». Иначе говоря, он понимает, что гражданские желания подчиненных совпадают с его желаниями, что они ему не простят трусости, не простят робости, не простят, если он не будет похож даже на самого малого и слабого из этих солдат и офицеров. Так в улыбке, в разгладившихся вокруг глаз морщинах и рождается гражданственность.
Оловянные солдатики ознаменовали конец эпохи крепостей. На место античной пластики пришла плавкость олова. Теперь ядро дальнобойной артиллерии может достать каждого. Оловянный солдатик превращает в крепость само свое тело. Чугунное ядро, свинцовая пуля и оловянное тело — самый легкоплавкий металл пытается остановить войну. Оловянный солдатик не может говорить, как герои Плутарха, но он еще не умеет превращать поговорки во внутренние переживания, как толстовский Кутузов.
Наполеон и переплавка античного желания
В эпопее Толстого есть не только речь Кутузова, благодарность солдатам, но и речь Наполеона. Школьникам приходится иногда сравнивать две речи. Наполеон как классицист говорит об исполнении желаний, подражая античным речам: «Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам всё нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспоминает о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою!» 6
В риторике Наполеона есть только желание, которое может быть перекрыто только еще большим желанием. Есть тезис — вам желанно сражаться и победить. Есть антитезис — вам желанно, но иным образом, вернуться домой к родным. И есть синтез — вы вернетесь триумфаторами, с медалями, всем будете хвастаться подвигами. Это и есть сверхжелание, желание желания, которым и пытается подкупить Наполеон. Но в отличие от античной классики, где желание принадлежало гражданской общине, здесь оно принадлежит только победоносной армии Наполеона.
Стойкий оловянный солдатик Андерсена отправился тоже в дальние края и тоже с честью вернулся домой, после невероятных приключений. Возвращение в отечество было скорым, и речь Наполеона в версии Толстого вполне могла бы быть произнесена злыми детьми из сказки Андерсена. Только стойкому оловянному солдатику не нужно было желание желания, не нужна была возгонка множащихся желаний. Ему нужна была его любимая танцовщица.
Александр Марков, профессор РГГУ
Оксана Штайн (Братина), доцент УрФУ
1 Делёз Ж. Фуко. — М.: Изд-во гуманитарной лит., 1998. С. 149.
2 Фуко М. Надзирать и наказывать. — М.: Ад Маргинем, 2013. С. 231.
3 Рабинович Е. Г. Жизнь и смерть // Ее же. Риторика повседневности: филологические очерки. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000. С. 172.
4 Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 4. Ч. 2. Гл. 17.
5 Там же. Т. 4. Ч. 4. Гл. 6.
6 Там же. Том 3. Ч. 2. Гл. 26.
(4 оценок, среднее: 4,75 из 5)
Загрузка...
Солдатиков мне покупали в лавке напротив Киевского вокзала. Там был ряд весьма сомнительных магазинчиков кооперативного происхождения. В частности, продавались металлические игрушки — самосвалы, краны, тракторы и т.п. Сделаны они были довольно кустарно, но по тем временам вполне сгодились. Сейчас наверное их можно найти только в коллекциях ;)
Но солдатики это душа, это интерес. Были любимые и не очень. В сражениях любимые солдатики почему-то всегда побеждали остальных. ))
А в какой-то момент интерес к ним пропал, даже не помню когда …