Про театр

Между прочим, режиссером в нашем студенческом театре был Саша Литкенс. Он сам еще не успел закончить ГИТИС, но богемная жизнь придавала ему налет человека бывалого. Он обладал веским голосом с прокуренной хрипотцой, водил знакомства со знаменитостями, побыл в браке, жил с актерками, красиво откидывал назад свой чуб, во взгляде его оленьих глаз ощущалась легкая разочарованность несовершенством мира… Саша обладал цепкой актерской памятью, стихи и цитаты щедро сыпались из него. Самое главное, он умел то, чего не умели мы. На читке пьесы мы с выражением озвучивали реплики, но совершенно не представляли себе, где расположиться актерам, куда им двигаться. Саша же разводил нас по сцене, и по его волшебству она заселялась живыми людьми.

Саше приходилось иметь дело с институтским парткомом, который следил за нашим репертуаром. Люди там подобрались соответствующие эпохе. Один из парткомовцев отчитывал институтский электрогитарный ансамбль: «Всё вас тянет на английские песни! И не можете вы понять, что в мире сейчас самый модный инструмент — балалайка!» Саша же умел разговаривать и с такими людьми, крамолы в наших спектаклях не было, но не было и официоза. Тем не менее «Дракона» Шварца поставить нам всё равно запретили.

Вместо «Дракона» мы сыграли спектакль под названием «Никто не хотел умирать» — литовские послевоенные события. Мне досталось играть одного из братьев Локисов. Играл в пропахшем костровом дымом ватнике, в котором ходил в походы.

Играли мы плохонько, но задорно, срывали аплодисменты благожелательной публики, выигрывали университетские конкурсы и получали грамоты. Премьера была одновременно и последним спектаклем.

Театральный опыт оказался очень полезен: я понял, что ни при каких условиях не хотел бы и не мог стать актером. Перед спектаклем я отчаянно боялся забыть слова, а после его окончания испытывал огромное облегчение — наконец-то!

Но существовало и более основательное обстоятельство. Конечно, бывают и исключения, но актер, как правило, пуст. Он должен быть пуст, он обязан стереть свой жизненный код и утратить себя — в противном случае не сможет каждый день притворяться другим человеком и озвучивать заемные речи. Проживая разные жизни, актер не проживает ни одной. Для меня же целью являлось обретение себя. Поэтому-то я и показал себя никудышным актеришкой без малейших надежд на творческий рост.

Я рад, что лишен актерской способности к «перевоплощению». Тот немыслимый авторитет, который приобрели актеры за последний век, свидетельствует о лицедейской сущности породившего их общества. Не быть, а казаться — их лозунг. Преднамеренное сокрытие внешности с помощью грима и пластических операций — их идеал. Когда-то это было привилегией шпионов и закоренелых преступников…

* * *

Когда Марк Гейхман учился в театральной студии, его вызвали в КГБ. Оказалось, что от соседей поступил сигнал: когда к Марку приходили друзья, они пели «Боже царя храни». Дальше доносчик похвалил Марика: «И только Марк Гейхман их останавливал». Вот Марка и вызвали как самого сознательного. Может, он поможет раскрыть монархический заговор? Марк рассмеялся: они с друзьями репетировали «Дни Турбиных», а он играл Василиса, который пытался пресечь исполнение гимна ввиду опасности ареста.

Марк умел портняжить и владел сапожной иглой — в любом ремесленном деле он нашел бы себя, но хотел быть актером и добился своего. Однако поначалу ему пришлось играть в еврейском театре, где режиссеры губили его талант — театр только числился профессиональным, мало отличаясь от захудалого кружка самодеятельности. «Они не знают, что я только на четвертинку еврей, а то бы и отсюда выгнали», — говаривал Марик.

Поскольку спектакли давались далеко не каждый день, Марк располагал досугом, он был самым начитанным актером, которого я знал. Книжная полка висела даже в туалете. Досуг прерывался только в новогоднюю пору, когда Марк занимался «чёсом» по детским садам, школам и клубам, изображая Деда Мороза по три раза на дню. В остальные времена года он валялся на диване и читал. Читая, удивлялся, как какому-нибудь Толстому или Достоевскому было не лень столько написать.

Тогдашние режиссеры губили Марков талант на сцене, но в жизни он был сам себе режиссер. Он был потрясающим рассказчиком. Марк обладал совмещенным с лысиной широким лбом и висловатой нащечной кожей, которая давала свободу для мгновенных перелицовок. Самые глупые анекдоты представали в его исполнении шедеврами остроумия. В его присутствии не хотелось говорить самому, хотелось внимать.

Марк был старше меня на десять лет, я многому у него научился. В то время среди интеллигенции был разлит дух безбытности и бесплотности: нужно читать книжки, слушать музыку, ходить в театр, а вот забота об утробе считалась моветоном; неумение готовить выставлялось за достоинство, еда воспринималась как утяжеление тела, мешающего воспарению духа. Эти люди мечтали попасть на небо, минуя землю.

Что до Марика, то наблюдать, как он священнодействовал на кухне или усаживался за стол, граничило с наслаждением: он чавкал, чмокал, закатывал глаза, облизывал пальцы. Его заветной мечтой было попробовать плоды дуриана. «Представляешь: вкус земляники, а пахнет говном!» — глаза Марка наливались вожделением, в котором это говно полностью отсутствовало. Я смотрел на него и проникался нежностью к телесному низу. Не стеснялся Марк и своего телесного верха — имел мужество не скрывать слёз, полагая, что бесчестно и недостойно скрывать искренние чувства и бороться с физиологией.

В возрасте уже более чем солидном Марик поступил в Театр Станиславского и наконец-то стал «настоящим» артистом. Свободного времени у него поубавилось, мы долго не виделись. Но вот он пригласил меня на спектакль. Я обомлел: он играл немого! Роль была большая, играл он одним лицом — превосходно. Вот он, дар перевоплощения! Но за весь спектакль он не произнес ни слова, не рассказал ни одной истории… Мне стало не по себе.

После спектакля я встретил Марика у служебного входа. И тут уже он не дал мне сказать ни слова! Анекдоты и байки лились из него нескончаемым потоком. Это была расплата за три часа вынужденного молчания. Я сумел вклиниться только один раз. Когда он стал рассказывать о зарубежных гастролях, я спросил: «А удалось ли тебе там попробовать плоды дуриана?» Марик посмотрел на меня с негодованием. «Я тебя не перебивал, не перебивай и ты меня!» — воскликнул он и с новой силой зафонтанировал словами. Сеанс превращения в самого себя был проведен блистательно, но вопрос о дуриане остался открытым. Кстати, я его тоже никогда не пробовал. Боялся, что на самом деле он пахнет как-то по-другому.

Александр Мещеряков