Про пишущие машинки и их машинисток

Александр Мещеряков
Александр Мещеряков

Между прочим, диалог с прошлым дается мне всё труднее, ибо жизнь мчится с бешеной скоростью в неведомом ей направлении — меняются вывески и пейзажи, сносятся дома; флора и фауна теряют былые виды. Исчезают и профессии. Мы узнаем о них из старых книжек, картин, фотографий и кинолент, рассказов много поживших людей. Где вы, кучера, таперы, телефонистки и полотеры? Ау!

При редком теперь упоминании «машинистки» у меня сладко замирает сердце, ибо когда-то машинистки были важнейшей составляющей моей жизни. Кроме того, слово «машинистка» прочно ассоциируется с нежностью и романтикой, а это, согласимся, каждому приятно. Ни разу не встречал машинистку-мужчину. Видимо, и не мог встретить. Язык — тому порукой. «Машинистка» живет только в женском роде. Будучи переведена в мужской, она указывает на водителя паровоза.

С машинистками я как следует познакомился, когда поступил в аспирантуру. Диссертацию приходилось писать. Как и всякий гуманитарий того времени, я изводил кучу шариковых стержней и обладал тренированной правой кистью — сочинение собственных текстов и выписки из прочитанного были невозможны без их деятельного участия.

К аспирантскому времени рука напрочь позабыла преподанные в школе уроки чистописания. Чтобы мои каракули были понятны хотя бы мне самому, пришлось выработать свой неповторимый канон: причудливое сплетение письменных и печатных букв. Лучше всего разбирали почерки перлюстраторы и машинистки. С перлюстраторами знаком не был, а вот машинистки, видя мою вязь, гримасничали. Но обойтись без них было никак нельзя: статьи и диссертация представлялись в машинописи, а своей пишущей машинки у меня не имелось. Пишущая машинка относилась к «товарам длительного пользования», а такие вещи стоили в СССР по-настоящему дорого. Оно и понятно: ты покупал такую вещь раз и навсегда. Приобретенный в 1957 году стопудовый холодильник «ЗИЛ» передавался в семье из поколения в поколение и до сих пор исправно рычит у нас на даче.

Как и во всяком другом порядочном учреждении, Институту востоковедения АН полагалось машбюро, снабженное в нашем случае гэдээровскими электрическими агрегатами «Оптима». Они ужасно трещали — будто железными костями гремели, а уж когда каретка перепрыгивала с одной строки на другую, дрожала земля. Случалось, что машинка вдруг начинала меленькими прыжочками стремиться к краю стола. Так что хлипкий столик под такой механизм никак не годился. Шум в машбюро стоял чудовищный, но милые женщины как ни в чем не бывало ухитрялись обсуждать волнующие их проблемы. Понятно, что разговор происходил на повышенных тонах, и издали казалось, что женщины ссорятся, но это было не так. Они мирно беседовали о погоде, детях, внуках и дефицитном товаре. Поскольку в дефиците значилось всё, они и разговаривали обо всём на свете.

Штатные машинистки споро работали только на начальство, простым же сотрудникам ждать своей очереди приходилось долго: в институте числилось больше 600 человек, все они что-то пописывали, а норма машинистки составляла всего 20 страниц в день (30 строк через два интервала, около 60 ударов на строку). Когда после томительного ожидания твои закорючки превращались в аккуратные печатные строки на листе А4, следовало труд считать. Ученые употребляли много диковинных слов, так что и опечаток делалось немало. После сверки ты снова тащился в машбюро, чтобы машинистка исправила ошибки — замазала белым молочком свои буковки и впечатала твои. После этого (бывало, что и раньше) машинистке полагались авторские конфеты. В общем, процедура требовала времени, нервов и сладкого. Ушлые сотрудники пользовались этим, выдавая свою леность за нерадивость машбюро — дарили коробки конфет для замедления темпа работы. Успешно применяя и другие способы оттягивания сдачи рукописи в издательство, они временами добивались того, что в оглавлении коллективного труда большинство фамилий авторов было заключено в траурные рамки. Книга напоминала надгробие.

Уже после защиты диссертации я ухитрился купить машинку «Юнис». Она стоила 220 рублей. Я получал на руки в месяц 140, но покупка избавила меня от лишних хлопот и общения. Это была югославская портативная машинка в удобном для переноски сером футляре с ручкой и с литерами меньше стандартных. Издательство такие не принимало, так что пришлось найти умельца, который впаял буквы нужного размера. С тех пор я не знал беды и не зависел от настроений, царивших в машбюро. Оставалось лишь одно неудобство: литеры были кириллическими, сменной каретки не прилагалось, и если ты ссылался на иностранца, то приходилось искать обладателя машинки с латиницей и впечатывать сноску в заранее оставленное для нее место. И на первом-то экземпляре попасть туда было не так просто, а уж на втором-третьем-четвертом латиница неизбежно наезжала на кириллицу и побеждала ее. Так что я старался поменьше ссылаться на иноземцев. Поскольку правила оформления библиографии всё время менялись, я вообще не увлекался сносками. Это, безусловно, способствовало развитию самостоятельного мышления и самодурства.

Я научился печатать довольно споро, хотя пользовался только четырьмя пальцами. При большой спешке я все-таки одолевал дневную норму машинистки. Статьи печатал сам, но впоследствии, когда пристрастился к сочинению книг, которые в отчетах важно именовались монографиями, жалея время и руки, все-таки отдавал рукопись на сторону надомнице — так я избегал тех унижений, которым тебя подвергали в машбюро. Профессиональная машинистка узнавалась по опухшим фалангам пальцев. Надомницы не заводили себе электрических машинок — дорогих, шумных и жадных до электричества. За страницу машинописи тогда брали 30–40 копеек, так что на печатание книги уходила месячная зарплата.

Некоторые машинистки не интересовались содержанием рукописи и, закончив работу, немедленно про нее забывали. Я в те времена подрабатывал синхронным переводом и поступал похожим образом. От речей профсоюзных работников, которые я переводил, несло затхлостью и скукой, и организм не желал хранить чужую плесень вечно.

Но не все машинистки были такими равнодушными, а я писал не только научные труды. Пожилая Мария Степановна, перепечатывавшая мою прозу, польстила мне: «Оторваться не могла и сначала прочла до конца, а потом уже принялась за работу». Учитывая мой неразборчивый почерк, я посчитал это за большую похвалу. Обои у Марии Степановны были крепко подкопчены «Беломором». В знак благодарности за похвалу я принес ей букет и бутылку вина. Букет она сунула в литровую банку, а на вино чуть заметно фыркнула и достала из серванта бутылку водки. «После лагеря вино меня не забирает», — пояснила она. За разговорами о важном время пролетело быстро.

А вот совсем юная Жанна, которую я попросил перепечатать мой сборник стихов, предварительно поинтересовалась: «А про любовь там есть?» Не кривя душой, я отвечал, что там только про любовь и поется. Когда я забирал работу, Жанна застенчиво спросила: «А можно я оставлю четвертый экземпляр себе?» Для издательства мне требовалось три, так что я с удовольствием согласился, хотя своего у меня не осталось.

Фотография любимой машинистки из архива А. Н. Мещерякова
Фотография любимой машинистки из архива А. Н. Мещерякова

Когда я приехал получать со склада уже типографским способом отпечатанный сборник «Линия жизни», кладовщица одобрительно посмотрела на меня и сказала: «Видно, что вы человек с большим жизненным опытом». После этого попросила автограф. Я спросил, как ее звать. Она зарделась и ответила: «Напишите: работницам склада». Я так и написал. Словом, в тот момент я был доволен тем местом, куда завела меня моя линия жизни.

Я сочинял всё больше и длиннее, расходы на машинисток росли и росли, так что в конце концов я отказался от их услуг. Так что мой «Юнис» пережевал многие тысячи листов писчей и копировальной бумаги, но остался при этом цел и невредим. Настоящий предмет вечного пользования.

Я настолько сжился со своей машинкой, что даже переход на компьютер не заставил меня ее выкинуть. Как можно выкинуть на свалку исторический памятник? Когда в 2010 году я приехал в Сербию для презентации переведенной там «Книги японских символов», у местной библиотекарши я увидел родной «Юнис». Мне захотелось обнять и библиотекаршу, и ее машинку — мы обладали общим прошлым. Сербия вообще удивительная страна, там всем хочется обниматься. После лекции в той самой библиотеке ко мне подошла видавшая виды женщина, протянула визитную карточку и без всякой подготовки произнесла: «Я не против того, чтобы вы стали моим мужем». На визитной карточке была обозначена ее профессия: психолог. Увы, в тот день мне не суждено было обняться…

Александр Мещеряков

Подписаться
Уведомление о
guest

2 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Юлий
Юлий
1 год назад

Спасибо, Александр, за минутку настольгии по прошедшей молодости. Единственное отличие между нами – я купил
tbm delux (.югославскую). Всего доброго!

Old_Scientist
Old_Scientist
1 год назад

У нас в институте тоже было общеинститутское машбюро, но в некоторых лабораториях тексты статей печатали специальные сотрудницы – лаборантки. А другие лаборантки перерисовывали черной тушью рисунки, которые авторы статей сначала рисовали карандашом. В журнал статью надо было посылать с рисунками, выполненными тушью. Была специальная женская комната, где лаборантки сидели и работали. В этой же комнате одна из лаборанток выдавала зарплату всем сотрудникам лаборатории. Зарплату на всех она сначала получала в бухгалтерии, а потом выдавала под роспись. Длинная очередь сотрудников в эту комнату в день зарплаты, в очереди можно было увидеть даже тех, кто работал дома. Была такая шутка: “если сотрудник умрет, когда его хватятся в институте? Конечно, в день выдачи аванса или зарплаты”. Как недавно это было! Всего-то 30 лет назад. Нет уже не пишмашинок, ни лаборанток, ни очереди к ним за получкой…..

Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (7 оценок, среднее: 4,71 из 5)
Загрузка...