Про соседей

Между прочим, в моей детской квартире на Сивцевом Вражке обитали самые разные люди. Их объединяло то, что я смотрел на них снизу вверх — словно на самоходные статуи.

Пьяный дядя Стёпа в линялой голубой майке носился с топором по коридору, желая наказать за мнимую измену свою татарскую супружницу тетю Тоню. Она, задыхаясь, забегала к нам, мы запирались на крючок, я дрожал.

Тетя Настя шлепала по коридору подвернутыми внутрь ступнями в войлочных тапочках, а ее взрослая, крепко сбитая дочь Нинка, которая росла без отца, в новогоднюю ночь изображала мне, который тоже рос без отца, Деда Мороза: таинственно стучала в узорчатое от мороза окно, а я мчался к входной двери на кухню, где Нинка, обутая в валенки, завернутая в фольклорный тулуп, в каком-то немыслимом колпаке и с бородой из мочалки пыталась басить и одаривала кульком с нездешними сладостями.

Обитатели квартиры были для меня «дядями» и «тетями», и только Фёдора Францевича Раабена я звал по имени-отчеству. Считалось, что он швед, происходил из «бывших», поэтому соседи уверенно утверждали, что он ворует у них на кухне котлеты. Не очень верится, ведь он подарил мне книжку Киплинга с ятями — про кошку, которая гуляет сама по себе. Остальных людей из моей квартиры придавливал к дощатому полу вес, нагулянный кашей, пирогами, картошкой и макаронами, Фёдор Францевич же был высок, сухопар, легок — наверное, в предках у него затесались птицы с полыми костями. Конечно, таким шведским доходягам требовалось дополнительное питание в виде чужих котлет… Про жену Фёдора Францевича — Зою — тоже рассказывали неприятное: будто она не в себе, будто она безнадежно влюблена в статного почтальона, который приносил ей пенсию в кожаной сумке, а она, поставив подпись в ведомости, будто бы отдавала ее красавцу без остатка.

Комната Раабенов была с немыслимо высокими потолками и будто предназначена для авиаторов. Сын Валентин перегородил ее по высоте и жил на помосте, поднимаясь туда по лесенке. Хотел бы подняться и я, но Валентин со мной не знался. Говорят, в молодости он мечтал стать актером, но в результате выучился на геолога. В то время актеров было мало, геологов — много. Сейчас, правда, соотношение изменилось.

Тетя Соня была лучшим знатоком местных новостей, и ее звали за глаза Газетой. Она шевелила напоминающими антенну редкими усиками, указывающими на разгорающиеся точки в квартирном пространстве, и немедленно неслась туда. Если спешить было некуда, она превентивно подслушивала у двери. Ее муж, дядя Коля, работал в типографии газеты «Гудок», поэтому в коммунальном сортире не было недостатка в этом сомнительного качества печатном слове — то разрезанном на аккуратные листочки в подсумке, а то и небрежно заткнутом за проржавевшую трубу. В свое время в «Гудке» было что почитать — там печатались Илья Ильф и Евгений Петров, Михаил Булгаков и Валентин Катаев. Но в моем детстве это была совсем другая газета, малоотличимая от остальной макулатуры, которая оказывалась в уборной, — всюду говорилось об одном и том же и теми же самыми унылыми словами. Уже узнавая буквы, я никак не мог уяснить себе весьма частотное сочетание «н.с.хрущев». Уроки грамоты в уборной были недолгими, задержаться не получалось — в дверь постукивали, в коридоре покашливали, запах коллективного тела был тоже силен. Кроме того, опорожняться приходилось стоя на унитазе в позе «орла», что тоже препятствовало длительным размышлениям о судьбах мира и ускоряло процедуру. Сортиры моего детства были лишены откидных сидений — о том, что они существуют, я узнал много позднее. В квартирных преданиях сохранился рассказ о везучем шофере, который, отправляясь на работу на служебном автомобиле, не занимал место в утренней очереди, а заезжал прямиком в общественную уборную возле метро «Кропоткинская» и там отправлял свои надобности.

Одинокая Нина Ивановна Дикова, пораженная какой-то слоновьей болезнью, приглашала меня к себе и поила кисленьким напитком, который именовали «чайным грибом». Нечто склизкое болталось на дне трехлитровой банки, этот «гриб» она заливала кипяченой водой, считая настой исключительно целебным. Нина Ивановна работала в проектном бюро и знала то, чего не знали другие. Похоже, у нее водились необычные друзья — как-то раз они привезли ей из заморской экспедиции настоящий кокосовый орех. Орех путешествовал долго, волосяной покров поредел, молочко ссохлось в твердый налет на внутренних стенках. Снова превратить его в молочко не представлялось возможным. Этим белым налетом Нина Ивановна тоже угостила меня. Он был тверже камня и почти таким же безвкусным, но фактом остается то, что Нине Ивановне хотелось побаловать хотя бы чужого ребеночка.

Обитателей квартиры было много, детей мало. Моим единственным товарищем по играм был Генка, сын журналиста «Литературной газеты» Наума Марра. В данном мне жизнью длинном коридоре мы пинали мяч и гоняли на трехколесном велосипеде, Генка иногда поколачивал меня. Говорили, что в их комнате когда-то жил художник Зданевич, мама утверждала, что там бывала и Лиля Брик. Но эти сведения меня не трогали. Не знал я и того, что совсем рядом, за углом, на улице Фурманова, где прыгучие девчонки учили меня обращаться со скакалкой, в свое время жили и Мандельштам, и Булгаков. Мои старшие родственники таких фамилий не знали, но, конечно, лица писателей были им знакомы — в тесных переулках было не разойтись. Писатели тоже наверняка видели мою родню, но, похоже, они не произвели друг на друга никакого впечатления.

Сделаем почти невероятное допущение, что все обитатели той квартиры остались живы — и мы встретились. У меня нет никакой уверенности, что повстречай я их сейчас, мы смогли бы подружиться. Увидеться с ними в воспоминаниях – совсем другое дело. И в эти минуты нет мне людей дороже и ярче.

* * *

После того, как мы с мамой переселились из арбатской коммуналки в отдельную квартиру в Измайлове, в моей городской жизни больше не случалось соседей. Разве можно назвать соседями жильцов на одной с тобой лестничной площадке? Бывало, конечно, что здоровались в лифте, но этим общение и ограничивалось. Оставалось довольствоваться дачными впечатлениями. На даче люди как-то виднее, они ближе к природе и больше расположены к бесцельным разговорам.

Неподалеку от моей дачи живет мучной король по имени Тихон. Как и положено мучному королю, он очень православный человек, без молитвы за стол не садится. Знакомы мы шапочно, но в один прекрасный день он вдруг зашел ко мне, пригласил к себе. Оказалось, у него день рождения. Но гостей не случилось, даже жена с дочкой не приехали из города, а отметить хотелось. Язык не поворачивается сказать, что Тихон был навеселе: хотя он уже хорошенько выпил, но не развеселился, а, наоборот, помрачнел. Однако поговорить ему хотелось, и он стал рассказывать мне про свою жизнь. Родился на Дону, из казаков, учился в военном институте. Когда подавал туда документы, кадровик глянул на его смуглявое лицо и строго спросил: «А ты случаем не еврей?» В этот переломный момент автобиографии Тихон посмотрел мне в глаза и возмущенно спросил: «Разве я похож на еврея?» Конечно, вопрос был риторический, но я все-таки ответил ему с чувством глубокой правоты: «Все люди похожи на евреев». Ответ поставил Тихона в тупик, он замолчал. Разлив еще по одной, с обидой сказал: «А вот я не похож». Спорить я не стал.

* * *

Дачная соседка Татьяна завела себе симпатичную шавочку. Звать Аурикулой. В ответ на недоуменный вопрос важно пояснила, что по латыни это значит «ушастая». У шавочки и вправду ушки торчком. Татьяна когда-то закончила что-то ботаническое, так что латынь и вправду учила. А еще она рассказала, что «аурикула» — это такой цветок, по-другому называется «примула ушковая». Немецкому астроному Карлу Вильгельму Рейнмуту цветок настолько нравился, что в 1931 году он назвал в его честь открытый им астероид. Я не вижу ничего общего между красивым и пахучим цветком и бесформенным куском материи, состоящим неизвестно из чего, но астероид открыл вовсе не я.

Татьяна разводит на своем участке растения на продажу. Примула у нее, разумеется, тоже растет. Татьяна — женщина корпулентная, курит как паровоз, голос сиплый и зычный. Каждое утро она прогуливает без поводка свою шавочку мимо нашего дома. Собачка — своенравная и непослушная, каждую прогулку пролезает под забором на наш участок, и каждое утро я слышу мощный Татьянин голос: «Аурикула, блин! Куда, сука, пошла?!»

Такое чудесное сочетание латыни со среднерусским наречием…

Александр Мещеряков