Всеобщий нюх
Чувственное восприятие Другого включает в себя обоняние. Окружающая человека сфера запаха выполняет функции социальной и межличностной дифференциации: запах бедности, больницы, приюта, трудового пота, фешенебельного отеля, подвальной квартиры свидетельствуют о социальном статусе. Личная сфера запаха заменяется социальной благодаря разработанной системе парфюмированных косметических средств, а также домашних свечей, ароматизаторов, спреев для салонов машин, торговых центров и учебных аудиторий. Такие средства обезличивают индивида, смывают его природный запах, ластиком вычищают биологические письмена и поверх наносят социальный текст, заполняя пространство присутствия типичными оттенками техническо-бумажного, океанского бриза, лимонного, кофейного, в зависимости от концепции того института, который пользуется достижениями парфюмерной промышленности. Это — кофейный офис, а это — океанская фирма.
Запах выбивает нас из рамок привычного восприятия окружающего мира, в котором есть последовательность операций, алгоритм: подойти к столу, подать прошение, записать для себя, когда оно будет рассмотрено. Запах как бы рассеивает нас самих, превращает в неопределенное облако, которое делает все наши расписания сбивчивыми, сбивающимися, почти лишенными слов. Вдруг мы оказываемся и на вершине воображаемой славы, и внизу социального унижения. Мы царствуем надо всем, нюхая розу, как будто нам ничего более не надо, но и не можем совладать с собой, если какой-то навязчивый запах нас преследует.
Запах первоначально был связан с умом. Греческое обозначение ума, нус (νοῦς), родственно русскому «нюх». То есть ум — это нечто, охватывающее человека целиком, определяющее его характер и темперамент, настроение и поведение. Польско-русский антиковед Фаддей Францевич Зелинский еще век назад, в 1922 году, собрал гомеровские образы ума как такой захваченности общей атмосферой, которая у каждого героя своя, но сразу распознаётся собеседником: «Так, в своих странствиях Одиссей и Менелай изучают нус людей; он у них бывает различен в зависимости от обстановки, зато нус богов не легко изменяется. Точнее он определяется разными эпитетами, заимствованными из интеллектуальной, но иногда и из эмоциональной сферы: он многохитростен у Одиссея, осторожен у Приама, разумен у Телемаха и (в метаморфозе) у Гермеса, многоумен у Евриклеи и Одиссея, справедлив у Калипсо, жалок иногда у Гектора и других, не поддающийся чарам у Одиссея, благороден у Ареты и других, искренен у пастухов Одиссея, богобоязнен у иных людей и „плотен“ у Зевса; он же не разумен и преступен у женихов, непредусмотрителен у Эпикасты, необдуман иногда у Менелая, опрометчив у молодежи, недальновиден у одинокого человека» 1. Заметим, у Зевса нус плотен — он и энергичен, и верен себе, и любвеобилен, и при этом величествен как цельный кусок драгоценного материала.
Понятно, что из такого понятия об уме будет развиваться и идеалистическая, и материалистическая философия. Демокрит определял ум как «бога в шаровидном огне», с солнцем и одновременно воздухом этот ум сравнивали и другие философы. Получается, что ум — это нечто горящее и шарообразное, тотальное, заполняющее всё пространство, как комната наполняется ароматами целиком. Так и ум всё видит, во всё проникает, способен перенестись к любому предмету и согреть его своим вниманием. Явление запаха — это явление чего-то нераздельного, что мы не можем разделить даже мысленно, не только реально. Как атомы Демокрита и образуют пространство, служа образами пространства, — и мы уже не разделим образ и структуру. Мы входим в образ, вживаемся в него, и структурирование пространства появляется как тень такого вживания.
В русском языке слово «нюх» означает восприятие чего-то необычного, понимание, что что-то здесь не так, или что события могут развиваться неожиданным образом. В русское понимание явно проник образ полицейской собаки, способной выйти на след. Но античный ум-нюх — как раз восприятие вполне обычных вещей, каждая из которых необычна только тем, что принадлежит целому.
Ускользая от этических механизмов
Популярный роман Патрика Зюскинда «Парфюмер. История одного убийцы» (1985) представляет героя с гипертрофированной способностью воспринимать запахи. В конце концов, в соответствии с детективным сюжетом он овладевает запахами, начинает править ими, управлять и в конце уходит от ответственности за преступление так, как запах улетучивается в окно. Смысл романа Зюскинда — в признании того, что запах исключает честное овладение: это всегда овладение как преступление. Извлечение эссенции из случайно задушенной девушки объединяет невольное убийство и вполне намеренное отнятие запахов у природы. Иначе говоря, сначала ум убитой останавливается как часовой механизм, а потом он извлекается так, как из цветов извлекаются ароматы для парфюмерных эссенций. Два образа ума — ум как механизм и ум как запах — оказываются объединены детективным сюжетом и уже более не разъединяются.
Зюскинд хорошо показывает как ограничения преступного ума Гренуя, мало способного к усвоению этических понятий, так и миметический смысл запаха. Ум как нюх и запах делает тебя куклой, мертвым материалом для извлечения эссенции, и дальше ты можешь сказать только то слово, которое дышит. Твое дыхание, пахнущее деревом, — то же, что слово, обозначающее дерево, во всей материальной демокритовской плотности: «Он пил этот запах, утопал в нем, напитывался им до самой последней внутренней поры, сам становился деревом; он лежал на груде дерева сам как дерево, как деревянная кукла, как Пиноккио, как мертвый, пока, спустя долгое время, может быть полчаса, он изрыгнул из себя слово „дрова“» 2.
Связывание идей причинно-следственными связями, что дерево может пойти на дрова, принадлежит уму как часовому механизму. Но ум-часы оказывается полностью захвачен умом-нюхом-запахом, и логическая вербальная коммуникация уже растворена в невербальной коммуникации. Важно, что Гренуй не просто сказал слово, отсылающее к реальности, а выдохнул его. Он можно сказать нарубил дрова из дерева этим словом и с этим словом, как он потом превратил девушку в труп. Он сделал мертвое из живого самим своим дыханием, и здесь можно вспомнить, что русское слово труп — то же, что латинское trabs, бревно.
Гренуй сравнивается далее в романе с хищной рыбой, т. е. заведомо бессловесным существом. Рыба не может ничего сказать, но может перейти к действию так, что мы и не заметим, как она проглотила жертву. Гренуй пребывает в запахе как в мутной воде, он ловит себя как рыбу в этой мутной воде, и мышление его схватывает вещь и буквально поглощает ее, растворяет в тотальности запаха: «Он часто останавливался, прислонившись к стене какого-нибудь дома или забившись в темный угол, и стоял там, закрыв глаза, полуоткрыв рот и раздувая ноздри, неподвижный, как хищная рыба в глубокой, темной, медленно текущей воде. И наконец дуновение ветра подбрасывало ему кончик тончайшей ароматной нити, он набрасывался на этот единственный запах, не слыша больше ничего вокруг, хватал его, вцеплялся в него, втягивал его в себя и сохранял в себе навсегда» 3.
Получается, что ум как запах тождествен памяти. Как гомеровские герои, по выводам Зелинского, оставались верны себе, потому что хранили эту телесную память, эту телесную атмосферность самих себя, так и Гренуй верен себе, потому что сохраняет любой запах как материал для собственных телесных операций. В конце концов, освоив все механические операции парфюмера, он достигает своеобразного всевластия, он может уйти и избежать казни, всех очаровав. Но это всевластие текуче — это не плотная власть Зевса, но еле уловимая власть либертена авантюрной эпохи.
Роковой запах и кроткий запах
Запах заполняет, подобно туману или дыму, пространство между людьми, тем самым увеличивая социальную дистанцию или сокращая ее до близости, в зависимости от характера запаха. Поэтому он всегда включает в себя некоторую театральную программу, как подойти, насколько приблизиться, какую мизансцену разыграть. Робер Мюшембле, рассматривая парфюмерный бум в придворной культуре XVII века, замечает 4, что ароматизировалась тогда не только кожа, но и кожаные изделия: духами опрыскивали сапоги, чтобы сделать само появление человека некоторым шоу. Вспомним, как появляется д’Артаньян в начале романа Дюма; наверняка он опрыскал свои широкие сапоги одеколоном, чтобы больше впечатлять людей. Опрыскивались перчатки, чтобы заставить забыть о миазмах чумы, — сказать, что в руках у нас только приятные запахи и здоровье, изобразить это убедительно, как в театре.
Вместо трупных запахов убитых животных создавалась великая иллюзия ароматного мира, где каждый человек играет впечатляющую роль в театре жизни и не собирается уходить со сцены в обозримом будущем, — создавалась новая иллюзия времени. Время — это и есть второй язык парфюмерии, а, как объяснял Пьер Бурдьё 5, диглоссия, наличие у одного человека официального и неофициального языка, и есть важнейший инструмент власти, подчинения людей структурам управления. Такое использование двух языков было и в области контроля запахов: Мария Пироговская показала 6, как борьба с миазмами в конце XIX века объединяла реальное ощущение зловония и воображаемый мир бактерий, открытых учеными. Социальные страхи накладывались на неприятные ощущения, и медицинская власть определяла, какие запахи приемлемы, а какие — нет.
Но именно там, где запах становится предметом контроля, заявляет о себе эстетическая память, стремящаяся к свободе и бесконтрольности, к соразмерности счастливому времени. Ольга Борисовна Кушлина в книге «Страстоцвет» 7, о культуре цветоводства и ароматов Серебряного века, показывает, как в эту эпоху манящие запахи сменились дурманящими, в связи с символистским жизнетворчеством, которое требует отдачи всего тела проекту преображенного времени для слов и дел. Такое тело одновременно пленяет и пленяется собой, вдыхает собою же источаемый запах и не может сопротивляться своим же поступкам — отсюда образ «роковой женщины», который везде был связан с идеей экзотических растений. Тело роковой женщины — это лиана или ядовитый цветок с тонким стеблем, отрава и плен, яд, который влечет саму свою носительницу всё дальше, заставляя стать мировой сенсацией. Такой яд манит всех, но прежде всего манит саму роковую женщину, требуя от нее быть еще более изящной, привлекательной и неотразимой.
Сопротивляться запаху блоковской Незнакомки можно только выстраивая особую систему отражений, где память отображается в текущем переживании, которое навевает свои, уже вполне конкретные воспоминания. Как писал Михаил Кузмин:
Как люблю я запах кожи,
Но люблю и запах жасмина.
Между собой они не схожи,
Но есть что-то общее между ними.
В стихотворении Кузмина сразу выстраивается фотографический или кинематографический кадр, где есть передний план, ветка жасмина, и задний план, дверь мастерской сапожника. Такое постоянное кадрирование определяет структуру визуальных воспоминаний, когда что-то продолжает впечатлять, но не становится до конца роковым.
Запах у Кузмина всегда смягчает сцену, так как делает речь излишней. Достаточно пантомимы для того, чтобы пережить счастливый момент здесь и сейчас:
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!
Так второе время парфюмерии узнаёт свои минуты улыбки, свои секунды загадок. Оно достаточно прозрачно для того, чтобы мы разгадали эти загадки. Время власти оказывается временем встречи, для которой не нужно слов. Уже пылает не только солнце ума, античного нуса, но и радуга, преломление запаха в дружелюбивом и расположенном к тебе воспоминании. Кадр, включивший в себя не только солнце, но и радугу, позволил смирить власть запаха, но также разрешил запахам создавать особое чувство времени, более свободное и более обнадеживающее, чем любое чувство времени до этого.
Александр Марков, профессор РГГУ
Оксана Штайн (Братина), доцент УрФУ
1 Зелинский Ф. Ф. Гомеровская психология // Онианс Р. На коленях богов. — М.: Прогресс-Традиция, 1999. С. 464.
2 Зюскинд П. Парфюмер. История одного убийцы. — СПб.: Азбука, 2016. С. 32.
3 Там же. С. 44.
4 Мюшембле Р. Цивилизация запахов. — М.: Новое литературное обозрение, 2020. С. 119–137.
5 Bourdieu P. Langage et pouvoir symbolique [1992]. — Paris: Seuil, 2001.
6 Пироговская М. Миазмы, симптомы, улики: запахи между медициной и моралью в русской культуре второй половины XIX века. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018. С. 225.
7 Кушлина О. Страстоцвет, или Петербургские подоконники. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023.
(2 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...