Между прочим, осенью 1975 года я учился в японском университете Токай. Он расположен под Токио. Первого ноября там отмечают день основания университета. Поздравительные речи, лекции, концерты, спортивные соревнования… Устроили и рыночек, на котором окрестные жители торговали, что им японский бог послал. Кто огромными редьками, кто туго набитой витаминами хурмой, а кто и барахлишком: малоношеной одеждой, наточенными к праздничку видавшими виды кухонными ножами, старыми игрушками. Всё по дешевке, на студенческий карман рассчитано. Мне же приглянулся чайный сервиз — заварной чайник и четыре чашки без ручек. Они покоились на мягкой тканевой подложке в зеленой коробке — под цвет зеленого чая, который не пьют из чашек с ручками. В чашках с ручками он почему-то кажется жидким и безвкусным. На чашках были нарисованы воловьи повозки, в которых солидно передвигались неспешные аристократы в одиннадцатом веке. На них падают крупные лепестки сакуры. Весна, красиво. Хочется усесться поудобнее на циновках, прихлебывать чаек, разговаривать о погоде и еще о чем-то вечном. Словом, не спешить в век двадцатый.
Хозяин сервиза был старше меня раза в три. То есть он родился во втором десятилетии двадцатого века. Лоб прорезал глубокий шрам, на месте правого глаза чернела повязка. Наверняка воевал. А кто в его возрасте не воевал? Стоял молча, покуривал, сервиз не расхваливал. Чувствовалось, что торговать он не привык. Я спросил о цене. «Тысяча пятьсот йен не дорого будет?» — в свою очередь спросил он. Полторы тысячи у меня имелись. Я кивнул.
— А ты сам откуда будешь? — спросил хозяин сервиза.
— Из Советского Союза.
— Из России, значит? Не ожидал! А песню «Дубинушка» знаешь?
— Эй, ухнем! — произнес я по-русски возможно убедительнее.
— Правильно! Молодец! Почти как Шаляпин! — обрадовался старик. — А то теперь молодежь ни черта не понимает, слушают всякую дрянь. I want to hold her hand… — саркастически проблеял он в сторону открытой эстрады, где упражнялись битловские фанаты. — А мы эту «Дубинушку» после войны в трактире хором пели! Мы, рабочие, обнимались со студентами и горланили. По-русски, между прочим, хоть я вашего языка и не знаю. Я тогда коммунистом был, мечтал о революции, по демонстрациям бегал, кричал: «Долой!» Вот меня с завода и турнули, а на денежную работу больше не брали, улицы подметал, так что пенсия у меня — не разгуляешься. Вот, вишь, сервиз продаю. Нам его на свадьбу подарили, а жена, вишь, умерла. Думаю, от огорчения, что американские базы как были здесь, так и остались. Тоже профсоюзная активистка была. С кем мне теперь чаи гонять? Сыновья всё равно отдельно живут, в гости не приезжают. Им некогда, на «Сони» и «Мицубиси» пот проливают. Там не забалуешь, они и дома-то только ночуют. Зато у каждого по автомобилю. Зачем мне четыре чашки? Я лучше себе бутылку куплю. Или лучше две. Твоих йен на две точно хватит. А Сталина вашего я всё равно ненавижу. Я как узнал про его живодерства, так из компартии и вышел. И больше туда не вернулся. Чем покойником при социализме, лучше уж при капитализме живым быть. Верно я говорю? А «Дубинушку» всё равно забыть не могу.
После этих слов старик выпростал из-под прилавка вместительную бутыль и подмигнул мне единственным глазом. «Эй, давай ухнем!»
— Я из горла не пью, — застенчиво произнес я.
— Так мы из твоих чашек и ухнем. Обмоем твой сервизик. А я заодно и попрощаюсь с ним. Жалко все-таки, друзья на свадьбу подарили.
Человеку, который в три раза старше тебя, отказать трудно. И ухнули мы вовсе не жиденькое саке, а авамори крепостью в шестьдесят градусов с ужасным сивушным запахом. Передернуло, без закуски пошло колом. Зато ухнули. С тех пор я из этих чашек с лепестками сакуры только зеленый чай пью. А для черного у меня другие чашки есть. С ручками.
* * *
О, рынки моей молодости! В базарный день там кучковались разномастные люди, которых обступали такие же разномастные плоды живой земли, политой живой дождевой водой. На тех рынках торговали сами крестьяне без всяких посредников. Торговали тем, что сами нагорбатили на приусадебных участках: огурчики-помидорчики, яблочки-смородинка, клубничка-крыжовничек… Ну, и так далее. Включая пучок укропчика и морковки. А вот выращивать бананы наши крестьяне так и не научились до сих пор.
Торговали по преимуществу женщины уже в возрасте. Деньги они перебирали неловкими движениями узловатых пальцев, исковерканных крестьянской работой. Деньги не липнут к таким рукам. Для верности счета женщины шевелили губами. Они любили покрывать голову светлыми платочками, на фоне которых их загорелые лица казались темнее породившей их среднеполосной глины. Делая покупки, я смотрел не столько на товар, сколько на их лица. При таком подходе качество продукта проверялось безошибочно. У тетки с добрыми карими глазами и творожок оказывался пожирнее, и накладывала она его «с погоном».
Самому мне предъявить на рынке было нечего, я там только приобретал. Но жажда наживы все-таки давала о себе знать. Я никогда не покупал на рынке грибы, только приценивался. Их предлагали исключительно мужики. Часто с дрожащими с похмелья руками. Выбрав мужика с лицом позлее, я спрашивал у него цену кучки белых. У таких мужиков она оказывалась самой кусачей. На нее и ориентировался: прикидывал, как мог бы обогатиться за одну вчерашнюю ходку в лес, когда я принес этих кучек полную корзину. Особенно отрадно было заглянуть на московский Центральный рынок, что на Цветном бульваре, рядом с цирком. Помечтать там было особенно сладко ввиду сногсшибательных цен. Прицениваясь, шевелил губами и ощущал себя богачом в сослагательном наклонении. И до сих пор ощущаю.
Александр Мещеряков
(1 оценок, среднее: 4,00 из 5)
Загрузка...