Ржавчина, вещи и подвиг человечности

Александр Марков
Александр Марков

Имя немецкой писательницы, искусствоведа и дизайнера Юдит Шалански нельзя назвать незнакомым русскому читателю. Ее роман «Шея жирафа» вышел по-русски десять лет назад: история суровой учительницы, не знающей никаких чувств, кроме удовлетворения выполненными нормативами, сразу выдавала, что автор родом из ГДР. Но неожиданно то, что эта учительница повествует о происходящем, что мы смотрим на мир школьников и на ее катастрофу ее глазами; общаемся с ней, не способной к общению. Перед нами общая тема кризиса идентичности за видимым благополучием и самовнушением, последняя из общественных тем, точно объединявшая без разрывов нашу страну и западный мир.

Ты учитель и входишь в роль учителя, но отождествившись с собой, ты отрекаешься от чего-то самого лучшего в себе. Парадоксальным образом, когда ты похож на учителя, ты меньше всего на него похож, потому что для учеников ты останешься лишь подобием учителя, а не наставником и другом, который чему-то научит. Эти расподобления, различения, несоответствия себе, которые в постмодернистской литературе были вопросом о состоянии мира, у Шалански стали ответом — слишком часто люди не бывают собой, слишком это укоренилось в обыденной жизни. Поэтому надо в обыденной жизни увидеть «руину», результат действия незаметных предрассудков, чтобы понять, с чего начать борьбу за человечность.

Но в этом романе необычна была и школа. В советских книгах и фильмах до самого разгара перестройки школа оставалась «тотальным институтом» (пользуясь термином Говарда Беккера, социолога Чикагской школы). Иначе говоря, отношения дисциплины и составляли фундаментальное содержание школьной жизни. Именно поэтому школа в наших книгах и кино не кажется жесткой: двоечник и хулиган подлежат долгому совместному перевоспитанию, даже ироническому вниманию, а не строгому внушению. Ведь всё равно все в одной лодке.

Для советской литературы нет того внешкольного поля, в котором бы вырабатывались непреложные моральные требования. Мораль формируется в самой школе вместе с первой пятеркой, двойкой, стихотворением, дракой и ответом у доски. Но для развития сюжета и действия советский кинематограф показывал либерального, понимающего, думающего учителя, который способен меняться, и этот учитель оттенял своим энтузиазмом привычные школьные нормы.

А учительница из ГДР у Шалански, напротив, носительница нормы, жестокой, переносящей учение о естественном отборе на общество. Она говорит так, как в советской литературе смогла бы заговорить разве что сама школа, если бы она ожила. Без надрыва, без всех этих «а голову дома не забыл», просто с квадратными выверенными представлениями обо всех вещах под луной, суровая, считающая, что выживают сильнейшие, а все депрессии, выгорания и трудности с чтением выдумали лентяи — но превращающая в наглядные руины и себя, и всё вокруг.

* * *

Шалански Ю. Каталог утраченных вещей / пер. с нем. А. Кацура. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. 296 с.
Шалански Ю. Каталог утраченных вещей / пер. с нем. А. Кацура. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2023. 296 с.

Только что переведенную книгу Шалански «Каталог утраченных вещей» сразу хочется отнести к литературе памяти, вспоминая Винфрида Георга Зебальда. Имя Зебальда — уже псевдоним целого настроения, как некогда имя Байрона или Бодлера. И действительно, как и Зебальд, Шалански странствует по странам и временам, всякий раз ненадолго останавливаясь в гостинице уцелевших сведений. Но Шалански интересуется другим: не как память возможна после великих разрушений, когда уже всё разрушено так глубоко, что трудно различить природу и культуру, всё находится в состоянии упадка и горя, но какие возможности нашего внимания или творческого воображения уже использовала память, чтобы состояться и что-то нам сказать.

Поэтому ближе всего ее книга стоит к исследованиям руин. В наши дни исследователей руин повседневности немало: например, американский филолог и философ Дэниел Хеллер-Розен считает, что Александрийская библиотека создавалась как руина, раз она содержит только выверенные экземпляры, с упразднением всех особенностей отдельных списков, и эти выверенные экземпляры могут пропасть, оставив только след воспоминаний. А британский историк архитектуры Виктор Бачли говорит, что часто новые города, новые столицы в разных странах и строятся как руины: они сразу начинают устаревать, уже будучи построены, потому что жители не могут научиться вполне ими пользоваться, а значит, предотвратить разрушения.

Но наблюдения этих историков культуры линейны: они подчеркивают, что кажущееся созиданием несет в себе разрушение. Тогда как Шалански наблюдает объемно. Ей интересно, как под псевдонимами «созидание» и «разрушение» действуют совсем разные силы, привлекшие на свою сторону, хотя бы временными сотрудниками, разных действующих лиц. Интеллектуальный театр Шалански действительно круглый, без коридоров и с прямым выходом на сцену, там и новые актеры, и новые сценаристы могут появиться внезапно. И что казалось нам условным, станет более чем реальным.

* * *

Образность книги «Каталог утраченных вещей» уводит нас к лабиринтам самих природных ландшафтов. Например, за страшными рисунками Пиранези, его «тюрьмами» и зарисовками циклопических камней Рима, открывается прежний ландшафт, который видел Ромул. Большая сточная канава в монументальной каменной трубе — тот же ручей, который служил сточной канавой первым местным жителям. В этом смысле оптика Шалански противоположна привычному разговору о руинах как отмене природы и торжестве человеческой воли. Представим, что Пушкин в «Медном всаднике» показал не только границу берега «пустынных волн», не только этот морской пейзаж, но и то, чем была Мойка, или что за поляна была на месте Летнего сада — это и будет книга Шалански. Такая память позволяет писательнице исследовать эмоции, выясняя, скажем, когда возмущение вызвано современной разрухой, современным состоянием вещей, а когда оно продолжает наследуемую из глубины веков культуру возмущения.

При этом в выборе материала Шалански очень свободна, если понимать под «материалом» не тему, не материал изложения, а то, из чего сооружается текст как стена или город. Так, глава об экспедициях Кука словно сложена из штампов приключенческих и пиратских книг; мы движемся не вместе с капитанами, но вместе с дрейфом всей этой романтизированной книжной продукции. Это позволяет совсем иначе поглядеть на колонизацию новых земель — не как на столкновение характера с обстоятельствами, но как на использование привычных ходов, когда даже воодушевление первооткрывателя входит в привычку и становится узнаваемым для новых путешественников и читателей. Нельзя не вспомнить роман «Светила» Элинор Каттон, сравнительно недавний бестселлер, в котором писательница попыталась иначе, чем мы привыкли, изобразить мореплавание: не как движение к цели, но как постоянный уход от цели к банальным страстям, в конце концов преступным.

Другая глава про утрату, про каспийского тигра в берлинском зоопарке, напротив, разоблачает штампы массовой литературы, показывая, что не надо сдерживать гнев и возмущение тем, что люди натворили с природой. Шалански винит в истреблении природных видов римскую культуру цирковых сражений, превратившую животное в трофей, из-за чего люди перестали стыдиться многих своих поступков. Посмотревшему зрелище с тиграми уже не стыдно за происходящую несправедливость. Но не лучше ли начать гневаться на те зрелища? Может быть, тогда в мир вернется и стыд.

* * *

Так построены многие главы книги: как история притворства, приводящая к руинам. Человек, как та самая учительница из ГДР, но только уже не в школе, а в мировой природе и мировой культуре, пытается быть «естественным», реализовывать свой пыл, свою страсть, свое желание. Но тем самым он притворяется собой, играет сам в себя и создает огромный пузырь искусственного, машинального, привычных штампов и ходов мысли, привычных жизненных решений. Человек разыгрывает из себя человека — и именно поэтому перестает быть достаточно человечным.

Шалански в каждой главе ищет новый ключ для взлома этого притворства: например, если сблизить гнев и заражение (буквально — эпидемию), если сблизить лихорадку жадности и настоящую малярию, можно показать, сколь искусственны наши как будто естественные реакции. Или почти отождествив, рассуждая о пропавшем фильме Мурнау, закручивающуюся пленку и закрученный сюжет, можно реконструировать даже пропавшие сюжеты, — просто поняв, что в городском романе для развития интересного действия необходимо, а что факультативно. Наивно читая множество романов, мы будем всё считать естественным и необходимым, возмущаясь разве поведением отдельных героев — но наша писательница позволяет нам увидеть, что изъяны личности не сводятся к отдельным поступкам, как и достоинство личности — к решимости исправиться. Она находит место, с которого в городском романе начинается безответственность перед природой и перед обществом.

* * *

В мире Шалански литература сначала равняется целой вселенной, но после исчезает просто потому, что никогда нет ответственных за эту очередную вселенную. Например, из многих томов Сапфо до нас дошли фрагменты, но кто виноват — лишенные вкуса переписчики и их заказчики, не понимавшие старую поэзию, или же устроители пиров, для которых поэзия Сапфо ничем не отличалась от любых застольных песен? Исчезли и книги персидского пророка Мани, создавшего оригинальное религиозное учение; до нас дошли только отдельные недоброжелательные свидетельства об их содержании. Шалански реконструирует эти книги как цветные, яркие, ярые, которые были и храмами, и гаданиями, и способом бытия. Раскрыть эту книгу — это и означало оказаться в сообществе, внутри священной игры, познания самих оснований всего материального мира; и никакие масонские моральные романы, никакие романы с ключом или вообще со всем известными прототипами и никакие магические наставления в ХХ веке не достигали того эффекта реальности. Прочесть книгу и стать адептом — это одно, а в сообществе верных разыграть то, чего прямо не сказано в книге, — это другое.

Утраченные книги Мани и конструировали религию и общество прямо своими страницами, прямо шелестом своих страниц били в колокола духовного призвания, потому что они окликали человека не формулировками, не наставлениями, а просто упомянутыми в них вещами. Но не получается ли, что Шалански говорит так об этих книгах просто потому, что они утрачены? Кроме того, известно, что Мани был выдающимся художником и, вероятно, одним из основателей всем нам известной манеры персидских миниатюр — так что вещи здесь окликаются вполне определенные, которые можно внести в персидскую ученую рукопись.

Разнообразие тем книги, начиная с энциклопедии художника-самоучки Шультеса, десятки лет создававшего сад и рукописи как концентрацию всех своих дилетантских наблюдений, и кончая утраченной картиной Каспара Давида Фридриха, на самом деле говорит об одном: о том, насколько даже самое правильное обыденное знание об окружающем мире стареет, покрывается ржавчиной. Даже пейзажи Фридриха выглядят для писательницы ржавыми при всем их романтизме…

* * *

Юдит Шалански на фестивале писателей в Эрлангене, 2011 год. Фото Amrei-Marie
Юдит Шалански на фестивале писателей в Эрлангене, 2011 год. Фото Amrei-Marie

Но есть и еще один способ спасения знания — это история исповедников. Вероятно, центральная глава книги — история неприметного дворца фон Беров, который был одним из центров Исповедующей церкви в нацистской Германии. Там собирались Дитрих Бонхёффер и другие богословы, с самого начала сопротивлявшиеся нацизму как антихристианству. Дворец сгорел дотла 8 мая 1945 года и уже не подлежал восстановлению. Но члены Исповедующей церкви были готовы не только к пыткам и смерти, но и к тому, что их имена забудут. Для них состояние веры было одновременно стоянием за истину, а Евангелие было конституцией сопротивления новым распинателям.

Дворец, а на самом деле просто усадьба, не был знаменитым местом ни в каком смысле, но всё, что в нем происходило, становилось знаменитым независимо от воли обитателей и участников собраний.

Вероятно, эта книга — про непритворство Исповедующей церкви. Но также и про непритворство писателей даже там, где сведений об объекте мало, где мог ошибиться архивист или путешественник. Даже там вещи продолжают нас окликать.

Александр Марков, профессор РГГУ

Подписаться
Уведомление о
guest

0 Комментария(-ев)
Встроенные отзывы
Посмотреть все комментарии
Оценить: 
Звёзд: 1Звёзд: 2Звёзд: 3Звёзд: 4Звёзд: 5 (2 оценок, среднее: 4,50 из 5)
Загрузка...