Утопия и тело. О трех научно-фантастических романах 1950-х годов — 2

Окончание. Начало см. в ТрВ-Наука № 407 от 02.07.2024: trv-science.ru/2024/07/3-nauchno-fantasticheskih-romana-1950s
О Войцехе Кайтохе см.: Борисов В. Исследователь творчества братьев Стругацких // ТрВ-Наука № 403 от 07.05.2024.

«Туманность Андромеды»

Глубоко продуманная и неоднократно проанализированная (Рюриков, 1961) концепция Ивана Ефремова человеческому телу предназначала существенную роль. Люди Эпохи Великого Кольца, живущие на Земле через пару тысяч лет после нас в упорядоченном, моральном и счастливом мире коммунизма, должны быть всесторонне развитыми, диалектическими и особенно прекрасными, что тоже должно было являться своеобразного рода показателем развития:

Чем труднее и дольше был путь слепой животной эволюции до мыслящего существа, тем целесообразнее и разработаннее высшие формы жизни и, следовательно, тем прекраснее, — думал Дар Ветер. — Давно уже люди Земли поняли, что красота — это инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособления к определенному назначению. Чем разнообразнее назначение, тем красивее форма — эти красные люди, вероятно, более разносторонни и ловки, чем мы. Может быть, их цивилизация шла больше за счет развития самого человека, его духовного и физического могущества и меньше за счет техники? Наша культура долго оставалась насквозь технической и только с приходом коммунистического общества окончательно встала на путь совершенствования самого человека (Ефремов, 1965, стр. 172).

Чем больше всесторонность людей, тем прекраснее их тело, — а люди Ефремова необычайно всесторонни. Астроном и космонавт в свободное время может писать симфонию, ученый-археолог не имеет проблем с исполнением сальто, исследователь космоса может писать книгу о психологии. Царит полный универсализм образования и умственных способностей; форма тела и ловкость этих людей такие, как у сегодняшних выдающихся спортсменов, чувства зрения и слуха развиты у них больше, чем у сегодняшних художников и музыкантов, они поют словно оперные звезды. Общим обыкновением является попеременное или одновременное занятие наукой, организацией, искусством, спортом.

Прекрасное является своеобразной нормой, — а поскольку Ефремов при этом был чувствителен к женской красоте, в «Туманности…» очень много ее описаний, иногда очень искусно сконструированных, более внушаемых, чем объясняющих. Например, в такой сцене:

— Жаль, я не видел эту картину! — вздохнул Дар Ветер. — Придется ехать во Дворец истории. Я вижу краски картины, но как-то не могу представить позу девушки.

— Позу? — остановилась Эвда Наль. — Вот вам «Дочь Гондваны»… — Она сбросила с плеч полотенце, высоко подняла согнутую правую руку, немного откинулась назад, встав вполоборота к Дар Ветру. Длинная нога слегка приподнялась, сделав маленький шаг и не закончив его, застыла, коснувшись пальцами земли. И тотчас ее гибкое тело словно расцвело.
Все остановились, не скрывая восхищения.

— Эвда, я не представлял себе!.. — воскликнул Дар Ветер. — Вы опасны, точно полуобнаженный клинок кинжала (Ефремов, 1965, стр. 247–248).

(При этом следует помнить, что Эвда Наль — женщина в серьезном возрасте, ученый-психолог и одно из должностных лиц планетарной власти.)

Диалектичность будущего человека, т. е. то, что он является синтезом противоречивых элементов (при этом вытекающий из прошлого и устремленный в будущее синтез находится в постоянном развитии), видна в двух плоскостях, охватывающих отношения:

духа и тела,
разума и страсти,
индивидуализма и обобществления,
природы и цивилизации,
прошлого и будущего вида.

Во-первых, затем Ефремов подчеркивал, что столь необходимая человеку «психическая сила порождается здоровым, полным энергии телом» (Ефремов, 1965, стр. 316). Эта предпосылка была основана на очевидной физической и биологической истине («мы знаем, что сильная деятельность разума требует могучего тела, полного жизненной энергии» (Ефремов, 1965, стр. 375) и находила свое непосредственное развитие в очередных трех вышеперечисленных противоречиях, поскольку тело является тем, что в жизни человека управляет эмоциональной сферой, оно ближе к природе и исключительно индивидуально, а сфера духа выражается среди прочего в мудрости и интеллекте, творениях разума, составляющих цивилизацию и мораль, от которой в конечном счете зависит благополучие общества — даже всепланетного.

Во-вторых, в жизни человека Эры Великого Кольца правит скорее разум, что нельзя признать совершенно позитивным явлением:

— И мы по-прежнему живем на цепи разума, — согласилась Чара Нанди.

— Многое уже сделано, но всё же интеллектуальная сторона у нас ушла вперед, а эмоциональная отстала… О ней надо позаботиться, чтобы не ей требовалась цепь разума, а подчас разуму — ее цепь (Ефремов, 1965, стр. 376).

Ибо считается, что страсти и чувства являются движущими силами человечества. Одна из героинь говорит:

В каждом из нас две половинки: одна рвется к новому, другая бережет прежнее и рада вернуться к нему (Ефремов, 1965, стр. 413).

Это имеет значение для коллектива, который — в случае увядания чувств — перестал бы интересоваться миром и отказался от прогресса. Следует обоснование:

Романтика — роскошь природы, но необходимая в хорошо устроенном обществе! От избытка телесных и душевных сил в каждом человеке быстрее возрождается жажда нового, частых перемен. Появляется особое отношение к жизненным явлениям — попытка увидеть больше, чем ровную поступь повседневности, ждать от жизни высшую норму испытаний и впечатлений (Ефремов, 1965, стр. 399).

Этот вопрос имеет значение и для отдельных личностей. Им необходимо равновесие, которое у одного из героев, Эрга Ноора — человека с отрывистыми и точными движениями (Ефремов, 1965, стр. 117), — видно даже в передвижении. Потому же он мирится с переживаниями, например, несчастной любви, несмотря на то, что врачи могли бы легко помочь ему «разлюбить». Он знает, что эта любовь, это страдание добавляет ему сил.

Но побеждающие разум чувства бывают причиной несчастий, как, например, познавательная страсть Мвена Маса, которая, — прежде, чем он ее обуздал (Ефремов, 1965, стр. 443), привела к смерти людей и разрушению спутника, а его самого чуть не вывела за пределы общества — на Остров Забвения.

Общество Эры Великого Кольца умеет успешно подавлять чувства. И тогда, когда решается на «консилиум смерти», чтобы сократить мучения умирающих, и тогда, когда побеждает слепой материнский инстинкт (Ефремов, 1965, стр. 415), отнимая малых детей у матерей, чтобы тщательно их воспитать, потому что

только коллективное воспитание детей специально обученными и отобранными людьми может создать человека нашего общества. Теперь нет почти безумной, как в древности, материнской любви. Каждая мать знает, что весь мир ласков к ее ребенку. Вот и исчезла инстинктивная любовь волчицы, возникшая из животного страха за свое детище (Ефремов, 1965, стр. 415–416).

Конечно, существует выбор:

— Есть остров Матерей — Ява. Там живут все, кто хочет сам воспитывать своего ребенка (Ефремов, 1965, стр. 416).

Но тогда нужно отказаться от всего того, что дает жизнь в большом и могущественном обществе.

И в-третьих (и прежде всего), человек Ефремова является человеком общественным. При этом речь идет не о том, чтобы он отказывался от самого себя, а чтобы его индивидуализм развивался для общих надобностей. «Самая великая борьба человека — это борьба с эгоизмом» (Ефремов, 1965, стр. 299), — утверждают резонеры Ефремова. И для этого есть методы:

Мы учим вас гораздо большему счастью отказа, счастью помощи другому, истинной радости работы, зажигающей душу. Мы помогали вам освободиться от власти мелких стремлений и мелких вещей и перенести свои радости и огорчения в высшую область — творчества (Ефремов, 1965, стр. 335).

Ефремов повторяет здесь марксистское: «Свобода — это осознанная необходимость».

Именно борьба с эгоизмом требует укрощать свои эмоции:

Перед человечеством, объединившим колоссальные массы людей, стоял реальный выбор: или подчинить себя общественной дисциплине, долгому воспитанию и обучению, или погибнуть. <…> Перед человеком нового общества встала неизбежная необходимость дисциплины желаний, воли и мысли. Этот путь воспитания ума и воли теперь так же обязателен для каждого из нас, как и воспитание тела. Изучение законов природы и общества, его экономики заменило личное желание на осмысленное знание. <…> Еще тысячелетия тому назад древние эллины говорили: метрон — аристон, то есть самое высшее — это мера. И мы продолжаем говорить, что основа культуры — это понимание меры во всём (Ефремов, 1965, стр. 335).

Кроме того, этот эгоизм в любую минуту может возродиться, как показывает пример Бета Лона, математика, который на острове Забвения силой навязывает свою волю и, уступая себе во всём, почти превратился в животное (Ефремов, 1965, стр. 368).

Поэтому общественный порядок требует — как я уже упоминал — особенно тщательного, профессионального воспитания, так как бывает, что

в прозрачной юной душе вдруг вырастают злобное упорство, самоуверенность кретина, эгоизм животного. Тогда, если человек не подчиняется авторитету общества, направленного к мудрости и добру, а руководится своим случайным честолюбием и личными страстями, мужество обращается в зверство, творчество — в жестокую хитрость, а преданность и самопожертвование становятся оплотом тирании, жестокой эксплуатации и надругательства… Легко срывается покров дисциплины и общественной культуры — всего одно-два поколения плохой жизни (Ефремов, 1965, стр. 377–378).

Необходимость победы над «этой бестией» формирует и нравы этого общества. Потому и в сфере сексуального поведения всегда «выбор принадлежит женщине», а люди — расставаясь — остаются друзьями. Потому и не принято показывать угодливость начальству, истребляется даже болтливость. Для людей Эры Великого Кольца характерны критическое отношение к самим себе, запрет навязывания другим собственного мнения и абсолютная искренность, так как иначе общество не сможет заблаговременно увидеть опасности.

Противоречие между разумом и страстями (индивидуализмом и обобществлением), конфликт между ними, который будущее человечество должно поддерживать в равновесии, имеет также эволюционный, т. е. исторический облик.

То, что связано со страстями, является натуральным элементом человека, а цивилизация является оплотом разума. Человек Ефремова живет рядом с природой, любит море, спорт, танцы, он сильный и не сторонится физических усилий. А с другой стороны, он живет в больших метрополиях, на спутниках и космических станциях, поэтому вынужден искусственно стимулировать и фармакологически помогать своей силе. Поэтому есть в романе и сыворотка АТ-Анти-Тья (т. е. противозачаточное средство (Ефремов, 1965, стр. 137)), и пилюли внимания, и пилюли пигмента загара, аппарат утренней свежести и т. п. Как видим, Ефремов не мог удержаться от презентации различный изобретений, а современный эколог, даже предполагая, что планета была бы очищена от постпромышленных отходов, наверное, поразился бы таким видением будущего.

Ефремовский диалектический человек является существом, имеющим за собой долгое развитие и совершенствующимся далее. Прошлое может оставить ему вредные пережитки, иллюстрацией которых является, например, астроном Пур Хисс, который — о ужас! — некрасив:

Низа с негодованием рассматривала его большой хищный нос и низко посаженные некрасивые уши (Ефремов, 1965, стр. 124).

Он может утратить самообладание:

Астроном Пур Хисс вскочил и взмахнул руками. Его исказившееся лицо стало неузнаваемым. Страх, жалость к самому себе и жажда мести стерли всякие следы мысли с лица ученого (Ефремов, 1965, стр. 180).

К пережиткам относится и бесполезное инстинктивное поведение:

Кэй Бэр ощутил бессмысленный, животный страх и детскую беспомощность (Ефремов, 1965, стр. 144).

Иногда речь идет также о настроениях и чувствах:

Разве я настолько древняя женщина, чтобы строить планы жизни в зависимости от дел мужчины, пусть избранного мной? (Ефремов, 1965, стр. 355).

Однако чаще герои являются сокровищницами наилучших черт своих предков и давних культур. Эти черты, часто противоречащие друг другу или дополняющие друг друга, могут проявляться в их жестах, движениях, реакциях. Вот Мвен Мас услышал рев тигров:

В этих звуках чувствовалась сила, проникавшая в глубину души, будившая в ней давно забытые чувства страха и обреченности жертвы, выбранной непобедимым хищником. Как противодействие древнему ужасу, загорелась не менее древняя ярость борьбы — наследие бесчисленных поколений безыменных героев, отстаивавших право человеческого рода на жизнь среди мамонтов, львов, исполинских медведей, бешеных быков и безжалостных волчьих стай (Ефремов, 1965, стр. 371).

Наследие отзывается в нем также в совершенно прозаических ситуациях: «приблизился [к креслу], ступая осторожно, на носках, как некогда ходили его предки в спаленных солнцем саваннах, подкрадываясь к огромным и свирепым зверям» (Ефремов, 1965, стр. 155), формирует его фигуру:

На ближайшем камне появилась громадная фигура африканца, блестевшая под луной, как полированный черный мрамор. Мвен Мас энергично потрясал руками, точно угрожая кому-то (Ефремов, 1965, стр. 286).

Наследие отзывается также в искусстве, например в танце Чары Нанди:

Веда следила за каждым жестом Чары и думала, что в ее движениях есть удивительная двойственность: они одновременно нежные и хищные. Нежность — от плавности движений и невероятной гибкости тела, а хищное впечатление исходит от резких переходов, поворотов и остановок, происходящих с почти неуловимой быстротой хищного зверя. Эта вкрадчивая гибкость получена темнокожими дочерьми Гондваны в тысячелетия тяжелой борьбы за существование (Ефремов, 1965, стр. 314–315).

Наконец оно формирует чувствительность ощущений:

Запах влажного луга и багряных осенних листьев обещал радость труда человеку, потому что у каждого в уголке души еще гнездился опыт первобытного пахаря (Ефремов, 1965, стр. 410).

Зато на перспективу эволюции указывают слова одного из героев о сдерживании развития у человека «третьей коммуникационной системы», т. е. общения с помощью мысли. Впрочем, невербальный или вневербальный язык у персонажей «Туманности Андромеды» уже необычайно развит, особенно если вспомним, что фоном мечтаний Ефремова была действительность 1950-х годов, не только в СССР, но и в мире Запада решительно отдававшая предпочтение дружескому поведению в сравнении с официальной, традиционной, привычной «холодностью». Герои никогда не избегают невербального проявления своих чувств — это хорошо показывают их лица:

Гром Орм вздрогнул, и его лицо стало еще острее. <…> Брови председателя Совета Звездоплавания сошлись вместе, вокруг рта обозначились длинные морщины, но взгляд оставался спокойным (Ефремов, 1965, стр. 345).

Часто чувства передают жесты: они обнимаются, прижимаются, гладят друг друга. Впрочем, похоже, у них нет другого выхода, поскольку обычаи и моральный кодекс постулируют одновременно лаконичность и абсолютную искренность.

По сравнению с проанализированной выше сталинской утопией Боруня и Трепки, «Туманность Андромеды» оперировала самыми современными знаниями, особенно в области антропологии. Абсурдом было бы выдвигать к ней претензии насчет отсутствия интереса к человеческой телесности. Однако можно отметить и ее серьезный недостаток — некоторое однообразие подходов к теме. Когда телесные и эмоциональные черты персонажей непосредственно зависят от принятых идеологических установок, которые в свою очередь складываются в связную и монолитную картину, реализовать эти черты могут лишь некоторый ограниченный комплекс возможностей. Как показало исследование «Магелланова Облака» Станислава Лема, схематизм человеческих фигур все-таки удалось изгнать из утопии о будущем, хотя и пришлось заплатить за это определенную цену.

«Магелланово Облако»

Роман этот — как и пристало утопии о будущем, выходящей в 1950-е годы в социалистической стране — представляет события, имеющие место в далеком будущем (после 3000 года) и в развитом коммунизме, т. е. в мире без границ, без классового и расового неравенства, полном благ, к которым имеют свободный доступ все, кто их потребляет. Рассказчиком, который излагает свою историю — что очень важно для нашей темы — от первого лица, является врач и сын врача, который принимает участие в первой далекой межзвездной экспедиции.

А с другой стороны, автор проявляет весьма странные для того времени философские интересы, как, например, во фрагменте, посвященном особенной свободе (или бессмысленности) выбора позиции в ситуации принуждения:

— Наши рассуждения ни к чему не ведут. Вы это знаете так же хорошо, как и я. Решения приняты давно. Мы сами их приняли; всё идет так, как должно идти. Так есть и так будет, какие бы изменения ни происходили в нас самих. Пусть они наступают, пусть выявляются. Слабы мы или сильны, довольны или полны страдания, всё это не важно по сравнению с единственной непоколебимой уверенностью: полет продолжается! (Лем, 1965, стр. 168).

Эти предложения могли бы без изменений войти в текст экзистенциального романа, например в «Чуму» Альберта Камю.

Представлен в романе также некоторый познавательный скептицизм — например, в разговоре на тему «если увидишь существо с другой планеты, можно ли понять, что это существо и сказать о нем что-либо определенное» можно найти мысленные предпосылки, которые стали позже философской основой конструкции «Океана Солярис» — совершенно непознаваемого феномена. В другом высказывании появляется солипсистическая гипотеза, которая позже станет источником лемовской концепции виртуальной действительности, в которой человек находится, не зная об этом. Имеется в виду следующее:

Чтобы пережить восхождение на Гималаи, проглотите пилюлю, она вызовет соответствующее раздражение в мозгу, и, сидя в своем кресле, ты будешь ощущать, что лезешь по скалам и снегам! (Лем, 1965, стр. 149).

Появилась также идея о двойной — доброй и злой — природе человека и возможности победы одной над другой:

Однажды мне приснился сон, будто после долгого блуждания по темной, пустынной местности я встретил человека; он подошел ко мне и дружески подал руку. Вглядевшись поближе в его улыбавшееся, доброе лицо, я внезапно увидел, что это не человек. Под искусно натянутой кожей скрывалось какое-то существо, которое двигало ее изнутри; оно растягивало губы в добрую улыбку и наблюдало за мной через глазные отверстия холодным, тупым и одновременно торжествующим взглядом (Лем, 1965, стр. 277–278).

Всё это совершенно не совмещалось с социалистическим реализмом, в рамках которого — по крайней мере, формально, а также официально — возник роман. Возможно, предвидя проблемы, Лем весьма старательно обосновал появление такого рода мотивов, соответствующе формируя фабулу. Например, вышепроцитированная мысль появилась у героя в ту минуту, когда он посещал вымерший корабль атлантидов, т. е. мерзких империалистов-американцев. Так что он вполне имел право обнаружить в них зло.

Опять же, экзистенциально-скептические мысли появляются в романе у людей, несущихся сквозь космос в металлической коробке. Поэтому их можно рассматривать как симптомы своеобразной болезни, впрочем, не очень серьезной; ведь на корабле случаются и худшие вещи: например, у людей, принципиально придерживающихся коммунистического принципа супружеской верности, наступает рецидив капиталистической морали, т. е. появляются случайные эротические связи:

На втором году путешествия пары часто стали складываться как бы случайно, быстро распадаться, и это было окружено общим заговором молчания. Это было в тот период, когда выдержка, равновесие, спокойствие, все те черты, которыми одарила нас Земля, становились как бы внешней, застывшей формой, видимостью для других, притворством, что ничего не изменилось, когда на самом деле жаркий смысл жизни куда-то отступал и исчезал. Это было великое опустошение, которым людей, не приготовленных к безмерному труду путешествия, наделяла пустота.

Но если мы до некоторой степени могли обманывать товарищей по работе, коллег, даже друзей, так нельзя было поступать в самой глубокой сфере чувств. Отсюда попытки поиска убежища от трудностей в объятиях женщин, забытия в судорогах наслаждения. Мы знали, что прочными узами не соединит нас ни взаимная жалость, ни отчаяние, ни попытки снять ответственность за сознательно выбранную судьбу, — это может сделать только любовь, поэтому мужчины искали женщин, а те отдавались им в сосредоточенном, молчаливом понимании. Это были опасные и тщетные попытки спасения. Наступавший отлив оставлял случайных любовников, лишенных мыслей и беззащитных, и когда над их головами раздавался во мраке глухой свист повторяющегося из ночи в ночь предостережения, они не имели отваги заглянуть друг другу в глаза, потому что в них была пустота, от которой они хотели бежать, а забытая на минуту тяжесть возвращалась, и они лежали рядом друг с другом, одинокие, понимая свое поражение (Лем, 1965, стр. 193–194).

Наверняка (этот фрагмент присутствовал уже в издании 1955 года) малограмотный цензор не понимал, что представленная концепция «терапевтической любви» соответствует экзистенциальному стандарту. Во французских антироманах или фильмах той эпохи любовь, понимаемая как попытка спасения от внутренней пустоты, появлялась довольно часто (возможно также, что в 1955 году польская цензура не обращала внимания на такие вещи) ¹.

Другой пример эпизода, совершенно не укладывающегося в рамки соцреализма, — это иррациональный бунт группы, которая не выдерживает заточения в замкнутом пространстве и хочет «выйти в пустоту». Но эта ситуация уравновешена рассказом о героическом коммунисте, а возможное нехорошее впечатление сглаживается в романе несколькими традиционными описаниями героического поведения.

Возвращаясь к теме данного очерка: читателю романа трудно воспротивиться впечатлению, что состояние организма и вид персонажей Лему значительнее интереснее, нежели Боруню и Трепке, а вдобавок (теперь уже в отличие от Ефремова) интереснее с разных точек зрения.

Прежде всего Лем — как врач по образованию — ввел в произведение два очень подробных описания футуристических операций, имеющих большое познавательное значение, тем более, что эти описания содержат множество анатомических подробностей. Думаю, что эти фрагменты были попросту элементом раздумий о перспективах хирургии. Не были Лему чужды и проблемы поведения и ощущений людей во время больших физических нагрузок, и автор использовал свои познания в этой теме, когда описывал, как главный герой принимает участие в марафонском беге.

Похоже также, что автор не принял тезиса, согласно которому физический вид людей будущего коммунизма серьезно изменится. Так что, хотя люди в романе живут долго, а на Земле уничтожены вредоносные вирусы, люди Лема бывают высокие и низкие, сильные и слабые, худые и толстые, старые и молодые, а наиболее выразительные типы выглядят, как «взятые из жизни». Например:

Соледад сидела рядом с ним и по временам казалась его ровесницей; на ее маленьком лице выделялись полный рот и сверкающие зубы. Глаза ее были прищурены, обнаженные руки худы, как у девочки, но пожатие ее пальцев оказалось крепким и решительным. Волосы, собранные сзади в пучок, были перевязаны лентой. Иногда она встряхивала ими, как бы желая освободиться от этого раздражающего ее атрибута женственности. <…> стала от нее [от сухой булки] отщипывать маленькие кусочки, обмакивать их в бокал и есть, как птичка (Лем, 1965, стр. 73–74).

Однако по-настоящему революционное изменение, которое, как я думаю, лежало в основе необычайно расширенной разнородности описаний в рассматриваемом романе Лема (причем описаний как природы, так и человеческого тела), имело связь с использованием в этом произведении повествования от первого лица, — а следует помнить, что главный герой проявлял эпистемологическую неуверенность и часто дополнял свои описания познавательно неопределенным «чем-то», что было плодом его домысла или свидетельством впечатления.

В описаниях встречаются следующие возможности проявления в них познавательной перспективы:

1) В портрете, в облике и поведении портретируемого отражаются его действительные черты или объективно имеющие место его проблемы:

— Что ты говоришь?

Я был ошеломлен. На лице этого низенького человека вдруг выразилось такое страдание…

— Но ты мог бы работать самостоятельно или в какой-нибудь другой группе. Во всяком случае, ты можешь в любое время уйти от Гообара…

— Что?! — воскликнул Диоклес. Лицо его сжалось и стало похоже на темный кулак (Лем, 1965, стр. 187–188).

2) В описываемом облике и поведении портретируемого отражаются такие черты или проблемы, которые наверняка явно наличествуют, но описывающий субъект отдает себе отчет в том, что он представляет их себе неточно:

Диоклес — темноглазый невысокий брюнет; он отличается какой-то, я бы сказал, вечной озабоченностью. Создается впечатление, будто он что-то потерял и только что узнал об этом прискорбном факте. Напротив, Жмур казался мне исключительно спокойным, владеющим собой при любых обстоятельствах — например, при которых его малорослый коллега теряется (Лем, 1965, стр. 138).

3) Субъект видит в человеке что-то, чего не может понять. Черты портретируемого становятся противоречивыми, исключающими друг друга, — они складываются в символ, за которым можно домыслить весьма серьезные тайны. Дополнительно в описании хорошо видны эмоции описывающего субъекта по отношению к описываемому объекту, в том числе эстетические впечатления:

Ее красота была великолепна, ни с чем не сравнима. Овальное лицо, низкие дуги бровей, темные глаза, невозмутимо ясный выпуклый лоб — всё это как будто еще не прорисовалось четко, подобно рассвету в летнюю пору. Законченными, хотелось бы сказать — окончательно оформившимися были лишь ее губы, казавшиеся более взрослыми, чем всё лицо. В их выражении было нечто, создающее радостное ощущение чего-то легкого, певучего и вместе с тем очень земного. Ее красота изливалась на всё, к чему бы она ни приблизилась. Подойдя к лестнице, она оперлась белой рукой о шероховатый камень, и мне показалось, будто мертвая глыба на мгновение ожила. Она направлялась ко мне. Ее тяжелые, свободно спадающие волосы отливали всеми оттенками бронзы, золотисто поблескивающей на свету. Когда она подошла совсем близко, я удивился: так она была невысока. У нее были гладкие, четко обрисованные щеки и детская ямочка на подбородке. Подойдя, она заглянула мне в глаза, и тогда сухожилия ее шеи выступили как струны деликатного инструмента. <…> Я вдруг понял: в лице этой женщины было нечто болезненное. «Нечто» очень незначительное и незаметное для окружающих, но оно, безусловно, существовало. Такое лицо могло быть лишь у того, кто умело скрывает свое страдание от любимого человека. Заметить его может только совершенно чужой человек, и то лишь при первом взгляде, потому что потом, привыкнув, он не увидит ничего (Лем, 1965, стр. 78–79).

4) Описание, за исключением объективных черт, является свидетельством комплексов описывающего субъекта по отношению к описываемому объекту: иными словами, объектом описания является человек большой отваги, несколько обескураживающий героя:

Это был низкорослый крепыш с непропорционально большой головой, рыжими волосами, с худощавым, украшенным орлиным носом лицом; его полные губы были крепко сжаты, будто хранили какую-то тайну. Двигался он легко; чувствовалось, что это сильное тело как бы сплетено из крепких пружин, готовых в любую минуту развернуться с огромной силой. Сначала я подумал, что ему лет двадцать, но, когда мы вошли в более освещенную часть коридора, что в стороне от смотровой палубы, в уголках его глаз стали видны глубокие морщинки. При разговоре он смотрел мне в лицо, как бы оценивая (Лем, 1965, стр. 122).

5) Описание содержит нескрываемый набор эмоций наблюдателя, не совсем понимающего, с чем он имеет дело, и при этом инстинктивно оценивающего то, что видит. Из примера ниже видно, что сознание наблюдателя XXX века не содержит знания ни о порнографии, ни о моде женщин XX века, — ведь описываемая картина или плакат находится на корабле атлантидов:

Астрогатор смотрел на противоположную стену. Там было изображение нагой женщины. Она сидела на спине большой черепахи, заложив ногу за ногу, касаясь цветком своей обнаженной груди, и улыбалась. На ее ногах были странные башмаки с каблуками в форме острого клюва. Ногти окровавлены. Красные губы, раздвинутые улыбкой, открывали очень белые зубы. В этой улыбке было что-то невыразимо мерзкое (Лем, 1965, стр. 277).

6) Описание собеседника героя — описывающего субъекта — является метонимией описания процесса понимания и ощущения, происходящего в душе субъекта. Ниже рассказчик беседует с профессором, который пытается отговорить его от приема решения, которое рассказчик уже принял:

— Как же так? — удивился Мурах и взглянул на меня сверху вниз. Там, где у других людей брови, у него были два маленьких взъерошенных кустика седых волос, которые живо шевелились, будто участвовали в беседе. Они смешили меня, внушая сомнения насчет убедительности слов профессора. <…> — Да, повредит, — возразил профессор, и его брови задвигались, как бородки невидимых гномов. — Повредит, потому что ты будешь делать это медленнее и не так точно, как автомат, а значит — хуже автомата, не говоря уж о том, что человеку не пристало заниматься работой, которую могут выполнить автоматы. Впрочем, ты сам знаешь, что это не годится. <…> Мурах смотрел на меня строго, но подвижные брови ясно говорили, что он на моей стороне. С этим убеждением я попрощался с профессором, чтобы через несколько дней отправиться в Институт скоростных полетов (Лем, 1965, стр. 24–26).

Все указанные техники описания, кроме первой, характерны для персональной перспективы повествования.

* * *

Каким же будет ответ на вопрос, почему так получилось, что два изданных в 1950-е годы произведения, описывающих коммунистическое будущее, отличались если не слабостью, то явным схематизмом трактовки человеческих образов, человеческого тела, а третье избежало этой опасности?

Я думаю, что (помимо литературного таланта) тут сыграли роль генологические причины. «Потерянное будущее» и «Туманность Андромеды» были в жанровом отношении утопиями, нацеленными на показ объективно важного знания, касающегося современности и будущего человека. Роман Боруня и Трепки должен был показать всяческие беззакония капитализма, проецируя современные проблемы в будущее и при случае как бы показывая их в увеличительном стекле, Ефремов же серьезно интересовался коммунистическими перспективами, что в послесталинском СССР было как бы актуальным. В силу этих обстоятельств герои произведений иллюстрировали определенные положения и мало напоминали настоящие человеческие образы, потому что реальный Homo sapiens не до конца логичен и последователен в своих действиях.

При этом следует заметить, что Боруня и Трепку наверняка совершенно не заботила опасность схематизма героев, а Ефремов — который все-таки оставил в романе некие антисхематические намеки, т. е. осознавал проблему — не мог от этого схематизма уйти. Если бы он сделал человека непоследовательным и нелогичным, таким было бы и его видение. А ведь оно должно было убеждать! Эффект схематичности усилился и нацеленностью остаточной фабулы «Туманности Андромеды» на конфликт «между хорошим и лучшим» (речь шла о том, имел ли Мвен Мас право проводить рискованный и трагический, но необходимый эксперимент, или же он должен был согласовать его проведение и выждать подходящее время).

А вот Станислав Лем показал человека, живущего в будущем, так же, как показывали тогда в литературе Западе человека современного, т. е. как таинственное существо, подверженное случайностям, непоследовательное и чуточку непонятное. В результате получилась более полная фабула, показывающая возможное поведение людей, бросивших вызов космосу. В ней был показан рост, созревание главного героя, представленная действительность стала менее утопийной и более психологичной, а коммунистическое будущее — хоть и присутствующее — утратило ранг ключевой, наиважнейшей темы, потому что если что-то не меняет людей, то оно не так уж и существенно.

Ефремов И. Туманность Андромеды. — М.: Молодая гвардия, 1965 (Jefremow I. Mgławica Andromedy / Przeł. L. Kaltenbergh. — Warszawa, 1968).

Лем С. Магелланово облако. — М.: Текст, 1995 (Lem S. Obłok Magellana. — Warszawa, 1959).

Рюриков Ю. Через 100 и 1000 лет. Человек будущего и советская художественная фантастика. — М.: Искусство, 1961.

Стругацкие А. и Б. Обитаемый остров // Стругацкие А. и Б. Собр. соч. в 11 тт. Т. 5. 1967–1968. — Донецк: Сталкер, 2001 (Strygaccy A. i B. Przenicowany świat / Przeł. T. Gosk. — Warszawa, 1971).

Стругацкие А. и Б. Хромая судьба // Стругацкие А. и Б. Собр. соч. в 11 тт. Т. 8. 1979–1984. — Донецк: Сталкер, 2001a (Strygaccy A. i B. Pora deszczów / Przeł. I. Lewandowska. — Warszawa, 1996).

Boruń K., Trepka A. Zagubiona przyszłość. — Warszawa, 1954.

Войцех Кайтох

Перевел с польского Владимир Борисов

¹ В советском издании 1960 года этот фрагмент попросту опущен, и даже в восстановленном и дополненном тексте, который печатается на русском языке с 1995 года, он сокращен более, чем наполовину. — Прим. перев.

Утопия и тело. О трех научно-фантастических романах 1950-х годов