Утопия и тело. О трех научно-фантастических романах 1950-х годов

Обладание телом с определенными биологическими и физическими характеристиками является основным экзистенциальным фактом и бытовым фундаментом межчеловеческого сообщества. Каждый человек принципиально тождественно исполняет свои биологические функции, одинаково размножается, успокаивает голод, терпит боль и т. д. Культуры могут быть различными, отдельные группы могут иначе использовать телесный потенциал — но лишь «немного иначе». Например, роды могут происходить в горизонтальном или вертикальном положении, но только в одном направлении…

Соматическое подобие являет также определенную основу тождества человека на протяжении веков. Телесно мы не намного отличаемся от первых представителей вида Homo sapiens — ну, может быть, статистически стали выше или здоровее. Наверняка мы и выглядим несколько иначе, чем когда-то, например, чаще бреемся или стрижем волосы.

Именно характеристики наружности могут быть теми телесными элементами, которые обеспечивают между нами некоторые, главным образом, внешние различия: люди бывают красивыми или уродливыми, худыми или полными, с разным цветом волос или глаз. К сожалению, политический и общественный потенциал этих различий оказывается значительным: к красивым, как правило, относятся благосклоннее, а толстых, бывает, и презирают. В целом, часто происходит дискриминация именно по внешним биологическим характеристикам — например, чуть ли не правилом является расовая дискриминация. Серьезные телесные, анатомические, биологические различия существуют между разными полами. И тоже бывают основой для дискриминации и/или политической выгоды.

Научная фантастика — в том числе польская и русская — не раз обращалась к созданию картин, показывающих определенные физические изменения человеческих организмов или же нетипичное общественное использование существующих способностей. При этом новые биологические черты человечества (или же будущее усиление/уменьшение уже известных) всегда имеют важные общественные функции. Известны также попытки представить общества, основанные на своеобразном использовании биологических свойств человека или же пробующие изменять человеческую биологию.

Обзор возможностей

Построены весьма различные видения будущего, показывающие пользу, изменения или опасности, которые может вызвать для человечества биология. В «Жуке в муравейнике» (1979) Аркадия и Бориса Стругацких, например, появился мотив эпидемии болезни, значительно ускоряющей рост, старение и смерть людей (точнее, идентичных с людьми жителей далекой планеты), и эта пандемия привела к тому, что у той цивилизации «нет будущего», потому что короткоживущие люди не могут передать потомкам культуру и знания. Впрочем, катастрофа, вызванная заражением, встречается в НФ довольно часто. Реже говорится о намеренном ограничении длительности человеческой жизни, приводящем к подобным результатам, — члены касты «краткоживущих» в «Часе Быка» Ивана Ефремова жили немногим более двадцати лет. Потом их умерщвляют.

Научная фантастика склонна подвергать организм человека радикальным экспериментам. Проведение их в индивидуальном масштабе — одна из самых старых тем этого вида литературы.

Часто писали о наделении организма чисто фантастическими (хотя и рационально обоснованными) способностями — достаточно вспомнить о «Человеке-невидимке» (1897) Герберта Уэллса. Речь могла также идти об описании человека, организм которого объединяет элементы различных видов животных. В сфере интересующей нас здесь литературы предшественником был предположительно Александр Беляев, который в романе «Человек-амфибия» (1927) придумал человека, способного дышать жабрами и жить под водой (а вот в герое более позднего произведения Беляева — «Ариэль» (1941) ,— обладающего способностью свободного полета, я бы видел скорее родственника уэллсовского «невидимого человека»). В целом, с годами идеи подобного типа принесли плоды в виде разнообразных человекоподобных созданий биоинженерии.

Несколько иным изобретением были киборги, которые редко встречаются в советской фантастике. Их галерею открывает Камилл из «Далекой Радуги» (1963) Аркадия и Бориса Стругацких, который в результате «сращивания с машиной» стал гениальным, бессмертным и… крайне отчужденным. Польская фантастика времен ПНР тоже может ими похвастать — хотя бы (в комедийной версии) у Лема в рассказе «Существуете ли вы, мистер Джонс?» (1957).

Поскольку я обращаюсь в этой статье к утопиям, меня более интересуют вымышленные будущие эксперименты над телом, проводимые в общественных масштабах. Они могли бы принести значительные положительные результаты (как, например, биоблокада, вырабатывающая иммунитет ко всем болезням, придуманная Стругацкими в мире «Полудня» (1962)), но чаще становились элементами антиутопии.

Возьмем, к примеру, хотя бы книги Мацея Паровского и Януша А. Зайделя. Первый в повести «Лицом к земле» (1982) показал общество, которое постоянно возбуждено сексуально с помощью субстанции, растворенной в питьевой воде. Это занимает умы простых людей, так что власти могут управлять ими без помех. Правители этого общества сохраняют ясность ума лишь потому, что используют фильтры для воды. В мире «Цилиндра ван Троффа» (1980) Зайделя проведено серьезное вмешательство в человеческие организмы: чтобы повысить средний IQ человечества, произведена селекция по уровню интеллекта, здоровья и т. д.; самых способных поселяют на Луне, менее способные остаются на Земле — их оставили в покое, но биологически, генетически и фармакологически сделали так, что они не могут рожать девочек и тем обречены на вымирание.

Вышеупомянутые повести Паровского и Зайделя имели скорее характер политической аллюзии. Радикальные фантастические картины менее аллюзионного характера создаются, когда показывают далекую будущую эволюцию нашего вида.

Это можно сделать довольно тщательно, вводя ряд взаимодействующих друг с другом явлений, обуславливающих дальнейшее развитие, и тогда произведение становится своего рода мысленным экспериментом, а также показателем научно-популярных знаний автора. Мне хорошо запомнилась повесть Чеслава Бялчиньского «Миллиарды белых лепестков» (1983), в которой описана такая ситуация: после какой-то большой катастрофы в биологии человека наступили такие изменения, что он стал вегетарианцем, впадающим в зимнюю спячку. Время от времени все-таки рождаются еще плотоядные и активные весь год аспаньяки, но это бывает крайне редко, потому что их на протяжении веков убивали вместе с матерями, потому что зимой, когда кончалась пища, они иногда вырезали свои стада. У людей изменились сексуальные и семейные навыки, и это вообще лишенное агрессивных черт травоядное человечество ведет войны, занимая территорию врага, если тот впадает в спячку хоть немного раньше.

Но можно такую или еще более глубокую эволюцию лишь обозначить. Это хорошо иллюстрирует описание мокреца в «Гадких лебедях» (1972) братьев Стругацких:

[Зурзмансор] усмехнулся, и вдруг что-то страшное произошло с его лицом. Правый глаз опустел и съехал к подбородку, рот стал треугольным, а левая щека вместе с ухом отделилась от черепа и повисла. Это длилось одно мгновение (Стругацкие 2001a, 453).

О чертах кого-то нечеловеческого или даже сверхчеловеческого, в кого превратился человек, на самом деле трудно сказать что-то определенное. Можно только показать, что такая перемена произошла. С подобной ситуацией увенчания «вертикального прогресса» новым человеческим видом мы имеем дело в повести Стругацких «Волны гасят ветер» (1985), там о так называемых люденах снова ничего определенного не сказано (кроме того, что их возникновение является эффектом сознательного действия, инициирования перемен, которым подвергают избранных людей, и которые заключаются в том, чтобы привести в действие определенные потенции, отсутствующие в организмах среднего Homo sapiens), а сами они о себе ничего сообщать не намерены. Может быть, они хранят какую-нибудь темную тайну? А возможно, потому, что пренебрегают людьми? Можно лишь сказать с определенностью, что скачкообразное возрастание их умственных и физических возможностей не повлекло за собой прогресса в области морали.

Впрочем, Стругацкие неоднократно рассматривали возможные проблемы появления нового вида человека. В мире «Полудня», а особенно в цикле повестей о Максиме Ростиславском/Каммерере уже «обычный» Homo sapiens развил в себе необычные возможности.

Вот как Максим развлекается:

<…> Он стал вспоминать, как они охотились с Олегом и с егерем Адольфом — голыми руками, хитрость против хитрости, разум против инстинкта, сила против силы, трое суток не останавливаясь, гнать оленя через бурелом, настигнуть и повалить на землю, схватив за рога… (Стругацкие 2001, 323).

А вот так он дерется:

Что-то сдвинулось у него в сознании. Люди исчезли. Здесь было только два человека — он и Рада, а остальные исчезли <…> Не стало города, не стало арки и лампочки над головой — был край непроходимых гор, страна Оз-на-Пандоре, была пещера, гнусная западня, устроенная голыми пятнистыми обезьянами <…> и надо было драться, чтобы выжить. И он стал драться, как дрался тогда на Пандоре. Время послушно затормозилось, секунды стали длинными-длинными, и в течение каждой можно было сделать очень много разных движений, нанести много ударов и видеть всех сразу <…> Максим хватал очередного зверя за нижнюю челюсть, рывком вздергивал податливую голову, и бил ребром ладони по бледной пульсирующей шее, и сразу же поворачивался к следующему, хватал, вздергивал, рубил <…> Рядом уже никого не было, а к выходу из пещеры торопился вожак с дубиной <…> Максим, проскользнув между секундами, поравнялся с ним и зарубил его на бегу, и сразу остановился… Время вновь обрело нормальное течение, пещера стала аркой, луна — лампочкой, а страна Оз-на-Пандоре снова превратилась в непонятный город на непонятной планете <…> Максим стоял, отдыхая, опустив зудящие руки <…> На грязном цементном полу мешками лежали тела. Он машинально сосчитал их — шестеро, включая вожака, — и подумал, что двое успели убежать (Стругацкие 2001, 365–366).

К этому следует добавить необычную устойчивость к ранам, видение в темноте и т. д.

В качестве отступления напомню еще о необычном мысленном эксперименте Стругацких — создании «обесчеловеченного человека», т. е. воспитанного и «модифицированного» негуманоидной разумной расой. Я имею в виду Малыша из одноименной повести (1971).

В конце этого очень неполного и ограниченного географически обзора стоит вспомнить о некоторых идеях Станислава Лема, который, рассуждая на тему возможности построения счастливых сообществ, уже примерно в начале 1960-х годов стал приходить к выводу, что это нереально. Вообще говоря, он рассматривал проблему с помощью гротескных или реалистичных прозаических иллюстраций. Справедливые и счастливые общества, по его мнению, можно было бы спроектировать лишь при условии изменения человеческой натуры, в том числе и биологической.

Однако поначалу он рассмотрел проблему вполне серьезно, написав особую антиутопию — «Возвращение со звезд» (1961). Будущее общество, описанное в этом романе, сказочно богато и безопасно, поскольку его граждане, подвергнутые так называемой бетризации, утрачивают агрессивные инстинкты и не могут убивать. Однако за это человечество платит утратой страсти к познанию и всеобщей изнеженностью, а кроме того, если кого-то нужно все-таки убить, для этого есть другие способы.

Позднее более сподручными стали для автора формы гротесковые. В рассказе «Альтруизин, или Правдивое повествование о том, как отшельник Добриций Космос пожелал осчастливить и что из этого вышло» (1965), например, рассмотрена ситуация, когда была изобретена некая субстанция, обеспечивающая полный альтруизм, понимаемый как возможность физического ощущения чувств ближних другими существами, находящимися поблизости. Однако вместо всеобщей реализации заповеди «не делай другому то, что не нравится тебе самому» дело доходит до чудовищных скандалов и драк.

Ясно, что Лем проблему счастья человечества чаще анализировал на социологических или психологических примерах, а биология человеческого тела в этих его размышлениях не была особенно существенной; бывало также, что его интересовала не только проблема общественного счастья, но существующие у человека взаимозависимости между областью культуры и телом. Тогда его занимали такие, например, вопросы: как выглядела бы человеческая жизнь и что заменило бы порнографию, если бы у человечества были отняты ощущения половых наслаждений?

Окончательные выводы писателя на тему общественного счастья опять таки были связаны со сферой более серьезно трактуемой телесности.

В одном из последних романов Лема, в «Осмотре на месте» (1982), путешествующий по планете Энция Ийон Тихий оказывается в обществе человеко- и птицеподобных разумных существ, проживающих на территории, где в атмосфере распылены так называемые быстры — разумные частицы, которые никому не позволяют причинять физического вреда ни самим себе, ни другим. Мысль писателя таким образом как бы совершила круг, он вернулся к идее из «Возвращения со звезд», проиллюстрированной довольно печальным примером: грустно уже то, что единственная возможность улучшения человеческих отношений — это не дать людям возможности убивать, еще печальнее, что в качестве средства остается чисто физическое принуждение, потому что люди никогда не откажутся от права убивать и мучить ближних. А самое печальное, что быстры возникли как оружие и служат добру лишь после того, как ранее уничтожили целую популяцию врагов Энции, из чего вытекает такой вывод: чтобы заставить людей прекратить резню, нужно перед тем убить многих из них.

* * *

Названные выше произведения Лема, Паровского, Зайделя (и в меньшей степени Стругацких) в общем обращались к проблеме телесных возможностей человека не специально, используя ее как элемент логической мозаики, служащей решению различных вопросов. Но был в развитии польской, русской и, подозреваю, всей социалистической послевоенной фантастики XX века такой момент, когда серьезно и индивидуально писатели занимались футурологией — предвидением общественного, психологического и биологического будущего человека. Я имею в виду период «оттепели» после смерти Сталина (март 1953-го) до XXII Съезда КПСС в 1961 году. До «оттепели» в советской научной фантастике господствовала «теория ближнего прицела», ограничивающая задачи НФ описанием самых близких предполагаемых технических изобретений, а XXII Съезд провозгласил определение будущего коммунизма, заканчивая дискуссии на эту тему и создавая канонический образ. В этот момент возникла и стабилизировалась в советской фантастике (в советской, а не в польской, потому что та коммунизмом перестала интересоваться) определенная концепция представления далекого будущего.

Между этими двумя датами имел место период некоторой — мне представляется, вполне искренней — мысленной активности, период интенсивных писательских размышлений о далеком будущем человечества. Я решил рассмотреть под углом интереса к человеческому телу три произведения, написанных тогда и располагающихся в этом мыслительном направлении. Это «Потерянное будущее» Кшиштофа Боруня и Анджея Трепки (1954), «Магелланово Облако» Станислава Лема (1955), «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова (1957).

«Потерянное будущее»

«Потерянное будущее»¹, первая часть трилогии (далее были «Проксима» (1955) и «Космические братья» (1959)), в принципе была «антиутопией в утопии», подобно антикапиталистическим сатирам, например Лазаря Лагина. Основана она была на следующей идее: сразу же после мировой победы коммунизма группа американских политиков и бизнесменов похищает большой космический корабль и — следуя капиталистическим принципам — вместе с представителями иных слоев американского общества отправляется в путь к ближайшей звездной системе. Через 400 лет о начале путешествия знают лишь те, кто находится у власти, — все другие из пятитысячной группы, подверженные неустанной индоктринации, верят, что их мир является наилучшим из миров, другого человечества не существует, а они реализуют миссию, предписанную им Наивысшим; в общем, оруэлловский принцип модифицирования очередных изданий Библии и запрет интересоваться прошлым прекрасно этому способствует.

Властью на корабле обладают конкурирующие между собой хозяева трех концернов: стального, химического и сельскохозяйственного, а непосредственно правит железной рукой Президент, который также является главой Церкви. Царят: насилие и террор власти, строгий надзор полиции, эксплуатация, сегрегация расовая и по половым признакам (религиозная догма гласит, что негры не обладают бессмертной душой, а вопрос, должны ли женщины работать, является предметом дискуссий), существует обычай ликвидации лишних единиц, например душевнобольных.

Жители Целестии находятся в очень плохом физическом состоянии. Не хватает йода (содержат его, как наиценнейший элемент, хранимые в сейфах доллйоды — обязательная валюта, так что не имеют заболеваний щитовидной железы лишь те, кто хорошо зарабатывает), беднейшую часть населения губят болезни, а богатых — лень; мало кто среди них занимается спортом. В качестве развлечений — выпивка, джаз и наркотики. «Опиумом для масс» служит религия и «иллюстрированные книжонки», т. е. комиксы.

Телесные увлечения не играют в жизни персонажей большой роли. Для богачей, элиты власти, именуемой справедливцами, любовь — это временное развлечение, которое проигрывает стремлению к деньгам и власти, — это люди дико эгоистичные, расчетливые, практичные и жестокие, а их раскрашенные женщины неспособны на постоянную и глубокую любовь. Степень испорченности высших слоев дополняют садистские склонности, пьянство, суеверия. А вот слои притесняемые, опустошенные физически, вовсе не опустошены морально: поколение за поколением они бунтуют и требуют справедливости.

Средняя продолжительность меньше шестидесяти лет и уменьшается. Рассматривается план физической ликвидации части населения.

Когда Целестию догоняет корабль с коммунистической Земли, оказывается, что там люди живут по 150 лет, здоровые, сильные, остаются молодыми почти до момента естественной смерти, а медицина овладела, например, искусством реанимации лиц, которым пуля пробила сердце. Женщины там красивы без искусственных украшений и изощренных нарядов (впрочем, о таких в коммунизме и не знают) и стабильны в чувствах. О какой-либо дискриминации и речи быть не может, а прогрессом управляют конкретное знание, диалектический материализм и высокий моральный облик. Контакт с кораблем приводит к вспышке революции на Целестии, которая — благодаря помощи коммунистов с Земли — на этот раз, хоть и в трудном бою, но побеждает.

Из этого сопоставления вытекает, что между условиями жизни людей и их физическим и моральным состоянием существует простая причинно-следственная связь. Более того, изменение условий может вызвать не только укрепление здоровья и развитие физической силы, но и изменение психики. Дочь президента Целестии, Стелла, не успевает, правда, полюбить положительного героя, но после жизни на Земле наверняка его полюбит… Целестианских преступников можно будет перевоспитать в лояльных граждан.

Основанием для такого мышления в романе была лысенковщина, так называемая «новая биология» — цитирую «Википедию», — отбрасывающая законы наследственности, приписывающая неограниченные возможности методу изменения среды, и утверждающая, что организмы под влиянием среды могут при соответствующих условиях превратиться в другой вид.

Лысенковщина в первом издании романа (в переизданиях соответствующие фрагменты исчезли) горячо пропагандируется следующим образом:

Ты говоришь, что «справедливец» всегда останется «справедливцем» <…> Ты думаешь, что они плохие потому, что такими уродились, что они отягощены наследственно высокомерием, корыстолюбием, жестокостью <…> То, что ты говоришь, для меня представляется отступлением назад, в самый решающий период истории человеческой цивилизации. Такие взгляды выражала <…> группа ученых, которых называли вейсманистами-морганистами <…> Они утверждали, человеческий организм является суммой почти независимых клеток, а зачатки всех его черт существуют в зародышевых клетках в виде генов, бессмертных и переходящих из поколения в поколение — буквально в той же самой форме. Означало это якобы обязательную передачу потомству положительных или отрицательных «родовых» или «семейных» черт, как кому больше нравится, а одновременно отрицало наследственность черт, приобретенных в течение индивидуальной жизни. Хотя этому противоречил опыт разведения животных и выращивания растений, достижения человека, который тысячи лет создавал путь искусственного отбора и выведения в соответствующих условиях расы такого типа, который соответствовал бы его жизненным потребностям, вейсманисты не хотели уступать. Факты шли своей дорогой, они — своей. Поддерживали их расисты, то есть те, которые утверждали, что одни человеческие расы, якобы совершенные, созданы для господства над другими расами, например, белые над черными. А самый мерзкий из расистов тех времен — Гитлер — использовал эту теорию для поддержки программы биологического уничтожения. Условия быта, среда определяют моральный и интеллектуальный облик человека. Люди не рождаются ни добрыми, ни злыми, они таковы, какими воспитало их окружение. Конечно, легче всего формировать психику ребенка, но даже люди старшего возраста могут подвергаться серьезному воздействию среды. «Справедливцев» можно и нужно воспитывать, это никогда не поздно (Boruń/Trepka 1954, 467).

Сейчас теория Лысенко, конечно, воспринимается как вздор, но до «оттепели» она считалась в СССР и зависимых от него странах обязательной теорией, а ее противников репрессировали. Применяемая к человеку, к его телесной и духовной сфере, она гарантировала — как я думаю — властям некоторый психологический комфорт, убеждение, что человек бесконечно пластичный, что меняя ему условия быта (например, отдачей ему соответствующих распоряжений), можно сделать с ним всё и во всём его убедить. С другой же стороны, признавая эту теорию, можно было избегнуть вопросов, могут ли появиться при коммунизме подлые и глупые люди, — и что будет, если они появятся.

Но действительно ли Борунь и Трепка построили свой будущий мир в соответствии с принципами лысенковщины? Кажется, они все-таки не были столь последовательны.

В целом в мире романа действует система связанных меж собой трех аксиом:

• коммунистическое благосостояние — способствует здоровью и моральности;
• капиталистическое благосостояние — способствует относительному здоровью и отсутствию моральности у богатых людей;
• капиталистическая эксплуатация — способствует упадку сил здоровья бедных людей, но и их высокой моральности.

Таким образом, условия безапелляционно формируют лишь человеческую телесность. Высокая моральность может проявляться независимо от физического состояния тела, может расцветать и в капиталистической нищете, и в коммунистическом благосостоянии, а это совершенно разные условия. Если было не так, на Целестии не могла бы вспыхнуть революция. А она тем временем вспыхнула и победила, и в романе мы имеем не один пример «победы духа над телом».

Вот старый и больной философ, направляющий революционное движение, переживает душевный разлад:

Раз за разом охватывало его отчаяние, что он лежит в этом темном подвале одинокий и бесполезный, в то время как его товарищи наверняка проливают кровь за великое дело, за будущее Целестии. Хорсдилер рвался к действию, убеждал себя, что он здоров и полон сил, но боль и истощение с каждым подъемом оказывались сильнее (Boruń/Trepka 1954, 428).

Но уже вскоре:

Хорсдилер, который принял руководство повстанческим правительством, поспевал везде. Какая-то новая энергия и животная сила вступили в его изможденное болезнью тело (Boruń/Trepka 1954, 432).

Есть и другие примеры:

Старый врач словно возродился <…> в испачканном кровью халате, с пылающими молодым огнем глазами, он работал без передыху, принося облегчение страдающим не только своими медицинскими знаниями, но также подбадривающими словами и теплой улыбкой (Boruń/Trepka 1954, 433).

В сумме именно дух оказывается важным по-настоящему:

– <…> Четыреста пятнадцать лет постоянной, неустанной борьбы, подавляемой кровавым террором и наиподлейшими методами, но постоянно возрождающейся и вспыхивающей с новой силой. Несмотря на преступления и произвол, несмотря на вранье и затуманивание мозгов вздорными байками, искажающими образ мира, — бунт вспыхивал за бунтом.

— Никто и ничто не подавит мечту человека о свободе, — поплыл женский голос из блестящего шарика, стоящего на столике.

— Да… — Бернард посмотрел в сторону. — Никто и ничто не погасит в людях мечту о свободе и правде (Boruń/Trepka 1954, 399).

Ну да: угнетение всегда вызывает сопротивление и это является универсальным законом. Думаю, что тогдашний читатель, когда читал это, мог думать совсем не о том, что предполагали донести до него государственные издатели, несмотря на то, что роман был полон деклараций восторгов о будущем коммунизме и тяжелых обвинений в адрес капитализма «made in USA». Он вокруг себя, а не только на Целестии видел террористическо-полицейское правительство, активную, искажающую прошлое историческую политику и идеологию, обосновывающую абсурдную действительность. Так что существует по крайней мере некоторая вероятность, что тогдашний польский читатель мог это произведение рассматривать как скрытый намек.

А тело? Человеческое тело почти не интересовало авторов. Впрочем, там были описания болезней и физической крепости, телесной красоты и уродства, телесной слабости и силы — но всё это так, в общем. Персонажи много говорят на эти темы, но описания человеческой телесности в романе довольно традиционны. Например:

Лицо молодого конструктора отражало решительность и рассудительность (Boruń/Trepka 1954, 11).

Философ <…> очень постарел, исхудал, поседел. Большой зоб, эта повсеместная болезнь жителей Целестии, деформировал его шею <…> Только глаза, из которых била огромная животная сила, составляли яркий контраст с угнетающим видом как жилища, так и самого хозяина (Boruń/Trepka 1954, 58).

Репортерское любопытство брало в ней верх. Она встряхнула головой, отбрасывая назад непокорную прядь и показала в улыбке два ряда зубов (Boruń/Trepka 1954, 140).

Стройная, с шелковыми волосами и глазами, черными как сажа, она показала в улыбке два ряда белых зубов (Boruń/Trepka 1954, 481).

Он вынул <…> снимок женщины с младенчески гладкой кожей, с большими темно-синими глазами и правильными чертами лица, обрамленного золотистыми локонами волнистых, подстриженных волос (Boruń/Trepka 1954, 547).

Идеологические и научно-популярные интересы авторов, а также назначение романа для молодого, широкого читателя, не слишком способствовало педантичным описаниям человеческой телесности — ни в области эстетики, ни в области психологии.

Войцех Кайтох

Перевел с польского Владимир Борисов
Окончание в следующем номере

О Войцехе Кайтохе см.: Борисов В. Исследователь творчества братьев Стругацких // ТрВ-Наука № 403 от 07.05.2024.

¹ Boruń K., Trepka A. (1954), Zagubiona przyszłość. — Warszawa.

Утопия и тело. О трех научно-фантастических романах 1950-х годов — 2