Япония в преддверии тоталитаризма

Публикуем фрагмент новой книги нашего постоянного автора Александра Мещерякова, профессора Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ, «Безымянная Япония: демографическое, историческое и человеческое измерение» (М.: Лингвистика, 2023, адаптированная к газетной публикации глава «В преддверии тоталитаризма: дискуссия о перенаселенности и продовольственная проблема»).

Спор о перенаселенности

Наиболее дальновидные ученые и государственные деятели озаботились бурным ростом японского населения еще в конце XIX века, но по-настоящему эта проблема была актуализирована только в 1920-х. В 1918 году по Японии прокатились «рисовые бунты» — люди протестовали против трехкратного повышения цен на рис. Непосредственной причиной этого послужили государственные закупки риса для армии, готовившейся к оккупации советского Дальнего Востока и Сибири. В то время там находилось на заработках несколько тысяч японцев. Для их «защиты» от ужасов бушевавшей в России гражданской войны была послана армия численностью в 73 тыс. человек. Так получилось, что японские трудовые мигранты помимо своей воли помогли милитаристам, мечтавшим о захвате огромных территорий и ресурсов.

Западные державы отказались поддержать японскую интервенцию, она закончилась провалом. Цены на рис удалось обуздать за счет импорта, но всё равно «рисовые бунты» спровоцировали дискуссию о том, что территория страны слишком мала, чтобы прокормить многочисленных японцев.

За последние десятилетия, прошедшие со времени революции Мэйдзи (1868), потребление риса рядовым японцем значительно увеличилось: со 126 кг оно подскочило до 200. Такой рост считался заслуживающим национальной гордости, ибо в соседних странах (не говоря уже о западных) риса ели существенно меньше, а рис издавна считался в Японии предметом престижного питания. В 1918 году о голоде речи не шло, однако сокращение потребления риса было не просто огорчительным, оно подрывало веру в правильность правительственного курса вообще. Во время Первой мировой войны Япония хорошо заработала на военных поставках в реально сражавшиеся страны, но война завершилась, закончилась и благоприятная экономическая конъюнктура — число безработных резко возросло, участились преступления (хотя по сравнению с западными странами Япония в этом отношении сильно «отставала»). Врачи констатировали увеличение количества неврозов и психиатрических заболеваний. Увеличилось и число самоубийств. Если в 1900 году смертность от самоубийств составляла 13,4 человека на 100 тысяч, то в 1925-м она достигла 20,5 человека. За каждым самоубийцей стояла его личная драма, но царившая в обществе атмосфера нервозности обостряла депрессивные и суицидальные комплексы. Пугающие власть протестные настроения тоже усилились. За ними видели не только «руку Москвы», но и «руку голода», грозившего спокойствию и стабильности.

Переписи показывают быстрый рост населения империи: 1920 год — 76 млн 987 тыс. человек, 1925-й – 83 млн 457 тысяч, 1930-й –90 млн 396 тысяч, 1935-й – 97 млн 695 тыс. человек. Рождаемость заметно опережала смертность. Япония занимала пятое место в мире по численности населения после Китая, Британской Индии, Советской России и США. Однако в самой Японии публицисты обычно сравнивали свою страну лишь с европейскими странами и США, и тогда Япония поднималась в мировом рейтинге еще выше, что только усиливало чувство самоудовлетворения. В издании 1920 года с гордостью подчеркивалось: по численности населения Япония занимает третье место среди мировых держав после США и России. Державники утверждали, что заветное желание японского народа состоит в том, чтобы быстрый рост населения продолжался и в будущем.

Однако рост населения вызывал не только гордость, но и тревогу. Многие считали такой рост избыточным, чреватым ухудшением качества жизни, а это в свою очередь, как считалось, провоцирует рост преступности, самоубийств, заболеваний и радикализацию политических настроений.

Плотность населения была и вправду высокой. В 1927 году она составляла 161,5 чел./км², а к 1935-му возросла до 181 чел./км². Поскольку три четверти территории страны занимают горы, концентрация населения на равнинах и в городах была намного выше. В Токио она составляла 2970 чел./км², на одного токийца приходился всего один квадратный метр зеленых насаждений. Однако распределение японцев по стране было крайне неравномерным. Плотность населения на Хоккайдо составляла всего 35 чел./км².

Державники радовались росту населения, но это была какая-то неконкретная, абстрактная радость поэтического свойства: как приятно, что нас так много! Публикации же серьезных экономистов и демографов, наоборот, дышали тревогой. Профессор Токийского императорского университета Янаихара Тадао в первой же фразе своей книги, посвященной демографическим проблемам, в 1928 году с нескрываемой тревогой писал: «Естественный рост населения в нашей стране составляет почти миллион человек в год, что устрашающим и угнетающим образом воздействует на психику народа, так что дискуссии по демографическим вопросам пышут жаром».

Среди серьезных мыслителей только люди марксистской ориентации не пугались многочисленности японцев. В их понимании речь шла не об «абсолютной», а только об относительной перенаселенности, которую порождает «античеловеческий» капиталистический строй. Со свойственной коммунистическому стилю мышления размашистостью Каваками Хадзимэ решительно отвергал все предлагавшиеся меры по смягчению демографического давления. Коммунисты мечтали свергнуть капиталистический строй и императора, на меньшее они были не согласны. Только при ликвидации «эксплуататорского» строя, по их мнению, все проблемы, включая демографические, решатся сами собой. Но коммунистические идеи не пользовалась популярностью. На первых «всеобщих» выборах 1928 года (право голоса получила только часть мужчин) «левые» выиграли 8 мест в парламенте. Общее же число парламентариев превышало четыре с половиной сотни. Но и этот «успех» напугал власть. Начиная с того же самого 1928 года коммунистов стали массово арестовывать, многие из них каялись и отрекались от своих взглядов. Такая же судьба постигла и самого Каваками. В результате репрессий открыто пропагандировать марксистские идеи стало попросту некому.

Позиция правительства по демографическому вопросу была двойственной. С одной стороны, рост населения вызывал глубокое державное удовлетворение, с другой — обеспокоенность. На первом заседании комитета по проблемам демографии и продовольствия (20 июля 1927 года) премьер-министр Танака Гиити заявил: «За последние годы население нашей империи быстро росло, что символизирует процветание государства и вызывает радость. Рост населения не только свидетельствует о жизнеспособности нашего народа, но и составляет основу для сильной страны. Однако территория нашей страны мала и обделена природными ресурсами, а развитие промышленности еще недостаточно, так что из-за высокой плотности населения потребление продуктов питания растет быстрыми темпами, то и дело возникает дисбаланс в спросе и предложении рабочей силы, что вносит нестабильность в жизнь народа». Комиссия пришла к заключению о необходимости что-то предпринять, но этот вывод не привел к каким-то значимым конкретным действиям.

В этих условиях зародилось «низовое» движение за ограничение рождаемости. Хотя правительство не проводило политику, непосредственно направленную на повышение рождаемости, оно с большой подозрительностью относилось к призывам по ее ограничению: публикации, ратующие за планирование семьи, подвергались цензуре, лекции поборников легализации абортов и контроля над рождаемостью отменялись. Так произошло, в частности, с приехавшей в Японию в 1922 году американкой Маргарет Сэнгер (Sanger, 1883–1966) — известной активистской движения за контролируемую рождаемость, которая и пустила этот термин (birth control) в широкий оборот. У матери Маргарет было 11 детей, у нее самой — только двое сыновей (дочь умерла в младенчестве). За ее феминистские и «античеловеческие» выступления Сэнгер преследовали на ее родине, не раз арестовывали, поэтому она, будучи еще не разведенной, переместилась в Англию, где у нее заодно случился роман с Гербертом Уэллсом. Среди японских феминисток тоже находилось немало женщин с «передовыми» взглядами на сексуальные отношения. Правда, собственно феминисток обнаруживалось немного.

В традиционной Японии инфантицид и аборты были широко распространены, но под влиянием западной (христианской в своей основе) морали правительство боролось с ними и достигло больших успехов. Отказываться от достижений не хотелось, ибо это означало возврат к «феодализму», который тогда считался словом бранным. В тогдашнем западном мире аборты были повсеместно запрещены. Когда в 1920 году их разрешили в Советской России, это вызвало восторг у многих «прогрессивных» западных интеллектуалов и ужас у обывателей, которые получили еще одно доказательство «бесчеловечности» коммунистов. Тем не менее противозачаточные средства (главным образом, барьерные) находили всё более широкое распространение на Западе. Но японская власть относилась к ним крайне подозрительно. Во время пребывания Сэнгер в Японии ее лекции запрещались, идея «лучше меньше детей, но лучшего качества» (более здоровых и более образованных) подвергалась жесткой критике на том основании, что рожденный японцем не может (или не должен) быть дурного «качества» по определению, поскольку «качество» — это прежде всего «духовность» и «патриотизм», а по этим параметрам Япония, безусловно, не шла (не должна идти) ни в какое сравнение с другими странами.

Социолог, профессор Токийского императорского университета и член нижней палаты парламента Такэбэ Тонго решительно обличал сторонников ограничения рождаемости и называл их «паразитами». Он полагал, что в наше непростое время, когда обостряется конкуренция между народами и странами, чем больше население страны, тем больше у нее шансов на победу. Кроме того, большему количеству японцев будет якобы легче решить продовольственную проблему. Такэбэ выстраивал и такую логическую цепочку: капитулянтство перед продовольственной проблемой и другими бытовыми трудностями приводит в результате к поражению в борьбе с «вражескими странами». Такая упадническая философия превратит японцев в рабов, и тогда женщины станут торговать телом (буквально «весной»), т. е. превратятся в проституток, которых и без его пророчеств имелось в Японии великое множество. Правда, Такэбэ имел в виду, что японкам придется в ужасном будущем делиться телом не с «чистыми» японцами, а с «грязными врагами». Эти размышления он обнародовал в своей книге, вышедшей в свет 30 марта 1925 года, когда Японии никто не грозил. Более того, японские войска, участвовавшие в «сибирской экспедиции», еще не были выведены с Северного Сахалина, который юридически принадлежал вовсе не Японии, а СССР. Однако Такэбэ размышлял не о настоящем, а о будущем. В 1938 году за его «правильные» идеи Такэбэ Тонго назначили членом верхней палаты парламента (верхняя палата предусмотрительно не избиралась, а назначалась).

Несмотря на афронт со стороны властей, визит Сэнгер помог консолидироваться японским сторонникам планирования семьи. Что до противозачаточных средств, то в связи с неблагополучной экономической ситуацией конца 1920-х они все-таки начали получать некоторое распространение. Однако социологические опросы показали, что в 1930-х только менее 10% супружеских пар использовали контрацептивы.

В 1926 году «толстый» журнал «Тайё» («Солнце») провел опрос видных публичных интеллектуалов по вопросу о том, одобряют ли они ограничение рождаемости в тех семьях, которые испытывают материальные затруднения. Большинство респондентов ответило утвердительно, что свидетельствовало не только о низком уровне жизни тогдашних японцев, но и о том, что среди интеллигентов идея планирования семьи находила определенное понимание. Они полагали, что меньшее количество детей позволит вырастить их более здоровыми и образованными, что улучшит качественные характеристики японского народа. Однако в политических кругах всё большее влияние получали люди в погонах, мыслившие совсем другими количественными категориями. Они мечтали об увеличении человеческого ресурса для осуществления экспансионистской политики. Движение по ограничению рождаемости имело антимилитаристскую составляющую. «Левые» полагали, что правящая элита заинтересована в многочисленных японцах, которые рекрутируются в армию для защиты неправедно нажитых японскими капиталистами состояний и отъема богатств у других стран.

Следуя вдохновляющему примеру нацистской Германии, общественное движение за контроль над рождаемостью и за планирование семьи распустили в 1935 году, публикации по этой тематике запретили двумя годами позже. Символично, что сам журнал «Тайё» прекратил существование еще в 1928 году.

Император Сёва (Хирохито) и императрица Кодзюн в интронизационных облачениях (1928)

‌

«Продовольственная безопасность»

Продовольственное обеспечение страны держалось на крестьянине, который оставался таким же трудолюбивым, как и прежде. Урожайность риса во «внутренней» Японии составляла почти 19 ц/га — в два раза выше, чем в ее колониях — Корее и на Тайване. По урожайности пшеницы Япония находилась на хорошем европейском уровне с урожаем в 12–13 ц/га. Великий генетик и ботаник Н. И. Вавилов, побывавший в Японии в 1929 году, отмечал, что в деревнях люди ходили по улочкам по дорожкам из камней, поскольку остальное пространство было занято под посадки. Он продолжал: «Земледелие Японии поражает своей интенсивностью. В Центральной и Южной Японии использован каждый клочок земли. Поля обильно удобряются жидким навозом (из человеческих фекалий. — А.М.). Подкормка растений — самое обычное явление. На поле и в огороде — ни одного сорняка. Япония не знает сорных растений. Их практически нет, а если они и появляются, то мигом уничтожаются <…> Японский крестьянин — прирожденный селекционер, умело сочетающий знание условий среды и наблюдательность, необходимую для отбора».

Несмотря на трудолюбие японского крестьянина, проблему увеличения производства продовольствия решить было непросто. При тогдашнем развитии агротехники получать большие урожаи не представлялось возможным. Качественная ручная обработка крошечных участков, применение эффективных (в том числе химических) удобрений и улучшение семенного фонда позволяли крестьянину получать высокие урожаи и сравнительно удовлетворительно кормить страну. Однако производительность труда достигла своего предела: и в 1920-м, и в 1940 году один крестьянин выращивал 680 кг риса. За исключением производства шелковой нити, японские крестьяне были заняты почти исключительно производством пищевых продуктов, до технических культур дело не доходило, и почти весь хлопок и всю шерсть приходилось ввозить из-за границы.

Производство продуктов питания теоретически могло быть увеличено за счет расширения посевных площадей. По скученности людей Япония немного уступала некоторым европейским странам — Бельгии, Голландии, Англии. Однако при расчете плотности населения не на всю территорию страны, а только на сельскохозяйственные угодья, она уверенно лидировала: 9,69 человека на гектар земли (в Англии — 2,26, в Германии — 1,85, во Франции — 1,08). Разумеется, прокормиться почти десяти японцам с такого «поля» было невероятно трудно. В западных странах была отдана под сельскохозяйственные угодья намного бо́льшая доля территории, чем в Японии. Во Франции она составляла 42%, в Германии — 44%, в Англии — 25%, а в Японии — только 16%.

Около трети риса и 15% всего потребляемого продовольствия обеспечивались за счет ввоза (в основном из своих же колоний). Таким образом, зависимость страны от иноземного продовольствия была сравнительно невелика. Тем не менее обеспокоенность государства и общества по поводу возможной нехватки продовольствия была огромна, временами она переходила в истерику.

Политики и публицисты били тревогу: Япония, которую в глубокой древности с гордостью именовали «страной богатых урожаев риса» превратилась ныне в импортера риса. Это было крайне неприятно с точки зрения самоидентификации японцев, для которых «рис» и «Япония» стояли в одном синонимическом ряду. Для императора Сёва в 1929 году прямо на территории дворца устроили рисовое поле, за которым он якобы ухаживал сам. Разумеется, к пропитанию государя или же его народа оно не имело отношения, но это поле обладало великим символическим смыслом — единение императора со своим народом в их общем беспокойстве по поводу насыщения. С 1931 года рис с императорского поля стал использоваться для подношений синтоистским богам во время праздника урожая. И император, и его народ, и их общие боги питались одним и тем же.

Помимо ностальгии по тем далеким временам, когда «родного» риса имелось (или, вернее, якобы имелось) в изобилии, огромную роль играли геополитические соображения относительно самообеспеченности продовольствием. В то время многие страны Запада уже отказались от мысли производить всё необходимое продовольствие на собственной территории. Ни Франция, ни Германия не обеспечивали себя зерном полностью. Англия вообще почти отказалась от производства зерна. Эти страны закупали недостающую часть продовольствия за границей за счет экспорта промышленных товаров и услуг и находили такую сделку не только неизбежной, но и выгодной. Наиболее высокий уровень жизни наблюдался вовсе не в сельскохозяйственных, а в промышленных странах. В Японии, однако, всё больше власти забирали военные, которые склонны решать любые проблемы с помощью насилия. Закупки продовольствия за границей казались им делом крайне ненадежным для безопасности страны. История Запада, в силовое поле которого вовлеклась Япония после революции Мэйдзи, не без основания представлялась как история бесконечных войн. В этой истории мирное время являлось исключением, правилом была война. Чем дальше, тем больше страна ощущала себя окруженной врагами. «А если завтра война?» — спрашивали они сами себя. Мировой экономический кризис, разрушивший прежнюю систему международной торговли, подстегивал автаркические настроения. Полное продовольственное самообеспечение представлялось военным чрезвычайно прельстительной задачей, но ее выполнение было близко к невозможному — винтовка и вправду может рождать власть, но богатые урожаи случаются только в мирные годы.

Озабоченность по поводу «продовольственной безопасности» была частью более общего беспокойства относительно самообеспеченности ресурсами вообще. Япония развивала свою тяжелую промышленность. Однако полезных ископаемых в стране было ничтожно мало. Колонии подпитывали метрополию едой, но ни Корея, ни Тайвань на роль сырьевого придатка не годились. Железной руды в Корее было немного, а нефти не было совсем ни там, ни на Тайване. Точно так же, как и каучука. Япония в этом отношении очень сильно зависела от импорта.

Мнение, что Япония «несправедливо» лишена природных ресурсов, которые захватили западные колониальные державы, стало пользоваться особенно большой популярностью в связи с великой экономической депрессией, подорвавшей японский экспорт, что немедленно сказалось на доступности импорта, без которого экономика обойтись уже не могла. Основным источником валютных поступлений был шелк, но спрос на него в США (его основном потребителе) резко упал. Конкурентоспособных высокотехнологичных товаров Япония тогда не производила. Покупать сырье — главный предмет японского импорта — стало не на что. Военные предполагали получить природные ресурсы для растущего населения за счет завоевания новых территорий. В таком случае они обошлись бы «задаром» (колоссальные расходы на армию и войну в этой стратегии в расчет не принимались). Целью военных было не интенсивное развитие экономики (задача, требующая многих лет кропотливого труда) и международной торговли, а немедленное обеспечение ресурсной и продовольственной автаркии. Как и всюду в мире, стиль мышления японских военных предполагал напор, решительность, нетерпеливость, расчет на простые способы решения сложных проблем и полное игнорирование чужих интересов.

Перед страной, безусловно, стояли серьезные проблемы, в том числе демографические и продовольственные. Страны без проблем вообще не бывает. Также не вызывает сомнения, что эти проблемы могли быть постепенно решены за счет кропотливого труда. Однако в стране складывалась такая атмосфера, которая требовала не неспешных улучшений, а немедленных и радикальных результатов. После революции Мэйдзи Япония совершила гигантский рывок, темп жизни радикально убыстрился, восприятие времени изменилось. Японцы разучились ждать, они желали немедленных результатов. В средние века среди японских буддистов была популярна идея, что достичь состояния Будды можно, минуя цепь многочисленных перерождений, — в данном в этой жизни теле. В первой половине ХХ века японцы ставили перед собой грандиозные цели и хотели увидеть их осуществление еще при жизни. Спокойствие и рассудительность покинули их, лихорадочность мысли и действий обуяла людей.

В доиндустриальную эпоху Япония была абсолютно независима от ресурсов внешнего мира и полностью обеспечивала себя. Расхожее мнение того времени заключалось в том, что Япония обладает всем необходимым для благополучного существования. В 1920–1930-х годах Япония более-менее обеспечивала себя продовольствием и для развития сельского хозяйства существовали значительные резервы. В стране существовали земли, которые могли быть освоены под пашню, но они были низкого качества и располагались в менее пригодных для полеводства (особенно для выращивания риса) районах. Освоение этих земель требовало больших вложений. Правительство выделяло определенные средства на освоение нови (в частности, на Хоккайдо), но их не могло быть хоть сколько-то достаточно, учитывая возрастающие расходы на армию: с 1931 по 1937 год их доля в бюджете выросла с 30 до 70%, что делало невозможным осуществление любых крупномасштабных мирных программ. Светлые головы предлагали развивать промышленность, экспортировать высокотехнологичную продукцию и закупать недостающую часть продовольствия за рубежом. Но это был долгий кружной путь, и страна решила пойти «напрямки»: в 1931 году была оккупирована Маньчжурия, в 1937 году начата «большая» война с Китаем, в 1941-м Япония объявила войну США и Великобритании. Хорошо известно, к каким ужасным последствиям (как для мира, так и для самой Японии) это привело.