Раскаяние Скруджа
Игрушечная железная дорога — предмет мечты не только многих мальчишек, но и девчонок. Родилась эта игрушка дважды. В 1839 году в Лейпциг пришла железная дорога, и еще в преддверии ее открытия мастера стали создавать игрушечные паровозики. Это были игрушки из дерева с вращающимися колесами, их можно было катать по полу, и солидные отцы семейств, ожидая открытия железнодорожного сообщения с Дрезденом, играли в паровозики. Сообщение между городами меняло образ жизни: чтобы совершить деловой визит, уже не требовалось заказывать коляску — надо было прибыть на вокзал, оказаться под металлическими арками и вблизи опасного дыма. Это был настоящий выход в большой мир, но требовавший совсем иного движения, иной осанки, чем прежнее конное передвижение. Ты не утверждаешь себя и свою стать, не борешься с неудобной коляской, а просто входишь в большой мир как есть, со всей своей телесностью. Почему бы тогда и не покатать паровозик по полу? Это такой же вход в мир твоего дома, как в большой вокзал.
Второй раз игрушку создали англичане. «Рождественская песнь в прозе» (1843) Чарльза Диккенса, большого любителя железных дорог, открыла эру рождественских подарков, которые должны были доставляться напрямую. В начале морализаторского бестселлера Диккенса раздраженный на всех Скрудж наблюдает, как факельщики освещают путь экипажам. Город кажется ему бессмысленным бурлением, нечистым промыслом, уходящим во мглу. Движение в городе — суета, и он хватается за линейку, чтобы видеть только свои цифры и подсчеты. Но когда Скрудж кается в разговоре с третьим духом, в его речи вдруг появляется понятие «путь человеческой жизни». Нужно вовремя изменить путь, чтобы изменить всю свою жизнь, иначе ты катастрофически сорвешься в пропасть. Нужно прибыть на правильный вокзал. Так что Скрудж не просто кается, он принимает новый транспорт как главный способ взаимодействия с людьми; из мизантропа, убегающего от экипажей, он становится просвещенным поставщиком радости.
Англичане поставили игрушечный паровоз на рельсы и прицепили к нему вагончики. Замкнутый круг, конечно, напоминал о Британской империи, над которой не заходит солнце, о колониальном покорении мира как экономической системе. Но чудесные вагоны вносят в этот образ сразу несколько новых смыслов. Ты исчисляешь вагончики, исчисляешь, насколько хватит тебе подарков, насколько хватит тебе радости. Ты уже не делаешь, подобно Скруджу, тайные запасы, скрытые от родственников, все запасы твои явные, они прямо здесь, под рождественской елкой.
Но и сама сборка игрушечной железной дороги — это опыт работы в экономике, первый опыт. Собирая дорогу, ты становишься впервые экономическим субъектом, тем, кто понимает хоть как-то, что такое «капитал», «оборот» и другие понятия. Ты осваиваешь политическую экономику буквально пальцами. Но одновременно ты вдруг застываешь над железной дорогой и завороженно смотришь, как паровоз катит раскрашенные вагоны. Ты тем самым становишься чистым наблюдателем экономического роста, простым наблюдателем, которого ждет чудесная встреча. «Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук», — сказал русский поэт. И когда на твое имя прибыли игрушки, твое имя оказывается непременным участником самых важных встреч в твоей жизни.
Подрагивающий экран игры
В игрушечную железную дорогу играли властители: Наполеон III со своим наследником, будущим титулярным императором Наполеоном IV, и Николай II c цесаревичем Алексеем. Конечно, дворцовые игрушечные железные дороги создавались в единичном экземпляре, но были и стандарты. Настоящая революция в стандартах произошла в 1935 году, она сопоставима по значимости с «маленьким черным платьем» Коко Шанель или появлением транзисторного приемника. Долгое время немецкая фирма «Мэрклин» определяла колею в 32 мм как стандарт для всех сборных игрушек. Но конкурент, компания «Трикс» в Германии, решила удешевить производство и создала колею в два раза уже: 16,5 мм. Только после поражения Германии во Второй мировой войне этот стандарт стал массовым, до этого металл уходил, увы, не на игрушки.
Такая смена стандарта означала не просто массовый тираж и большую доступность — железная дорога не просто пошла навстречу бэби-буму и плану Маршалла в Европе. Железная дорога становится из части интерьера почти случайной игрушкой. Она становится фетишем, предметом желания. Теперь уже ты не «играешь в железную дорогу», а «обладаешь железной дорогой». В СССР были желанны железные дороги производства ГДР — как раз по стандарту «Трикс». Они должны были привезти советских детей в другие края. Но тогда же и голливудские звезды, и другие знаменитости стали коллекционировать игрушечные паровозики и с удовольствием катать их по простору огромных квартир — так они показывали, что желания сбываются и Рождество длится чуть ли не круглый год.
Большинству советских детей железная дорога не доставалась. Герой анимационной вставки в фильме Птушко «Сказка о потерянном времени» (1964), неорганизованный школьник, мечтает купить настоящий мотороллер, поехать в Африку и заарканить слона и жирафа (видимо, для зоопарка). Он мыслит себя явно покорителем природы и властителем всей африканской экономики: доставляет животных в зоопарк, а Африка получает какое-то благо от него — вероятно, благо свободного передвижения на новейших транспортных средствах. Он своими силами конструирует что-то вроде поезда из арканов, покоряя пространство, но привозя дары насильственно. Это не рождественская сказка, а морально осуждаемое поведение растратчика времени, — поэтому и поезд здесь не настоящий.
Но советская мультипликация создала и другой образ растраты времени — растраты на добрые дела. «Паровозик из Ромашково» («Союзмультфильм», 1967), голубой вагон в мультфильме «Про Гену и Чебурашку» («Союзмультфильм», 1974) — примеры добрых и самых настоящих (внутри анимированного мира) поездов. Это соответствовало уже не смешанному (киносъемка и анимация), а чисто анимационному медиуму, рисованному или кукольному. Вторгающиеся в этот чистый мир мечты деловые механизмы и люди — самоуверенный синий поезд «Стрела», торопливая и мстительная Шапокляк, никогда не опаздывающая, — выглядят чужеродными для самого медиума доброго действия, доброго оживления поверхности киноэкрана и телевидения, трепетной магии детства.
Паровоз из будущего: Шрёдингер и хвост
Железная дорога стала символом, началом и концом пути, исканием и судьбой героев Льва Толстого. «Он жил рядом с железной дорогой и ассоциировал себя с движением, считая, что жизнь состоит и проявляется в движении»1. Железнодорожные станции Козловка, Лазарево, Ров не только окружали его, но и провожали (станция Астапово). Толстой называл железную дорогу «горделивой чугункой». «Горделивая чугунка с характерной экспансией стала овладевать российским пространством. Бег паровозов, блеск рельсов, свист пара, лязг железа, мелькающие лица на перроне, ускользающие полустанки… Чугунка обогнала знаменитую гоголевскую тройку»2.
Русский поезд ХIХ века состоял из нескольких сцепленных фанерных вагонов с дверью между ними. В отличие от Западной Европы с ее германским углем, русские поезда отапливались дровами. Это создавало уютную домашнюю атмосферу, как и газовые лампы (у первых электрических ламп от тряски рвалась спиралька, поэтому эра электричества наступила на железных дорогах с запозданием): чтобы погасить такую лампу, нужно было закрыть заслонку, как у печки. Об этом сказано в стихах Набокова «Крушение» (1925), где слышен тот же усыпляющий и тревожный ритм, что и в строках Иннокентия Анненского о библиотеке («Идеал», 1904):
Тупые звуки вспышек газа
Над мертвой яркостью голов,
И скуки черная зараза
От покидаемых столов,
И там, среди зеленолицых,
Тоску привычки затая,
Решать на выцветших страницах
Постылый ребус бытия.
Салон поезда с газетами и библиотека с книгами сливаются в одном чадящем бреду, бреду порой диких идей и неизбежного прогресса. Толстой терпеть не мог ведомство путей сообщения, вообще регламенты прогресса, беспощадную бюрократию, и сам умер на вокзале, а до него умер на вокзале Иннокентий Анненский.
Страшные предчувствия, связанные со смертью на железной дороге, возникают уже в самом начале «Анны Карениной», когда дети Стивы соорудили поезд из шкатулки:
«Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то везли и уронили.
— Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай!
„Всё смешалось, — подумал Степан Аркадьич, — вон дети одни бегают“. И, подойдя к двери, он кликнул их.
Они бросили шкатулку, представлявшую поезд, и вошли к отцу».
Толстой считал, что чугунка ворвалась в регламентированную жизнь Ясной Поляны: «Нить железная нарушила пустынный сон Ясной Поляны»3 . В пустынный сон вернулся Лев Николаевич в багажном вагоне. У крыльца астаповского станционного дома были мужики, дети, Софья Андреевна с детьми. Гроб с телом поместили в багажный вагон и отправили в Ясную Поляну, где и завещал себя похоронить Толстой.
В отличие от тех пассажей, которые исследовал Вальтер Беньямин как апофеоз капитализма, где человек теряется, становится чужд себе и своему телу, вокзал — это бюро находок, бюро разлук и встреч, несгораемый их ящик (словами поэта). Вокзал всегда очень тосклив, это всегда отчужденная, заброшенная территория. Но иногда именно на вокзале ты вдруг ощущаешь радость встречи с приехавшим родственником, так что по тебе пробегает улыбка. Вдруг ты сознаешь себя под сводами вокзала чуть оторвавшимся от земли и пронизанным связями с дальними родственниками, друзьями, самыми любимыми людьми. На Большом центральном вокзале Нью-Йорка потолок — это небосвод с золочеными созвездиями и с добавлением лампочек самых ярких звезд, по которым все американцы должны найти друг друга, встретиться на Рождество, когда лампочки этих созвездий горят, подсветка усиливается и кассовый зал озаряется бесконечными излияниями дружбы.
Границы между анимацией о Рождестве и самим Рождеством стираются. Ведь электрическое искусство создает полную картографию мироздания. Поэтому в будущее может возить не сверхсовременный локомотив, а паровоз, как в фильме «Назад в будущее — 3» Роберта Земекиса. Паровоз исправляет ход времени, ход параллельных прямых, он со своей тяжелой основательностью не экспериментирует со временем, но чувствует себя с ним уверенно как никогда.
Пускай Набоков объяснит…
Владимир Набоков любил прогресс и боялся железнодорожных крушений. В этом было что-то очень детское. Ребенок обычно начинает путешествие в дальние края по железной дороге. Кукол и солдатиков он может крушить сам, а железная дорога в его детской — один из многих подарков. А вот настоящая железная дорога — это первый страх, что кончится детство, что взрослые, со всей их мудростью, не справятся с ситуацией. Переживший политическую катастрофу, Набоков и мыслил ее как крушение имперского поезда. Об этом говорит процитированное ниже стихотворение о железнодорожной катастрофе, заставшей спящих добропорядочных людей, любителей уюта и прогресса.
Крушение
В поля, под сумеречным сводом,
сквозь опрокинувшийся дым
прошли вагоны полным ходом
за паровозом огневым:
багажный — запертый, зловещий,
где сундуки на сундуках,
где обезумевшие вещи,
проснувшись, бухают впотьмах —
и четырех вагонов спальных
фанерой выложенный ряд,
и окна в молниях зеркальных
чредою беглою горят.
Там штору кожаную спустит
дремота, рано подоспев,
и чутко в стукотне и хрусте
отыщет правильный напев.
И кто не спит, тот глаз не сводит
с туманных впадин потолка,
где под сквозящей лампой ходит
кисть задвижного колпака.
Такая малость — винт некрепкий,
и вдруг под самой головой
чугун бегущий, обод цепкий
соскочит с рельсы роковой.
И вот по всей ночной равнине
стучит, как сердце, телеграф,
и люди мчатся на дрезине,
во мраке факелы подняв.
Такая жалость: ночь росиста,
а тут — обломки, пламя, стон…
Недаром дочке машиниста
приснилась насыпь, страшный сон:
там, завывая на изгибе,
стремилось сонмище колес,
и двое ангелов на гибель
громадный гнали паровоз.
И первый наблюдал за паром,
смеясь, переставлял рычаг,
сияя перистым пожаром,
в летучий вглядывался мрак.
Второй же, кочегар крылатый,
стальною чешуей блистал,
и уголь черною лопатой
он в жар без устали метал.
Владимир Набоков (1925)
Но Набоков говорит о взрослой железной дороге как об общем желании детства, своего рода платоновской идее любого современного ребенка. Вот как он пишет в автобиографии «Другие берега»: «Вместо дурацких и дурных фрейдистических опытов с кукольными домами и куколками в них („Что ж твои родители делают в спальне, Жоржик?“), стоило бы может быть психологам постараться выяснить исторические фазы той страсти, которую дети испытывают к колесам. Мы все знаем, конечно, как венский шарлатан объяснял интерес мальчиков к поездам. Мы оставим его и его попутчиков трястись в третьем классе науки через тоталитарное государство полового мифа (какую ошибку совершают диктаторы, игнорируя психоанализ, которым целые поколения можно было бы развратить). Молодой рост, стремительность мысли, американские горы кровообращения, все виды жизненности, суть виды скорости, и неудивительно, что развивающийся ребенок хочет перегнать природу и наполнить минимальный отрезок времени максимальным пространственным наслаждением. Глубоко в человеческом духе заложена способность находить удовольствие в преодолении земной тяги. Но чем бы любовь к колесу ни объяснялась, мы с тобой будем вечно держать и защищать, на этом ли или на другом поле сражения, те мосты, на которых мы проводили часы с двухлетним, трехлетним, четырехлетним сыном в ожидании поезда. С безграничным оптимизмом он надеялся, что щелкнет семафор, и вырастет локомотив из точки вдали, где столько сливалось рельс между черными спинами домов. В холодные дни на нем было мерлушковое пальтецо с такой же ушастой шапочкой, и то и другое пестроватого коричневого цвета с инеистым оттенком, и эта оболочка и жар его веры в паровоз держали его в плотном тепле и согревали тебя тоже, ибо, чтоб не дать пальцам замерзнуть, надо было только зажать то один, то другой кулачок в своей руке, — и мы диву давались, какое количество тепла может развить эта печка — тело крупного дитяти».
Издеваясь над Фрейдом и его последователями, Набоков натурализует психоанализ: условные фигуры снов превращаются в кукольные домики, а рутинная практика терапии — в рутину мещанских деловых путешествий. Решает он так для того, чтобы натурализовать и мечту о путешествиях: показать, что это не только грезы ребенка над страницами иллюстрированных книг, но и неотменимая страсть к тому, чтобы быть в движении и быть больше себя.
Такова истинная страсть быть тем, кого созидает творчество и жар веры, — тот жар, который запускает опасный ритм поэзии и более надежный ритм прозы. И в этом ритме мы слышим и игрушечную железную дорогу.
Александр Марков, профессор РГГУ
Оксана Штайн (Братина), доцент УрФУ
1 Никитина Н. Путешествие в компании с гением. — Тула: Ясная Поляна, 2006, с. 10.
2 Там же, с. 54.
3 Там же, с. 80.
(1 оценок, среднее: 4,00 из 5)
Загрузка...