

«Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин»
Великий римский лирик Гай Валерий Катулл, современник и эмоциональный антагонист Цицерона, написал стихотворение на смерть воробья своей возлюбленной — Лесбия, как бы новая Сапфо, была для него источником и всех вдохновений, и всех разочарований. Вероятно, возлюбленную звали Клодия — знатоки подставляли правильное имя при чтении, не нарушая ритма. Катулл в обращенных к Лесбии стихах говорит только о своих чувствах, всегда крайних, страсти и гневе, но образ его возлюбленной за этими порывами рельефен — гораздо рельефнее, чем образы подзащитных Цицерона. Кажется, мы знаем и походку Лесбии, и ее кулинарные предпочтения, и способ общения со служанками, хотя Катулл только теряет голову или бранится в стихах — вот парадокс лирического отражения.
Цицерон обещал при защите поэта Архия бессмертие актеру Росцию за его venustas, очарование, подобное очарованию Венеры. Но это патетическое сравнение, утвердившее идеал «бессмертного искусства» (вопреки тому, что уже следующее поколение не воспринимает кумиров предыдущего), вызывает меньше доверия, чем слова Катулла, который бессмертия за актерскую неподражаемость никому ни разу не обещал. Он просто присоединил к плачу Венер и Купидонов «самых очаровательных людей» (venustiores), которые и по сильной эмоциональности, и по преувеличенной увлеченности опередят любого Росция. Они действительно разрывают шаблоны, шаблоны цицероновского красноречия, и видят, как именно любовь заставляет человека и идти другой походкой, и иначе воспринимать запах еды, и совсем по-другому браниться, — отсюда рельефность неведомой нам Лесбии.
Стихотворение о воробье вряд ли вызывало когда-либо слезы у школьников, учивших латынь из поколения в поколение, из века в век — но заставляло плакать поэтов. Похороны любимой птички или собачки любимой женщины стали предметом многочисленных подражаний Катуллу, от Ренессанса до наших дней. Схема одна: горестный зачин, с призывом плакать всем, воспоминание о взаимной ласковости птенчика и хозяйки, наконец скорбь, пронизанная лаской, как драгоценная ткань золотыми нитями. «Плачьте, о Венеры и Купидоны» — древнейшая римская религия признавала и Венеру-женщину, и Венеру-мужчину, так что здесь множественное число оправдано, но всё равно кажется знаком невероятной скорби. «Воробушек знал хозяйку так, как доченька знает мать и не уходил с ее лона» — ласковый тон доводится до рискованного предела. И в конце грозные удары: «О злодеяние! О жалкий воробушек!» (O factum male! O miselle passer!) — уменьшительный суффикс присоединен в оригинале к прилагательному, «жаленький», голос Лесбии совсем деликатно вторгается в это поминание. С этим вторжением чужого нам и так желанного Катуллу голоса мы детально переживаем и беспредельное время, похищенное смертью, и беспредельное время томлений самого Катулла в мыслях о возлюбленной.

Ручной воробей, птица Венеры, был лучшей забавой — игрушка, изящная, как колечко или сережка, юркий и одним легким и едва заметным прикосновением пера заставляющий трепетать. Он вызывал чувство хозяйки, как бусы или иные украшения, но стремительнее, без задержки на рассматривание: он объявлял свою хозяйку самой любимой, порхал то над ней, то совсем близко проносился, и блеск его полета, сверкание глаз заставляло всё тело оживать как никогда. Казалось, вот он, рядом, он уже светит у тебя и тобой, и он же неуловим, и время его подходит к концу, как и любовь Катулла к тебе завершится еще при твоей жизни.
Катулл пародирует надгробные плачи только для того, чтобы выйти на единоборство с Сатурном, обидевшим возлюбленную. Катулл бросает вызов богу времени решительно, как никто. Представим, как сейчас очкастый подросток подойдет к бритоголовому парню, держащему в страхе весь двор, и отчитает его, не страшась смертельных последствий. Эта смелость и есть похороны воробья, дуэль со временем ради чести возлюбленной.
Солнечная клумба ЖКХ-арта
Двор в страхе держал бритоголовый парень, но обитатели двора сейчас — не только люди. Это и ЖКХ-арт, плюшевые собачки и жирафы, посаженные на клумбу, прибитые к деревьям, выставленные под дождь — это особое кладбище, которое иначе прочерчивает линии влияний во дворе. Вырезанные из шин лебеди — словно надгробные памятники, напоминающие, как и положено таким памятникам, о бесприютных душах. В этом придомовом символическом кладбище есть какая-то щемящая надежда. Воробей Лесбии мог только уйти в глубокий тоннель забвения, воронку забытых вещей, и в ужасе оглядываться на ее тьму. Игрушки не забыты даже тогда, когда выброшены на помойку. Игрушки вместе ищут то солнце, которое их отогреет, свое игрушечное солнце, как фанерное солнце в мультсериале «Смешарики», которое уходит неизвестно куда.
Игрушки карнавально появляются среди привычного двора, где всё предсказуемо, чтобы если погибнуть, то вместе с людской памятью о них. ЖКХ-игрушки равняют материю и память: и то, и другое торчит из привычной разглаженной ткани жизни.
ЖКХ-арт можно назвать китчем, можно назвать наивным искусством. Можно вспомнить мексиканский день мертвых, так изумивший Эйзенштейна и так вдохновивший Фриду Кало, можно — итальянский и греческий карнавал. В греческом городе Патры в карнавальные дни положено кидаться шоколадками — сладкий ритуал установления равенства во время похорон зимы. Таких параллелей вспоминается много: екатеринбургский художник Александр Шабуров как-то инсценировал собственные похороны, и он был не первым и не последним. Но все они неверны. На самом деле ЖКХ-арт наследует своеобразной пантомиме. Это не лебедь изображает кладбище во дворе, но двор изображает себя лебедем, который готов лететь ко всему прекрасному. ЖКХ-арт добавляет двору не ностальгии и меланхолии, но сентиментальности.
Здесь уместно вспомнить советскую цирковую пантомиму. Леонид Енгибаров (1935–1972) мог в 1 минуту и 12 секунд уложить жизнь женщины, которая, как по диалектической спирали, поднимает новое поколение, провожает и поднимает следующее, наматывая клубки нити жизни. Чем это не ЖКХ-арт, где рядом детская игрушка, стариковская клумба и надгробие из детских игрушек и лебедей, нарезанных из солидных шин грузовиков? Не та же ли самая это диалектика? «Букет» Енгибарова (1965) с пустыми карманами прохожего и вкусно пахнущими цветами демонстрирует нам не только выразительную пластику тела, но и мимику лица. Мы начинаем чувствовать запахи этих цветов, узнаем слишком много о любви и разлуке — как резкие и однозначные стихи Катулла создавали рельефный образ Клодии-Лесбии, так и здесь простая пантомима рассказывает во всех подробностях о звуках, запахах и воспоминаниях любви. Такова чистая явленность, оставляющая людей с ответом. Стандартный двор себя так же явил — со всеми запахами четырех сезонов и воспоминаниями о многих прожитых годах — в этом ЖКХ-арте.
Если Енгибаров был дождливым клоуном осени, считавшим, что цирк и пантомима — это прежде всего драматургия, то всем известный в то время «солнечный клоун» Олег Попов (1930–2016) в известной репризе «Луч» (1970) излучает новую, светлую материю. Он светится, дружит с Лучом, который становится не только собеседником и другом, но и условием нормального существования: пить молоко, спать, греться, наслаждаться запахом розы. Персонаж Олега Попова наподобие Маленького принца, живет своей жизнью, унося с собой Розу, молоко и даже солнце в авоське, как Катулл, у которого в кошельке всегда было пусто, носил чувства и воспоминания с собой. Здесь уже он делает шаг дальше — уйти вместе с солнцем и спасти погибшего воробья, отогреть его лаской лучей и вернуть к нормальной жизни. Как если бы ЖКХ-арт вдруг победил на биеннале и стал бы самым обнадеживающим искусством.
Бунт во имя фанерного солнца
Но не взбунтовался ли сам воробей против своей смерти? Анджело Полициано, крупнейший поэт ренессансов Флоренции, позволявший себе немало интеллектуальных вольностей, предположил, что воробей Лесбии — не совсем воробей, и даже совсем не воробей. Не нужно видеть в Полициано психоаналитика за четыре века до Фрейда. Просто как поэт он вписывал всё классическое в текущую данность Флоренции, со всеми ее фестивалями, майскими праздниками девушек и торжественными шествиями. Он мог даже собственные комментарии к античной литературе изложить гекзаметрами. При такой торжественности работы с традицией, доходящей до восторга, обязательно что-то будет торчать из вновь изобретаемой гладкости литературного языка. Воробей, странный житель стиха, обретет себя карнавальным жителем комментария.
Для многих поэтов история воробья — история обретения субъектности. Так, Григорий Стариковский, переводчик античной поэзии, в своей вариации противопоставляет тело и личность — тело остывает и отдает тепло, но ум приобретает скорость, преодолевающую любые двери, любые наши бытовые границы:
мозговым прозрением отомкни
гробовую дверь залетейской стали
и наружу выпорхни, как бы ни
остывало то, что тепло вначале 1.
Петербургский поэт Александр Скидан в недавнем (12 мая 2023 года) стихотворении хорошо передал единоборство воробья с Сатурном, с самой стихией времени. В его варианте разлука происходит на фоне нового мира Сатурна, с экранами, виртуальной реальностью, деловыми расписаниями, ограничениями эпохи пандемии. Эти вещи легко ложатся в стих, но не могут сопротивляться Сатурну. Как и Полициано, Скидан открывает, что гладкое гармоничное письмо не может до конца обороть текущую данность вещей; нужен бунт самого воробья, в чем-то эротический:
плачьте, все гаджеты и виджеты,
и прочие раскоряченные приблуды
утром улетает мой птенчик милый
завтра утром — слышите, бессердечные твари —
улетит он поставив часы на тайминг 2.
В конце стихотворения птенчик «упорхнул в плазменное табло», в расписание аэропорта. Границей между жизнью и смертью, или любовью и разлукой, оказывается расписание — продуманное всей инфраструктурой авиации, но при этом мобилизующее: пройти через рукав в самолет — как переплыть по реке Харона. Эрос — любовь — остается в аэропорту, Танатос — смерть — улетает далеко прочь. Сразу же хочется создать в аэропорту выставку современного искусства, посвященную Катуллу.
Изображая жертву, изображающую Цицерона

На картине Лоуренса Альма-Тадема «Смерть воробья Лесбии» (1866) мы видим очень интересный сюжет. Лесбия в самых дорогих одеждах, причесанная и убранная, сидит на кушетке, напоминающей римскую мебель разве узорами. Кто видит Лесбию? Явно не служанка, она чаще видит госпожу неубранной. Но и не Катулл, потому что художник выбрал самый патетический момент, когда воробей упал замертво и на глаза героини навернулись слезы. Прием Альма-Тадема — что-то вроде tutti в симфонии: и Лесбия надела на себя всё лучшее, и скорбь соединила только что умершего воробья и только что появившуюся слезу. Альма-Тадема мыслит симфонически, а не лирически. А по риторичности он, конечно, собрался соревноваться с Цицероном, а не с Катуллом.
Значит, Лесбию видим только мы. Мы уже по ту сторону скорби Катулла. Птенчик только что умер, но мы всякий раз будем представлять его как актера — его смерть не больше, чем сотое умирание на сцене актера, Росция наших дней, прославленного очередным журнальным Цицероном. В каком-то смысле можно сказать, что ЖКХ-арт, если он увиден посетителем двора, превращает двор в картину Альма-Тадема, где мы скорбим об ушедшем детстве, но понимаем, что в какой-то мере мы все актерствуем и что в нашей ностальгии тоже есть поза, тоже есть некоторое актерство.
Тогда как если ЖКХ-арт увиден жителем двора, отключается оптика Цицерона и включается оптика Катулла.
Для местного жителя нет связки между актерством и бессмертием. Фигуральная речь Цицерона, связавшая идеей очарования (venustas) вживание актера в роль, многократное умирание на сцене, и бессмертие, которое всем желанно, — это лишь сочетание образов, совпадение векторов желаний. Катулл — это поэт, для которого не всё желанно, что-то в мире должно быть нежеланно. Так и для жителя двора нежеланна его смертность, нежеланны многие другие вещи.
ЖКХ-арт иначе требует понимать очарование — как способность даже по почти уничтоженной игрушке восстановить рельефное детство, как и мы по гневным и порывистым стихам Катулла восстанавливаем облик Лесбии. Игрушки эти, выставленные во двор, знали своих хозяев так же хорошо, как воробей знал Лесбию. Единоборство со смертью нежеланно, но необходимо.
Александр Марков, профессор РГГУ
Оксана Штайн (Братина), доцент УрФУ
1 Стариковский Г. Пять рассказов // Вестник Европы. 2014. № 38–39. vestnik-evropy.ru/issues/5-stories.html
2 Скидан А. В самое вот самое сюда: стихи 2020–2023. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. С. 91.