Пугало: кукла большой литературы

Сатира как начало правильной литературы

Сатира VIII книги I Горация — речь от лица пугала, которое сразу представляет себя как «некогда бывший фиговый ствол, бесполезная деревяшка» (Olim truncus eram ficulnus, inutile lignum). «Я был когда-то странной игрушкой безымянной», — сразу же вспомнит Чебурашку русский читатель. «Мастер не знал, — продолжает повествователь, — сделать из меня скамейку или Приапа, но сделал Приапа». Далее процитируем перевод всем известного Ивана Семёновича Баркова, вышедший в 1763 году ¹:

С тех пор я став божком, воров и птиц пугаю;
Имея в правой жердь руке, тех отгоняю,
Стращаю наглых птиц лозою от плодов,
Чтоб, роя семена, не портили садов.

Приапу пришлось стоять подле кладбища бедняков, многие из которых — промотавшиеся расточители. Однажды на кладбище пришли две ведьмы-некромантки. Как комментировал Барков: «Стихотворец представляет в сей сатире Приапа, который поставлен был в Эсквилинских садах, жалующегося, что не столько обеспокоивают его воры и птицы, как ворожеи, в том месте для колдовства собирающиеся». Ведьмы занимались колдовством с шерстяной и восковой куколкой (imago):

Личины ими две туда ж принесены,
Которы сделаны из воску и волны;
Последняя была сильняе первой многим,
Хотевшая карать мученьем слабу строгим.
Из воску сделанна стояла перед той,
Как рабским образом терпящая рок злой.
Едина Ге́кату на помощь призывала,
Другая лютую Тизи́фону склоняла.
Змеям подобны те и адским зрелись там,
И самая луна разделась, зря сей срам,
И скрылась, чтоб таких не видеть злодеяний.
А если лгу, глаза пусть выклюют мне враны.

Кукла из «волны», т. е. шерсти, должна была служить фитилем, чтобы растопить восковую куклу, стоящуя как умоляющая о милости служанка (cerea suppliciter stabat), совершить символическое жертвоприношение, которое вызовет из-под земли ма́нов, духов умерших. Эти маны должны так же покорно начать служить колдуньям, как одна куколка покорилась другой и растаяла в покорности.

Луна разделась — т. е. показалась на миг из-за облаков, чтобы высветить эту ужасную сцену. Луна работает как спецэффект, вроде множества спецэффектов античного театра, где зеркала и факелы изображали молнию, медные доски — гром, а бог-актер в золотых одеяниях спускался на люльке-машине, чтобы разрешить конфликт. Кладбище превращает занятия ведьм в театр, но для пугала этот театр смешон. Рабы и господа в театре — это не то же самое, что господа в жизни и тем более в некромантии. В этом всегда есть что-то карнавальное.

Пугало начинает смеяться и раскалывается пополам, когда imagine cerea largior arserit ignis, восковая куколка воспламенилась широким огнем, Приап не остался «свидетелем неотмщенным», testis inultus, отомстил за куколку своим смехом и, можно сказать, впервые и обрел речь:

Отмстил, пресекши тех с делами фурий речи:
Сколь громко лопает воловей иль овечий,
Когда надут пузырь и сильно напряжен,
Столь громко Фиговой разседшись треснул пень.
Тем зделался конец волшебству их и злобе;
Канидья бросились с Саганой в город обе;
От треску выпали все зубы вон у той,
У сей спал с головы парик ея большой,
И ядовитыя из рук упали травы.
Довольно было тут и смеха и забавы;
Когда б кто на сие позорище смотрел,
Премного бы, чему смеяться, тот нашел.

Обретение речи превращает сатиру мужского круга, обычную новеллистическую насмешку над женщинами, в рассказ, как за театром следует литература, как из духа карнавала рождается словесность. Сам Барков, мастер художественного перевода и мастер самых непристойных стихов в истории русской литературы, создавал современный русский язык — он обращался к низовым пластам, и его перевод звучит разговорно и при этом размеренно, книжно в хорошем смысле.

Но речь обрело и само кладбище на Эсквилине: на месте этого подлого места Меценат, покровитель Горация, разбил сады, где и могли прогуливаться поэты, создавая уже большую римскую литературу. Сады было необходимо создать, чтобы Рим не настигала малярия, отравленный трупными миазмами воздух. Сатира (смесь, тот же корень, что русское сытый) — это взгляд из прекрасного плодового сада на старые обычаи, взгляд, который и создает правильный и современный язык разговора об образах, изображениях, ярмарках, карнавалах и ведьмах.

Подражание Сатирам Горация в 1976 году написала Елена Шварц ². В первой («Вечеринка») героиня-повествовательница чувствует себя куклой, предметом объективации мужского взгляда, но видит собравшуюся вокруг богему, до ночи спорящих «киников», мужчин и женщин с циничными анекдотами, как одно большое кладбище с «пирамидальными фигурами» и «желтыми узкими людьми напротив». Во второй («Спиритический сеанс») богемное развлечение, вызывание духов культуры, превращается в непосредственный скорбный контакт женщины-медиума с сыном.

Карнавал оказывается возможен только как постоянный обмен ролями между живыми и мертвыми. В обеих сатирах Елены Шварц мы видим пейзаж кладбища, «Бобка» Достоевского, тогда как повествовательница, широко открыв глаза, фиксирует происходящее. Судьба пугала по-прежнему — быть свидетелем не безучастным, но мстящим за свою смертность — бессмертием поэзии и несомненным для Шварц бессмертием души.

Газета для Страшилы

Лаймен Фрэнк Баум (1856–1919) в детстве имел игрушечную типографию. С помощью этой недешевой игрушки он выпускал домашнюю газету. Главной новостью в его детстве были события на Диком Западе — еще до того, как стать экранной иллюзией многочисленных вестернов, они создавали в США поток газетных новостей — по сути, современный новостной стандарт, где криминальная хроника соседствует с политическими заявлениями. «Волшебник из страны Оз» (1900) — продолжение такого новостного стандарта, полноценная притча о колонизации Дикого Запада, об иллюзии Эльдорадо / Изумрудного города и избавлении от иллюзий. Спутники Дороти представляют собой разные варианты американской мечты: Железный Дровосек, конечно, — это строитель железных дорог, бессердечный индустриальный капитализм, которому нужно сердце. Страшила — фермер, пугало и земледелец одновременно, и ему нужны мозги, чтобы овладеть новыми сельскохозяйственными технологиями. Трусливый Лев — бизнес, который не решается прийти сразу на новые земли.

После множества испытаний Страшила получает мозги из отрубей. У Баума это решение построено на созвучии bran (отруби), brand (бренд, знак качества) и brain (мозг(и)). В эпоху всемирных выставок и в область сельского хозяйства, а не только промышленности, приходит реклама. Любая американская газета 1900 года производит упорядоченное хозяйство колонок и советов фермерам, создает сенсации в виде передовиц и печатает рекламу. Так что Баум просто развернул свой детский опыт газетного издателя, создавая собственную версию пугала. Фермер — это и человек, читающий газету, но и человек, способный отпугнуть врагов, распугать ворон — в книге Баума он смог переловить всех ворон. Иначе говоря, новый фермер ведет себя наступательно, а не оборонительно, пугало превращается в почти промышленный механизм, со своим «брендом». Но что следует дальше?

Пугало как тело без органов

В 1921 году Велимир Хлебников написал поэму «Ночь перед Советами», где умирающие от голода крестьяне сравниваются с пугалом. Эти крестьяне не умеют читать газет, они сами как черные буквы трагической газеты:

А рядом повиснул щенок, будто рак, и чернеет, лапки — клешни!
Чмок да чмок! Мордашкой звериной в бабкину грудь.
Тяв да тяв, чернеет, всю искусал… собачьими зубками царапает.
А рядом отец — бедный дурак… сирота соломенный,
Горемычный, то весь смеется, то слезками капает.
Вот и кормит всю ночку бабка, бабуся моя,
Щеночка-сыночка, да вскрикнет,
А после жутко примолкнет, затихнет.

«Сирота соломенный» — это уже не читающий газету Страшила, а «бедный дурак», неграмотный человек. Он умрет от голода прежде, чем обучится грамоте, и даже гениальный Хлебников не успеет создать для него всемирный язык. Но как сделать так, чтобы пугало отпугнуло и голод?

Жиль Делёз и Феликс Гваттари ввели понятие «тело без органов». Наши органы загоняют нас в пустыню реального: если у нас болит голова и живот, мы уже ничего делать не можем. Тогда как тело без органов может реализовывать и виртуальные возможности. Тело без органов состоит не из подчиняющих друг друга частей, которые друг на друга давят и делают другие органы зависимыми от себя, но из «номадических сингулярностей» (то есть странствующих уникальных событий), которые одни и могут реализовать не только действительное, но и возможное, обращаться не только к данности, но и к заданности. Русский богослов Андрей Шишков в своем телеграм-канале «Темная теология» предложил считать телом без органов Евхаристию — распределенное, номадическое тело Христово, которое и создает равенство всех христиан, — пища бессмертия. О Евхаристии, но не корпускулярной, а волновой, мечтал и Велимир Хлебников, придумывая «радио будущего». Он с этим радио должен был произвести то же действие, что и Гораций, превратив горестный карнавал, живое кладбище голодной деревни, в обустроенный сад правильного языка и правильной коммуникации (Хлебников мечтал даже о съедобной земле!).

Делёз и Гваттари пишут: «Машинам-органам тело без органов противопоставляет свою скользящую, матовую, напряженную поверхность. Связанным, соединенным или же срезаемым потокам оно противопоставляет свой аморфный недифференцированный ток. Фонетическим словам оно противопоставляет вздохи и крики, которые оказываются множеством неартикулированных единиц» ³. Что это, как не описание пугала, которое непроницаемо, как Приап у Горация, изначально бесформенное и нелепое бревно? Его поверхность матовая в том смысле, что даже мастер не ощущает его как тело: хочет сделать не то скамейку, не то божка. Но его поверхность напряжена, она может расколоться в любой момент — и породить литературу как сюжет уже не кладбищенски-карнавальный, а сатирический, говорящий о бедствии тем самым множеством неартикулированных единиц. В сатиру, смесь, и проникают разные голоса, чтобы потом оказаться частью сада, сатирой, компотом из фруктов сада Мецената.

Тело без органов имеет сложную генеалогию таких сатирических, разделяемых форм, в которых и ведьмы-некромантки, и божки, и все умершие, и небесные покровители Мецената и Горация оказываются частью обратимых отношений. Они входят в литературу, в ее эрос невозможного, но и выходят из нее, ибо эрос литературы требует вывернуть привычный опыт и вновь обернуть себя лицом к реальности. Как пишут Делёз и Гваттари: «Лучи, птицы, голоса, нервы вступают в обратимые отношения с Богом, характеризующиеся сложной генеалогией, и с разделенными формами Бога. Но всё происходит и регистрируется именно на теле без органов, даже спаривания агентов, даже разделения Бога, даже разделительные генеалогии и их перестановки. Все на этом несотворенном теле как блохи в гриве льва» ⁴. Неожиданный эффект реальности, блохи в гриве Трусливого Льва Лаймена Фрэнка Баума, лучше всего говорит, как эрос обрушивается не в танатос, но в реальность, с которой приходится иметь дело любому новому Горацию.

Вот одна из таких реальностей: сатира Сергея Стратановского, сатира уже не в античном смысле смеси, tutti frutti, но в смысле обличительного аккорда, tutti в партитуре социального разговора. Ее герой — это клоун-космист, веривший в победу коммунизма во всей вселенной, но репрессированный. Клоун, от латинского colonus, — мужик-арендатор, это как раз человек, принадлежащий карнавалу. Он пытается справиться с серпом и молотом как буквами, новым советским письмом, но сам оказывается приговорен по ложному доносу. Радио будущего Хлебникова не заработало, оно замолкло в испуге:

Клоун-космист

Вот он — клоун-космист
помещающий в небо безмерное
Серп и молот советские
и сорвавшись с трапеции вниз
В пустоземли мертвецкие
к их мерзлоте скверноскребной
И на сцене гулаговской
в кумачовом спектакле для у́рок
Где-нибудь в Княж-погосте
продолжить свою клоунаду ⁵.

Пугало оказалось в той петле времени, которую Гораций в садах Мецената и размыкал своими сатирами. Как мы знаем из книги Бориса Ширяева, о которой упоминали в предыдущей колонке⁶ (про Макаренко), спектакли в лагере замыкали всех в петле утраченного времени, культуре большой земли, культуре мюзик-холла. Тогда как у Стратановского, конечно, клоунада трагична не меньше, чем деревня у Хлебникова. Но до конца замкнуться ей не дает сам вектор саркастической сатиры, как и два тысячелетия назад говорящей о театре.

Александр Марков, профессор РГГУ
Оксана Штайн (Братина), доцент УрФУ

¹ Квинта Горация Флакка Сатиры, или Беседы с примечаниями с лат. яз. Иваном Барковым. — СПб.: при Имп. Академии наук, 1763.

² Шварц Е. Вечеринки пик и убыль. Наталья Шишигина, инструмент для проявления духов, перчатка и телефон. (Вечеринка и спиритический сеанс) // Шварц Е. Войско. Оркестр. Парк. Корабль. Четыре машинописных сборника. — М.: Common place, 2018. C. 114–119.

³ Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / пер. с франц. и послесл. Д. Кралечкина; науч. ред. В. Кузнецов. — Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 23.

⁴ Там же. С. 33.

⁵ Стратановский С. Г. Тьма дневная: стихи девяностых годов. — М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 108.

⁶ trv-science.ru/2024/04/pedagogicheskaya-poema-epos-o-mladshih-bogah-i-prodyuserskij-teatr/