Про поэзию

Между прочим, в последних классах школы я пописывал ужасные упаднические вирши, зачитывался Блоком.

Уж не мечтать о нежности, о славе,
Всё миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.

Когда я томно читал такие стихи на вечерах самодеятельности, девочки рдели и млели, но одноклассники дружно ржали. От окончательного мужского презрения меня спасало только то, что я был капитаном сборной школы по гандболу и бегал быстрее всех.

В общем, чувства мои склонялись к чему-то воздушно-литературному. У меня была фантазия, что я обладаю литературным даром. Пара тогдашних сочинений сохранилась. Сказать по правде, они написаны чудовищно. Но на выпускном сочинении я получил твердую «пятерку». Я взял вольную тему — «Жизнь прекрасна и удивительна», развил, обобщил. Для раскрытия темы не хватало убедительных цитат, и я смело сочинил их, приписав поэту Луконину. Он числился поэтом «официальным», и имя его было тогда на слуху, но и читать его никто не читал. Включая, естественно, и меня. Наверное, я был первым и последним, кто использовал имя этого поэта для литературной мистификации. Запоздало благодарю и прошу прощения.

* * *

Из моего токийского окошка не видно ни дерева, ни травинки — бетонные джунгли застилают горизонт и половину неба. Осень, а цикад не слышно, им здесь не нравится. Свои концерты они устраивают в тех местах, где у них нет конкурентов в виде автомобилей и поп-звезд.

Для отдыха глаз я купил горшочек с чудесными лиловыми цикламенами, поставил на подоконник, любуюсь. Вообще-то японцы так не делают. Они натренированы землетрясениями — на подоконники и шкафы ничего не ставят. История и природа научили их предусмотрительности. Столы в Японии строят крепчайшие — чтобы под них прятаться. Затрясет, упадет, разобьется, задавит… Те счастливцы, у которых есть свой дом, выставляют цветы и лоханки с рыбками перед входом в него. Так безопаснее и экологичнее. Но я-то ведь не японец и рассчитываю, что, авось, пронесет. Тем более, что своего дома у меня нет — живу на четвертом этаже университетского общежития.

Вечер. Намаялся за день за книгами. Иду в магазин, не глядя покупаю бутылку саке, чтобы принять с устатку. Прихожу домой, наливаю. Заодно и читаю, что написано на этикетке. Всё как положено: сделано из наилучшего отечественного риса, содержание спирта пятнадцать процентов. Батюшки! А это еще что? Неужели стихи? Красивым средневековым почерком выведено:

На берегу в Сиогаме
Ветерок по соснам гуляет.
В дымке тонут
Острова в океане.
Весна!

Гуглю: сочинил сёгун Минамото Санэтомо в начале тринадцатого века. А я читаю в двадцать первом! Все-таки удивительно, насколько слово долговечнее человека.

Сиогама — это сильно севернее Токио, я там никогда не был, только читал, что в 2011 году там разгулялось цунами. А вообще-то места живописные. И рыба там ловится отменная. По количеству сусечных на душу населения Сиогама занимает первое место в Японии. Девушки тоже красивые. Может, съездить? Отвлекусь от кабинетных занятий, наслушаюсь вволю цикад, вдохну соленого воздуха… Эх, хорошо! Словом, погружаюсь в фантазии.

Но тут отрываюсь на секунду от мечтаний и снова вижу свои цикламены на фоне глобальной мегаполисной серости. Так что стихи, может, мне достались и неплохие, но всё равно забирает слабо. Пятнадцать градусов всего, надолго не хватает.

* * *

В двух шагах от метро «Китай-город» в крошечном скверике стоит памятник Мандельштаму: на высоком четырехграннике — навсегда запрокинутая в небеса голова. Похожим образом выставляли на пиках отрубленные головы преступников в старой Японии. Вряд ли создатели памятника знали про это. Впрочем, Мандельштам и вправду был официально признан злодеем, за что его и уморили. Но если честно, то памятник получился сильный и стильный. Возвращаясь с университетских занятий, я застыл перед ним — стал любоваться, вспоминать стихи, проклинать палачей. Был конец мая, цвела сирень, настроение — чувствительное.

На скамеечке сбоку от памятника сидел довольно опрятный бомж возраста пятьдесят плюс (а может, впрочем, и минус) в чересчур просторном пиджаке непонятного цвета. Я еще удивился, что не рваный. Правда, очки с тонкой оправой смотрелись на припухшем носу не вполне органично. Тоже, наверное, на помойке нашел. Это в Японии все бомжи очкастые, а у нас — большая редкость. Невольно вспомнилась басня Крылова про мартышку и очки. В округе бомжей немало — видно, сказывается вековое наследие Хитровки, которая под боком. Бомж встал рядом со мной и приятно испитым голосом произнес: «Осип Эмильевич Мандельштам — это современник Сергея Александровича Есенина и Анны Андреевны Ахматовой. А меня звать Фёдором Константиновичем. Хотите, стихи почитаю?» Я понимал, что за декламацию придется заплатить, но всё равно кивнул. Фёдор Константинович приосанился, снял левой рукой очки и, зажав их между почти чистыми пальцами, отработанным жестом отставил руку на полную длину вверх и несколько вбок. Получилось пафосно и фотогенично. Заклекотал:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Ну, и так далее…

«Ну как, нравится?» — с гордостью за безотказную память спросил Фёдор Константинович. Я покопался в бумажнике и протянул сторублевку. Он напялил очки и сделал полупоклон: «Благодарствую». Я окончательно раскис и вынул следующую купюру. «На жизнь-то хватает?» Фёдор Константинович поклонился по-настоящему, в пояс: «А как же! В помойках, небось, не копаюсь, политуры не пью, рукавом не занюхиваю. Москвичи — люди добрые, в поэзии разбираются». Тут он тоже расчувствовался и перешел на монолог: «Вообще-то Мандельштам — это тьфу! Я раньше на Тверском бульваре памятник Есенину окучивал. Вот это было да! Только затянешь „Ты жива еще, моя старушка…“, как шапка доверху полна. При этом одни бумажки, монеты редко кидали. Только потом Хват в силу вошел, все памятники наново распределил. Эх, Сталина на него нет! Мне, вишь, Мандельштама подсунул. Тоже мне, серебряный век называется! Кто его знает, кому он на хер нужен? Лучше бы мне хоть Маяковского дал. „Я достаю из широких штанин…“ Сам понимаешь что достаю, москвичам бы понравилось, они не только в поэзии понимают. А Хват меня не любит, простить не может, что у меня в школе по литературе пятерка была. А сам-то Тютчева от Фета не отличает. Тоже мне, начальник! Только всё равно против него не попрешь — пришлось заново слова учить. А память уж не та».

«А Пушкина кто у вас пасет?» — бесцеремонно осведомился я.

«Ты, то есть, извиняюсь, вы что! Пушкин — это ж наше всё! Говорят, закон такой на днях приняли. Одно слово переврал — сразу пятнадцать суток за фейки. А за Александра Сергеевича всё равно обидно, без пользы для нашего брата просто так истуканом стоит. Местность получается никому не нужная. А вообще-то я с женой двадцать три года прожил, пылинки сдувал. А она, вишь, от меня загуляла. Одно слово — прошмандовка. Но я-то кто теперь?»

Фёдор Константинович было погрустнел, но встрепенулся быстро.

«Что-то заболтался. А у меня тут неподалеку еще дельце имеется», — с предвкушением счастья произнес Фёдор Константинович. Подмигнув, невежливо повернулся спиной. И тут стало видно, что пиджак у него все-таки разошелся по шву. Но очки-то всё равно были целые. Они еще могли пригодиться Фёдору Константиновичу. Если Хват сошлет его еще подальше — хотя куда уж дальше?! — придется овладевать еще чьим-нибудь творчеством. Снова нужно будет выискивать на помойке другую книгу и зубрить другие слова. А память уж не та…

Александр Мещеряков