Бывают ли синие эфиопы?

Памяти моего коллеги А. Е. Махова (1959–2021)

Со времен И. И. Срезневского древнерусское прилагательное синь глоссируется, в числе прочего, как «черный, темный» ¹. Впоследствии Н. И. Толстой на основе этого толкования развил целый ряд далеко идущих выводов — вплоть до того, что фразеологизм ни синь пороха имеет праславянское происхождение и его следует понимать как «ни черной пылинки» ². (К сожалению, автор не озаботился доказательствами того, что этот фразеологизм старше применения пороха; мне удалось проследить его бытование вглубь только до XVIII века.)

Откуда взялось представление, что в Древней Руси не различали синий и черный? Основной источник для такого представления — домонгольский переводной памятник «Житие Андрея Юродивого», где неоднократно говорится о «синих» эфиопах. Обыденный здравый смысл говорит, что люди синими не бывают, они бывают темнокожими, и отсюда вытекает вывод, что под синим древнерусский автор понимал черный. На эту традицию опирается и современный комментатор «Жития Андрея Юродивого» ³.

Подозрения внушает то, что подавляющее большинство древнерусских примеров на «синий как черный» извлечено из единственного, причем переводного, памятника. Не имеем ли мы дело со специфическим, идиосинкратическим употреблением слова? И в чем заключалась эта специфика? Попробуем обратиться к самому тексту.

Действительно, переводчик неоднократно передает греческое μέλᾱς как синь / синии (всего девять раз). Однако гораздо чаще он называет черный черным: μέλᾱς передано как чьрнъ / чьрныи общим счетом 22 раза. При этом, как уже давно отмечено, в южнославянской версии «Жития Андрея Юродивого» такого разнобоя нет: μέλᾱς всегда только чрънїи. Резонно поставить вопрос в шекспировском духе: нет ли в этом безумии системы?

Слово синь/синии действительно не менее четырех раз применяется к людям, а слово синьц (которым передается греческое Αἰθίοπας, т. е. «эфиоп»), фигурирует целых семь раз. Небольшая проблема состоит в том, что во всех случаях это не настоящие люди. Это демоны. Демоны вообще возникают на страницах «Жития Андрея Юродивого» необычайно часто и почти всегда с цветовым эпитетом μέλᾱς. Но в одних случаях древнерусский переводчик передает его как синии, в других — как чърныи. Демоны-эфиопы, таким образом, оказываются то черными, то синими.

Надо полагать, буквальный цвет реальных африканцев совершенно неважен для понимания этого эпитета. Ни одного живого эфиопа переводчик не видел, да и не подразумевал. Его целью было внушить ужас перед бесами, и он подчеркнул экзотичность их облика. Представление о синих демонах в христианстве известно как минимум с VI века, что подкрепляется иконографией ⁴. Более того, сами мавры и сарацины в западноевропейской традиции тоже нередко изображались синими или описывались как синие ⁵. Важен был не столько конкретный внешний облик, сколько демонизм. К сожалению, от Древней Руси до нас не дошло столь внушительного корпуса изобразительных источников, и трудно судить, существовала ли такая традиция на восточнославянской почве. Однако, по-видимому, представление о синих демонах могло сложиться на Руси и в Западной Европе независимо.

Ключом к пониманию синего в «Житии Андрея Юродивого», на мой взгляд, служит характеристика: «измерзъшю всему моему тѣлу и посинившю». Современный носитель русского языка поймет это без труда — мы до сих пор говорим посинел от холода, хотя ясно, что в буквальном смысле даже замерзший человек синим не становится. По-гречески в оригинале стоит πελιδνός — «мертвенно-бледный» (ср. современное английское pallid). В другом случае эпитет посинилѣ прилагается к рукам демона, распространяющего мор.

Можно осторожно предположить, что синь применительно к цвету кожи — это цвет трупа. «Синими» нередко оказываются ведьмы и ходячие покойники в фольклорных страшилках:

«Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, — это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, и глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь» (Н. В. Гоголь, «Вий»).

«— Ты думаешь, — продолжал Гераська, воодушевляясь, и мурашки забегали по спинам ватаги, — ты думаешь, она подохла? держи карман! Вот пусть-ка снимет кто ее хату?! А-га! Вот тогда и узнает, где эта самая Пульчиха, как она, подлая, ночью притащится на четвереньках под окно и станет смотреть, что там делают. Рожа страшная, си-и-и-няя, вздутая, зубами ляскает, а глазищи так и ворочаются, так и ворочаются…» (Н. Г. Гарин-Михайловский, «Детство Тёмы»).

Вероятно, на представления о демонах наложились фольклорные страшилки об упырях и ведьмах, особенно если учесть, что общеславянская традиция связывала чертей с водой. Мы с детства знаем сказку Пушкина, где черти обитают в море. А в средневековой Польше даже ученые представители католического духовенства могли напрямую заявлять, что водяные черти вербуются, так сказать, из утопленников ⁶. И какими же им быть, как не синими?

Постойте, скажет эрудированный читатель, а как быть с эпитетом сине в отношении железа — в том же «Житии Андрея Юродивого»? И ехидно напомнит, что в южнославянском переводе того же текста железо почрънѣвшее.

Приведем цитату: «Якоже есть желѣзо сине и студено, лежа же въ огнѣ, голѣмо свѣтло будетъ велми, тако же и человеци. Желѣзо сине мы есмь, а огнь есть святый духъ».

Здесь тоже в оригинале стоит μέλᾱς, буквально «черный». Но, как кажется, у переводчика был резон выбрать «синий» вместо «черного». Во-первых, речь идет не о буквальном цвете, а о фигуральном — переводчик и не думал описывать технологию ковки железа. Во-вторых, он отталкивался от образа холода: сине и студено являет собой поэтическую связку. Если обратить внимание на то, что железо — метафора человека, не просветленного христианством, то образ получается чрезвычайно емким: это и человек, которому холодно без божественной любви, и человек, приравненный к сарацинам (а стало быть, к демонам).

Итак, «в этом безумии» всё же присутствует система: прилагательные синии и чрьный взаимозаменяемы лишь отчасти и вовсе не как попало. Их употребление тесно связано с поэтикой текста. Хотелось бы, чтобы лексикографы уделяли больше внимания подобным нюансам, когда речь идет о памятниках средневековой литературы.

Мария Елифёрова, канд. филол. наук

¹ Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 3. — СПб., 1912. Стлб. 356.

² Толстой Н. И. К реконструкции праславянской фразеологии // VII Международный съезд славистов. — М.: Наука, 1973. С. 286–287.

³ Молдован А. М. «Житие Андрея Юродивого» в славянской письменности. — М.: Азбуковник, 2000. С. 97–98.

⁴ Махов А. Е. Цвета дьявола // Махов А. Е. Hostis antiquus. Категории и образы средневековой христианской демонологии. — М.: Intrada, 2006. С. 362.

⁵ Майзульс М. Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии. — М.: Альпина нон-фикшн, 2022. С. 258, 273. Там же см. подробно о явлении демонов в облике эфиопов (с. 258–264).

⁶ Виноградова Л. Н. Образ чёрта по данным западнославянских средневековых источников // In Umbra: Демонология как семиотическая система. Вып. 1. — М.: РГГУ, 2012. С. 72.

Диагностируем дальтонизм древнеримских поэтов