Про море

Между прочим, в первый раз я оказался на море после окончания шестого класса. Только что умерла бабушка, и в качестве утешения маме дали для меня бесплатную июньскую путевку в пионерский лагерь «Чайка» в Евпатории. Мама работала в военном журнале, лагерь принадлежал Министерству обороны. Военных в стране насчитывались миллионы, получить путевку было не так просто. В данном случае ее добыла мне бабушка.

Ехали в душном поезде. В плацкартном вагоне мне досталась верхняя полка возле туалета. Туда было страшно зайти, но исходившая оттуда вонь смешивалась в вагоне с дымком от угольев, на которых рядом с купе проводниц кипятилась вода в «титане». Такой смесью уже было можно дышать. Питались вареными до изнеможения курицами и яйцами вкрутую, солили припасенной в спичечных коробках солью. Всё это запивали жидким чаем в важных металлических подстаканниках. Пищевой набор у всех пионеров был на диво одинаковый, угощать не имело смысла. На остановке в Курске шустрые тетки торговали посыпанной укропом горячей картошкой, крепкими малосольными огурчиками и красными раками. Но денег не было, приходилось дожевывать застревавшую в зубах курицу.

Так и катили, пока не докатились до степи, усеянной маками, которые здесь никто не сажал и не поливал. Удивительно! Раньше я видел маки только на клумбах. Впалые щеки загорались алым. Но это было еще не окончательное чудо — настоящее случилось, когда поезд подобрался к берегу. И тогда с горизонта вдруг плеснуло такой синевой, что я зажмурил глаза. Открыл — и снова закрыл. Телевизоры тогда водились только черно-белые. Конечно, я видел цветное море на картинках, в музеях и в кино, но настоящее Черное море, окаймлявшее скучный желтый песок, сражало наповал.

Столько воды я еще никогда не видел. Тем более соленой. Тем более синей. Мама наказывала полоскать ей горло. В те времена я никогда не простужался, но полоскать горло мне нравилось — море волновалось в горле, во рту оставался вековой вкус солнца и йода. Мне в лагере вообще всё нравилось, и даже комковатая утренняя манная каша не портила настроения. К тому же я разжился и настоящим предметом мальчишеской гордости: за победу в прыжках в длину со скромным результатом 4,04 метра мне выдали большой лист плотной бумаги с профилем Ленина в картуше из лаврового листа.

Море было повсюду, но купаться позволяли до обидного мало — зычная вожатая Люба запускала в воду по пять человек, а в отряде нас было три десятка, так что каждому доставалось счастья минут по десять. У Любы был выдающийся бюст, который делал ее похожей на памятник самой себе. Надзор за детьми на пляже поручался исключительно Любе, а пожилая воспитательница Екатерина Алексеевна покойно сидела в слитном выцветшем купальнике на складном стульчике под тентом и споро вязала шерстяные носки, варежки, шапочки. Она пережила войну и готовилась к неизбежной зиме и следующей войне.

Жалкие минуты разрешенного купания мы удлиняли самым хулиганским образом. Русские люди — они и есть советские люди, даже если их обвязали красным пионерским галстуком. Сбежав из лагерной палаты в тихий час, мы перелезали через шершавый бетонный забор, купались до одури в вольном море, поеживались и покуривали першившие горло сигареты «Ливадия» без фильтра. Так я научился плавать.

* * *

У моего друга Толи Вяткина имелась развалюха на берегу Азовского моря, в селе Золотое. Летом 1986 года я навестил его. Откуда взялся такой роскошный топоним? Когда ночью ты заходил в воду, тело облеплял дивный золотой обод, состоящий из неведомых мне микроорганизмов. Когда выходил на берег, капли разлетались по воздуху, и он становился на мгновение золотым. Местный компанейский шелудивый пес всегда лез в воду вместе со мной. Он отряхивался особенно эффектно. В этот момент подслеповатый и доверчивый человек мог принять его за прекрасную жар-птицу.

Толя любил порядок при любых обстоятельствах. Он полагал, что его порядок делает человека человеком. Поэтому с утра пораньше он бродил по изумительным песчаным пляжам и собирал в огромный пакет мусор, оставленный редкими купальщиками. Берег был почти безлюден, поскольку в тот год случился Чернобыль, а потенциальные купальщики боялись радиации. Поэтому и мусора копилось немного, Толя радовался. Свою подругу он просил варить на обед борщ. Температура зашкаливала за 30 градусов, огненное варево не остывало, не лезло в горло. Толя обжигался, но все-таки хлебал и приговаривал: «Порядок есть порядок. Женщина должна помнить, что мужику без супа не положено, расслабляться нельзя». Я с ним соглашался и тоже честно обжигал себе язык.

Когда-то Азовское море славилось осетрами и белугами, а в Золотом располагался богатый рыболовецкий колхоз. Но потом рыбы не стало, колхоз распустили. Селяне помоложе разбежались, старики постарели еще больше, но роскошное по советским понятиям здание клуба никуда не делось, и между обшарпанных колонн по-прежнему трепыхался выцветший кумач «Слава КПСС!». В местном магазине продавались консервированные бычки в томатном соусе, о былом изобилии напомнила только огромная дохлая белуга, которую прибило к берегу. Я приметил ее с высокого обрыва и поначалу принял за бревно. Но бревну взяться было неоткуда, деревья здесь не росли, горячий колючий ветер вольно гулял по земле. Бывший колхоз, бывшая белуга, бывшие люди…

Добрая старуха, которая присматривала за Толиной развалюхой одиннадцать месяцев в году, позволила нам собирать арбузы со своей бахчи. Мы употребляли их для утоления жажды, поскольку отвратительную местную воду не могли облагородить ни кофе, ни чай. Ее солоноватый привкус не чувствовался только в борще.

Толя посоветовал мне дойти до Казантипского мыса с его живописными скалами. Это довольно далеко, но я пошел по этой пыльной плоской земле, исхоженной, изъезженной и утоптанной киммерийцами, скифами, сарматами, готами, гуннами, славянами, тюрками… Всех не перечислишь. К половине пути стер ноги, брел с трудом, охал, но никто не слышал меня. Когда уже совсем отчаялся, из жаркого марева вдруг выросли многоэтажные дома и огромные реакторы недостроенной атомной электростанции города Щелкино. Рядом, в Мысовке, я снял койку и уснул мертвым сном.

На следующее утро я направился к скалам. Море там было изумительное — с непередаваемым отливом, какой бывает у венецианского стекла. Уселся на берегу. Было хорошо. Я безвольно смотрел на воду, которая крутилась вокруг торчащих из нее угловатых камней. Так бы и сидел, пока она не обкатает их до гладкости. Но тут, раздвигая прибрежную пену гладкой статью, высадилась на сушу то ли русалка, то ли просто красавица. С видимым облегчением она улеглась на плоский камень рядом со мной. У нее были сиреневые африканские губы, по груди пробегало разгоряченное дыхание, ноздри раздувались, как у кобылицы, влажные глаза и раскинувшиеся по спине волосы рыжей масти добавляли сходства с природным миром. Было ясно, что ее домом был степной простор. Казалось, что в море ее занесло по ошибке и сейчас она умчится на свою настоящую родину. «Как вас звать?» — спросил я, не сдерживая восторга. «Нател-ла…» — пропела она. В Нателле текла гремучая цыганская кровь, слегка разбавленная представителями оседлых племен.

А проживала Нателла на улице Строителей в индустриальном Харькове, училась на бухгалтера и мечтала о карьере в горкоме партии.

Какое-то время мы переписывались, но она делала столько орфографических ошибок, что переписка прекратилась сама собой. Мои культурные предрассудки оказались сильнее ее природной красоты.

* * *

Купался я и в других морях, все они были теплыми, южными, нежными. На севере я не бывал. Поэтому умолкаю и передаю слово моему сердечному другу и выдающемуся знатоку старого Петербурга Альбину Конечному, который провел свое детство на северных берегах.

«В этих местах природа властно заявляла о себе, преподнося разные сюрпризы. Только в горле Белого моря можно было наблюдать такие грандиозное приливы и отливы (они сменялись каждые шесть часов), когда перепады воды достигали шести-семи метров. Сидя на берегу, можно было наблюдать, как море медленно уползает в неведомую даль, обнажая подводные камни и оставляя огромные воронки с водой, полные морских звезд, медуз, рыб и прочей живности. Это такое завораживающее зрелище, что я чувствовал себя букашкой, сидящей на краю вселенной.

Зимой, в короткое светлое время, когда вода уходила, я находил трещину в ледяном покрове и спускался под лед, бродил какое-то время под хрустальным потолком над головой, осторожно передвигая ноги по скользким водорослям, разглядывая оставшийся живой мир.

Берег был скалистый, с пещерами, в которые можно было попасть только во время отлива, но надо было успеть вернуться, чтобы не остаться там навсегда. В одной из таких пещер я увидел летом огромную спящую полярную сову, настоящего монстра. Почему-то там я вспомнил какой-то французский роман, где герой, врасплох застигнутый приливом, погибает, не успев покинуть пещеру.

В теплый солнечный день (иногда природа баловала), удобно устроившись, я сидел на берегу и смотрел на бирюзовое Баренцево море (переходящее в Северный Ледовитый океан), которое притягивало и не отпускало меня. Водная гладь вздыхала и покачивалась, посылая на берег блики. Вдали, над выпуклой линией горизонта (как на школьном глобусе), высоко в безоблачном небе медленно продвигался корабль — так впервые я увидел мираж».

Александр Мещеряков